Роберт Лоуренс Стайн 14 страница

— Анна, скажи мне что-нибудь. Помоги мне.

Маленькая герцогиня холодно проговорила:

— Мадам из Англии объяснила ситуацию, Беренгария, и с этим, по-видимому, действительно ничего не поделаешь. Разве что последовать примеру Эсмеральды...

Беренгария на момент застыла с пустым взглядом. Слезы вылились из ее глаз и больше не появлялись. Потом она улыбнулась своей мягкой, едва заметной улыбкой.

— Эсмеральда... ну конечно! О, Анна, почему ты не подумала об этом раньше?

— О, я вовсе не собиралась всерьез рекомендовать тебе такое. Ты же сама понимаешь, это нереально.

Я никогда ничего не слышала об Эсмеральде и не имела понятия, о чем они говорят, но что-то в голосе герцогини встревожило меня. В нем чувствовалась фальшь. Она говорила одно, а думала другое, тогда как обычно голос ее звучал очень искренне. Теперь же ее слова «я не собиралась тебе такое рекомендовать» звучали как: «Иди и делай».

— О чем это вы? — быстро спросила я. — Кто такая Эсмеральда и чем она знаменита?

— Это всего лишь песня, — ответила Беренгария.

— О, теперь я вспоминаю, — вмешалась Иоанна, озарившись улыбкой и шмыгнув носом. — Это очень романтично и сможет привлечь внимание Ричарда.

— Это безумство, — заметила герцогиня, демонстративно открыла заложенную пальцем страницу и снова углубилась в чтение. Но стрела была пущена.

В комнате находился по крайней мере один человек, с кем я могла разговаривать резко и властно. И я воспользовалась этим.

— Иоанна! Изволь ответить на мой вопрос — кто такая Эсмеральда?

— Всего лишь девушка из песни, мама. Разве ты не помнишь? Та, что играла на лютне, нет, кажется, на арфе. Ну да, на арфе, правда, Беренгария?

Я нетерпеливо щелкнула пальцами, и Иоанна заторопилась:

— Она взяла арфу, отправилась к тому месту, где Саргаросса держал в заключении ее мужа, и запела песню, звучавшую для всех как обычная баллада, но составленную так хитро, что только один он мог понять, что к нему на помощь спешил Жильбер Фалез.

— О, и ты думаешь, что если бы Беренгария устроила такое представление, Ричард нашел бы его романтичным? Я всегда знала, что ты глупа, Иоанна, но мне кажется, что в твоем возрасте даже у дуры должно быть больше здравого смысла!

Я понимала, что делаю из бедняжки Иоанны козла отпущения, потому что могла придраться к ней, не нарушая этикета. Ничего, я попозже объясню ей, что все мои слова в действительности предназначались для Беренгарии и герцогини.

— Неудивительно, что мужчины ни во что не ставят женщин, — продолжала я, — и предпочитают держать их на почтительном расстоянии, когда речь идет о серьезных делах. Ричард занят вполне конкретными и важными делами, и у него нет времени принимать нас. A ты полагаешь, что он окажется таким романтичным, что уподобится герою какой-то баллады.

У Иоанны снова затрясся подбородок, и глаза наполнились всегда готовыми слезами. Герцогиня с легким хлопком закрыла книгу и сказала:

— Мадам, прошу вас не забывать, что это сказала я, а не королева Сицилии. Может быть, она просто не поняла, что я пошутила.

— Не мешает быть поосторожнее с шутками в присутствии простаков, — возразила я.

Беренгария снова поднялась на ноги.

— Иоанна не простушка, а Анна вовсе не шутит, — заявила она. — Я не могу отправиться на Кипр, не увидев Ричарда. А раз он не может прийти ко мне, я поеду к нему сама. И мне нужно одеться так, чтобы не отнимать у Ричарда времени и не отвлекать его внимания. У Анны хватило ума, чтобы это понять и предложить выход.

— К сожалению, у тебя нет талантов Эсмеральды, — промолвила Анна, не принимая комплимента. — Ты не умеешь петь, Беренгария.

— Я могу вполне прилично играть на лютне, а Блондель будет петь, — совершенно спокойно возразила Беренгария. — Я надену самый лучший из его костюмов. — По-видимому, она догадалась об охватившем меня ужасе и, повернувшись ко мне, мягко сказала: — Я очень сожалею, мадам, что поступаю против вашего желания и без вашего одобрения, но для меня это очень важно, и на сей раз я должна принять решение сама. — Она подошла к двери, открыла ее, выглянула и распорядилась: — Отыщите Блонделя. Пусть немедленно идет ко мне.

— Беренгария, — сказала я, — вы, может быть, будете жалеть об этом всю жизнь. Всякое может случиться. Вас могут разоблачить, и Ричард придет в ярость. В песнях и разных вздорных историях переодевания всегда проходят прекрасно, но, дорогая моя, разве кто-нибудь слышал о них в реальной жизни? Ваши груди и бедра моментально выдадут вас. Вы даже не дойдете до шатра Ричарда. Лучники примут вас за какого-нибудь ряженого шпиона, и один Бог знает, что может случиться. Например, насилие... Военный лагерь — это не ассамблея монахов, вы должны это понимать.

Я думала напугать ее, но напугала только Иоанну.

— Мама права, Беренгария,— воскликнула она. — Кроме того, что ты сделаешь со своими волосами?

Беренгария подняла руки, коснулась длинных черных кос, лежащих на ее плечах, повторяющих контур груди и кончающихся много ниже талии.

— Я их отрежу, — спокойно объявила она. — Они снова отрастут по пути на Кипр.

— Бога ради, — взорвалась я, — не говорите таких идиотских вещей. Пока не пришел этот юноша и вы не стали перед ним посмешищем, Беренгария, послушайте меня. Ваша затея безумна. Вы не должны этого делать. Я запрещаю вам. Вы меня слышите? Пока вы не вышли замуж, за вас отвечаю я, и я запрещаю вам что-либо предпринимать. — Я повернулась к маленькой герцогине. — Это начали вы в шутку! Ну, а теперь пора кончать! Напрягите свой прославленный ум и скажите что-нибудь такое, что заставит ее опомниться.

Прежде чем она успела ответить, послышался легкий стук. Дверь открылась, и вошел лютнист. Юноша задыхался, щеки его пылали — как видно, он очень торопился, — а волосы, влажные от моросившего дождя, поднимались серебряно-золотистым ореолом.

— Можете быть свободны, — сказала я, — оказывается, вы нам не нужны.

— Входите, Блондель. И закройте дверь. — Это был голос герцогини, очень тихий, почти как хрип.

Стоя на пороге и не выпуская из руки дверную ручку, он окинул нас обеих взглядом и посмотрел на Беренгарию.

— Вы меня звали, миледи? — Его слова прозвучали упреком мне и герцогине.

— Да, звала, Блондель. Я хочу, чтобы вы принесли мне лютню и ваш самый лучший костюм — нет, не надевайте его, я просто хочу позаимствовать его у вас. Я все объясню потом, по дороге. А теперь поторопитесь и несите костюм.

Я всегда воспринимала Блонделя как женоподобного юношу довольно привлекательной наружности. Обычно он замечательно вписывался в нашу женскую компанию со своими песнями и лютней, опытом распутывания шерстяных ниток для гобеленов, осведомленностью в отношении женских нарядов. Но в этот вечер, когда он стоял, совсем не озадаченный, а просто осторожный и абсолютно не удивившийся этому странному приказанию, я, совершенно неожиданно для себя, увидела в нем вполне мужские качества. Мужественный, рассудительный, он мог стать моим союзником. Но я не успела и рта раскрыть, как заговорила герцогиня.

— Принцессе пришла в голову мысль сыграть роль Эсмеральды, Блондель. И в этом полностью виновата только я. Я неудачно пошутила, сказав, что другого способа проникнуть в лагерь нет.

— В лагерь? — переспросил он.

Я поняла, что в дальнейших объяснениях нет необходимости. История Эсмеральды была ему известна. Я бросила ядовитый взгляд на герцогиню и отметила, что глаза ее сверкали злобой. В какой-то части моего сознания, удаленной от непосредственной действительности, мелькнула странная мысль: в ее рукаве что-то спрятано! С той минуты, как она предложила столь явную нелепицу, Анна все время двигалась к этому моменту. Но почему? С какой целью?

Я взяла себя в руки и обратилась к юноше:

— Возможно, все действительно началось с шутки, но дело зашло слишком далеко. Переодевание принцесс в простушек или менестрелей вполне годится для сказок и песен, но в реальной жизни это безрассудно. Пошевелив хоть пальцем, чтобы способствовать этой выходке, вы окажете своей хозяйке очень скверную услугу и...

Блондель очень резко прервал меня.

— Вы это имели в виду, миледи? — обратился он к Беренгарии.

— Я имела и имею в виду только это. Мадам из Англии высказала свои возражения и сняла с себя всякую ответственность. Всю ответственность я беру на себя. Блондель, нечего тратить время на разговоры. Отправляйтесь за вещами.

Юноша не пошевелился, и с внезапным чувством облегчения я подсознательно, но с полной уверенностью поняла, что остальное можно предоставить ему. Я была настолько в нем уверена, что повернулась и стала сгребать поленья к центру очага.

— Миледи, — обратился к ней Блондель, — это было приказание, и не повиноваться вам противно моему существу, но в данном случае я не могу его выполнить. Король Англии живет в шатре, в окружении солдат, и вся его частная жизнь проходит за оградой, в пространстве раза в три больше этой комнаты. И всякий незнакомый менестрель, попытавшийся туда пробраться, окажется там, где от одних солдатских разговоров у него завянут уши. По этой причине, не говоря уже о других, мне и во сне не приснилось бы вести вас туда — хотя бы и переодетой, будь это возможно, а это невозможно. Ни одна женщина старше двенадцати лет не в состоянии до неузнаваемости переодеться мужчиной, несмотря на все баллады мира.

— Вы отказываетесь пойти со мной?

Он не ответил.

— Отлично, тогда я пойду одна. Найду какого-нибудь менестреля и возьму у него напрокат какой-нибудь клоунский костюм, подаренный ему хозяином.

— Миледи, костюмы, которые вы мне дали, являются вашей неотъемлемой собственностью. Но отправитесь ли вы в одном из них или же в том, что на вас сейчас, при входе в шатер короля Англии о вас должны будут доложить подобающим вашему рангу и полу образом. Если бы такая честь выпала мне, я объявил бы о вас так громко, как только позволил бы голос.

Все это он произнес очень твердо, но как-то мимоходом, в точности как снисходительный, но здравомыслящий муж отнесся бы к возмутительным причудам жены.

Я в восхищении смотрела на Блонделя, Иоанна взирала на такую наглость, раскрыв рот от изумления, у герцогини был слегка, совсем чуть-чуть, веселый вид, а Беренгария казалась ошеломленной. Четверо женщин и один мужчина. И мужчина осмелился говорить!

При всей своей ошеломленности Беренгария заговорила первой и сказала так холодно и спокойно, словно отвечала ему на самый тривиальный вопрос:

— Хорошо, можете идти.

Его лицо внезапно вспыхнуло. Наверное, никто и никогда раньше не говорил с ним таким тоном. Он раскланялся с нами и вышел, полностью сохраняя достоинство. И, едва за ним закрылась дверь, как прорвалась ярость Беренгарии, словно давно взведенная пружина.

 

 

Меня до сих пор пробирает нервная дрожь при воспоминании о ее ярости, а также о сцене, разыгравшейся два часа спустя, когда я села на мула и под мелким дождиком отправилась в лагерь Ричарда. Мне лишний раз пришлось горестно осознать свой возраст,

а также то, что я потерпела полное поражение и была вынуждена действовать наперекор себе.

Полная потеря самообладания распространяется как пожар, и когда Беренгария пристально посмотрела на закрывшуюся за Блонделем дверь, а затем резко повернулась и дала волю своему нраву, это выглядело так, словно кто-то бросил в стог сухого сена пылающую головешку. Казалось, что в тот момент всех нас охватило пламя ярости, и мы в открытую заговорили о своей ненависти, предубеждениях и обидах, и каждая требовала внимания к себе, бездумно выставляя себя напоказ перед остальными, подобно нищему, демонстрирующему свои ужасные язвы.

Кто бы мог подумать, что моя кроткая Иоанна так ненавидела меня? Что тот же самый голос, который только что говорил: «Мама права», теперь раздирал уши пронзительным криком:

— Сыновья! Всю жизнь только сыновья! Ричард, видите ли, так занят, что его нельзя беспокоить! Женщины ничего не значат. Только мужчины! И так всегда!

Это было до известной степени верно. Я обожала своих дочерей, но они никогда не значили для меня так много, как сыновья.

В бурном потоке памяти всплыл еще один смытый временем груз. Повернувшись к маленькой герцогине, я заявила:

— Все из-за вас, из-за вашей дурацкой шутки, которая вовсе не была шуткой! Такие люди, как вы, всегда приносят мне зло! Я давно это заметила. Я относила свою неприязнь на счет физического отвращения. Но в этом есть и некий пророческий смысл. Люди вашего сорта приносят несчастье. Мы были достаточно счастливы, и все шло хорошо, пока не влезли вы со своей шуткой. Будь проклято ваше остроумие, оно так же уродливо, как и ваше тело.

Здесь тоже была большая доля истины. И, понимая это, я окончательно разбушевалась. Я ненавидела Анну за ее роль в этой истории, но теперь смотрела на нее без содрогания. Я могла ее ударить, встряхнуть, как нормальную здоровую женщину. И она не испортит мне сегодня ужин! С этим покончено! Я понимала, почему ненавидела уродов — они приносили мне только несчастье.

Беренгария кричала своей единокровной сестре:

— Почему ты сидела и молчала? Ты же знаешь, что он выполнит любую твою просьбу. Нет, ты молчала как рыба! Ты просто хотела выставить меня на посмешище! А все потому, что я не желаю, чтобы он ехал строить твой распроклятый дом.

И это тоже было правдой. Если герцогиня и пошутила, то довольно зло, и за тем, что из этого вышло, наблюдала с явным удовольствием. Первое было преднамеренным, второе — предсказуемым.

Только одна из нас не потеряла голову, не кричала и не выказывала своих чувств — Анна (теперь я могу, думая о ней, мысленно называть ее просто Анной). И именно она, применив свою более чем скромную силу, укротила Беренгарию, когда та пришла в полное неистовство, и, повернувшись к Иоанне, сказала:

— Отыщите Матильду, пусть принесет лекарство, она знает какое.

Иоанна, к этому времени уже полностью впавшая в истерику, завопила:

— Вот какова моя роль — быть у всех на побегушках! А я, между прочим, королева Сицилии, а не мальчишка-паж.

И тогда я ударила ее по лицу. Она словно опомнилась, упала в кресло, беспомощно заплакала, и мне самой пришлось позвать фрейлину.

Когда Беренгария ушла, наплакавшись в огромную грудь Матильды («идемте, идемте, моя овечка, что они с вами сделали?»), а леди Пайла, сгорая от любопытства, просунула голову в дверь и объявила, что скоро будет готов ужин, Иоанна, Анна и я собрали остатки достоинства и вынуждены были прикрыть не только свои долго гноившиеся язвы, но и вновь приобретенные раны. Иоанна, обвив руками мою шею, просила прощения.

— Я люблю тебя, мама. Я восхищаюсь тобой больше, чем всеми остальными женщинами. Я ничего плохого не хотела... я просто... просто...

— Когда у тебя будут сыновья, а я надеюсь, что они у тебя будут, и дочери, тогда ты все поймешь и простишь меня.

С сняла с руки браслет и надела ей на руку. Она обрадовалась как ребенок и побежала умываться и причесываться. На несколько секунд мы остались наедине с Анной. Мы стояли в смятенном молчании, потом она сказала:

— Правда подобна вину, не так ли? Ею можно напиться допьяна.

— Я уже протрезвела, — вздохнула я. — И прошу вас простить меня за все, что из сказанного мною могло вас обидеть.

— Вы не сказали ничего обидного. Я была достойна упрека.

— Да, вы его заслужили, — ответила я откровенностью на откровенность. — Зачем вы это сделали? Зачем вообще упомянули эту Эсмеральду?

— Если бы я попыталась объяснить вам, вы назвали бы мои слова просто бредом. — Анна посмотрела на меня с неприкрытой сердечностью, и мне показалось, что она готова довериться мне. Но, поведя плечом, сказала: — Это не имеет значения. Как и желание Беренгарии увидеть Ричарда до нашего отплытия.

А Беренгария в своей комнате рыдала на плече Матильды: «Я же хотела только увидеть его! Что здесь плохого?»

И тогда я приняла решение.

— Я поеду к Ричарду и посмотрю, что можно сделать. Сегодня же, сразу после ужина. Только никому не говорите. Мы не должны порождать ложных надежд.

Итак, я со своим пажом Гасконом, одной рукой ухватившимся за мое стремя, а в другой державшим фонарь, отправилась на муле в лагерь Ричарда. Вечер был темным, и до появления луны оставалось еще много времени, но лагерь я увидела почти сразу. Над кострами, на которых солдаты готовили еду, поднимались дымки, и во мраке таинственно раскачивались светляки фонарей. Мы спустились в темные, глухие городские улицы, и подковы мула заскользили по мокрым булыжникам. Проехав через город, мы оказались на другой его окраине, где перед нами снова возникла панорама лагеря, и мне чудилось — или это просто была игра воображения? — что до меня донесся его запах. Безошибочно узнаваемый, незабываемый запах большого скопления солдат, лошадей, кожаной упряжи и парусиновых шатров — запах лагеря.

Меня охватило странное волнение, словно на грудь, под одежду, попала бабочка. Я забыла не только о недавней сцене, но и о длинной веренице лет и поймала себя на мысли о том давно ушедшем времени, когда я верхом отправилась на войну, спала под парусиновыми тентами или просто под звездным небом, не думая о завтрашнем дне и не отягощенная бременем воспоминаний. Ничто, ничто во всем этом мире — а я сильно сомневалась в том, чтобы что-то было в ином, — не могло отнять у меня радостного ощущения молодости, озаренной будущим в ярких лучах солнца. Прошло время, полное раздоров и страданий, ухищрений и компромиссов, и я неожиданно превратилась в старуху, оглядывающуюся назад, на размытое густой тенью прошлое, и даже белые солнечные грезы о будущем обернулись тем, чем они и были — блуждающими огоньками и утраченными иллюзиями.

О, как бы я хотела быть юношей, мчащимся в седле к Ричарду, чтоб вложить свои руки в его и присягнуть его делу!

Этот лагерь на берегу моря под Мессиной считался лишь временным местом сбора, но был обустроен так, словно останется здесь навсегда. Бдительные часовые осветили фонарями наши лица, прежде чем пропустить нас на территорию. Ровные ряды шатров разделялись широкими проходами, а поднимающиеся над медленно тлеющими кучами навоза едкие испарения свидетельствовали о том, что у Ричарда хорошо поставлена санитарная служба. В других лагерях, во время последнего крестового похода, при Людовике, я требовала такой же чистоты.

«Навозные кучи слишком большие, — говорила я. — Земля не может столько поглотить, и когда она насытится, остальное будет смываться в воду и вызывать заболевания».

«Женская болтовня! — отмахивался Людовик. — Рядом с каждой фермой высится целый холм навоза, а есть ли люди здоровее крестьянских парней?»

Но я знала, что лагеря бывают разные, как знал это и Ричард. У него навоз собирали и сжигали. О, он хороший организатор, мой сын, а я вторгалась в его организованную жизнь с такими пустяками. Увидится ли он с нею, женится ли на ней здесь или на Кипре — какая разница?

Мое настроение изменилось настолько, что если бы мы с Ричардом жили под одной крышей и я пришла бы, скажем, к нему в комнату, чтобы поговорить об его отношении к невесте, то лишь пожала бы плечами и повернулась назад. Но ведь Беренгария приехала из такой дали. Кроме того, теперь, когда я была уже рядом с ним, следовало признаться себе в том, что мое желание «увидеть его» (ужасные слова!) было почти таким же горячим, как и желание Беренгарии. Я прошла мимо шелкового шатра с поднятым над ним штандартом Франции — странно было сознавать, что это мой собственный штандарт, — обозначавшим резиденцию Филиппа Французского, на открытую площадку, в центре которой стоял большой обычный шатер с повисшими на центральном флагштоке английскими львами. Кусок парусины, служивший дверью, был откинут и закреплен над входным отверстием, сиявшим золотистым светом. Рядом стоял тяжеловооруженый стражник.

Я слезла с мула, иронически улыбнувшись своей старческой неловкости, — этакий бравый крестоносец! — и зашагала по каменным плитам, уложенным в грязь перед входом в шатер. Стражник привычным движением преградил мне дорогу копьем и спросил, какое у меня дело к Ричарду. Гаскон бросил повод мула, подбежал и громко, вызывающим тоном объявил обо мне. Стражник, смутившись, прикрыл рукой рот и секунду поколебался — было ясно, что ему приказано быть бдительным при появлении посетителей. Наконец он внимательно посмотрел мне в лицо, протянул руку и коснулся плеча одного из пажей.

— Ее величество королева-мать желает видеть его величество, — пробормотал он и отвел копье.

Я тоже тронула пажа за плечо и сказала:

— Не беспокойся. Я могу войти и без объявления.

Это был большой длинный шатер, достаточно широкий, чтобы вместить три стола в виде досок на козлах, поставленных параллельно друг другу от входа и не доходивших до передней стенки футов на десять. Было ясно, что за столами только что поужинали: на досках виднелись остатки еды и лужицы пролитой жидкости. На полу собаки грызли брошенные им кости. Трое или четверо слуг, стараясь не шуметь, заканчивали уборку посуды, а сбоку, между столом и стенкой шатра, двое молодых оруженосцев так же неестественно тихо чистили кольчугу.

В переднем конце шатра, там, где кончались столы, возвышался сколоченный из грубых досок помост, которому, как видно, пытались придать вид возвышения для трона. Поверх досок лежал ковер, а на нем стоял стол, более похожий на настоящий, хотя и довольно посредственный. На одном конце помоста стояла ширма, сейчас сдвинутая в сторону, а за нею — простая низкая кровать и деревянная подставка с тазом и кувшином для умывания. Я была права, говоря Беренгарии, что Ричард жил среди своих солдат, и едва ли с большими удобствами, чем они. С крыши свисала вонючая масляная лампа, прямо над стоявшим на помосте столом, а по углам его горели свечи. Войдя из вечерней темноты в слабо освещенную часть шатра и глядя на это яркое пятно, я на мгновение почувствовала себя зрителем нравоучительного спектакля в церкви. Но любопытное зрелище, открывшееся передо мной, не имело ничего общего ни с церковью, ни со спектаклем. Первым я, естественно, увидела Ричарда. Он сидел в кресле, за средней частью стола, и свет от лампы падал прямо на него, освещая золотисто-рыжие волосы и отливающий желтым золотой обруч на голове, в косых лучах которого морщины на его лице казались глубокими и серыми. Он выглядел усталым и постаревшим, если не больным, что еще больше подчеркивали его грубые рубаха и штаны, хотя на спинку кресла был накинут красный бархатный камзол. Жара в шатре была совершенно удушающей. Я на ходу расстегнула промокший плащ, откинула капюшон и почувствовала, как на лице выступил пот. Голова Ричарда склонилась к чему-то, что показалось мне игрушкой, сделанной из полена, лежавшей на столе между его ладонями. За спиной Ричарда, почти касаясь головой его плеча, стоял низкорослый бледнолицый парень в черном балахоне, из-под которого выглядывала полоска белого воротничка. На некотором расстоянии от них, ближе к концу стола, стоял, также уставившись на игрушку, крупный дородный мужчина в куртке лучника из бычьей кожи. Коротышка порылся в кармане и, вытащив что-то оттуда, протянул Ричарду. Ричард вставил этот предмет в игрушку, и секундой позже что-то полетело по воздуху в мою сторону. Я машинально подняла руку и по чистой случайности поймала летевший снаряд. То был небольшой глиняный шарик, вроде тех, что мальчишки катают по желобу каждую весну. Игра так и называлась — «в шарики», и я много раз наблюдала за ней из своего окна в Винчестере, всегда удивляясь, почему в нее играют только в марте и апреле, а потом забывают до следующего года.

Ричард, следивший за полетом своего шарика, заметил меня.

— Мама! — воскликнул он, встал, нашарил одной рукой камзол за спиной и стал снимать его со спинки кресла. Лучник и человек в черном, поспешив ему на помощь, столкнулись головами.

Я рассмеялась:

— Оставь в покое камзол, Ричард. Я тоже сниму плащ. — Я сбросила его с плеч. — Дай мне руку.

Он подошел к краю помоста и протянул мне руку. Я ухватилась за нее, поднялась на помост и встала рядом с сыном. Он поцеловал меня, я положила руки ему на плечи, и пальцы коснулись его шеи там, где ощущалась жесткая кромка шевелюры. Внутри прокатилась волна былой мягкой нежности. «Мой сын», — думала я. Мой сын! А где-то на краю сознания звучал голос Иоанны, выкрикивающей, что внимание уделяется лишь мужчинам. Если бы она знала! Из всех моих мальчиков — моих прекрасных сыновей — один лишь Ричард! И если не единственный, то уж, во случае, самый лучший.

— С какими ты вестями, мама? Что-нибудь случилось?

— Нет, Ричард, у нас все в порядке. Я вовсе не хочу тебя беспокоить. Я могу подождать. Продолжай играть в шарики. Вот, смотри, я один поймала. Можешь выстрелить им снова. — Я разжала пальцы и протянула ему ладонь с шариком. Он взял его двумя пальцами — указательным и большим — и вернул человеку в черном, весело заметив:

— Мое счастье, Эссель! Это моя мать. Вчера я отказался от ее приглашения поужинать вместе, жалуясь на отсутствие времени. Она сама приехала ко мне и застала меня, как она говорит, за игрой в шарики!

Мужчина в черном почтительно поклонился, одновременно несколько нервно улыбнувшись, чтобы показать, что понял шутку короля.

— Но эта штука работает, Эссель! Давай-ка попробуем еще раз. Мама, присаживайся и посмотри. Итак, Эссель, вертлюг повернут, а цель — вон та дальняя свеча.

Эссель поколдовал над деревянной штуковиной, и через пару секунд вылетел другой шарик, ударившийся в свечу с такой силой, что пламя погасло, а свеча вместе с подсвечником упала на стол, подкатилась к краю и грохнулась на пол.

— Опять точно в цель, — воскликнул Ричард, и в его голосе прозвучало удовлетворение, смешанное с благоговейным ужасом. — Страшно подумать, что все эти годы мы могли бы работать над чем-то другим!

— Да, разрушения будут немалыми. Я изготовил ядра, по размерам точно соответствующие обычным. Их мощь равна силе удара свинцового ядра весом в сто раз больше.

— То-то сарацины запрыгают! Эссель, я посвящаю тебя в рыцари, прямо здесь, сейчас, без всяких формальностей, как на поле сражения.

Эссель страшно разволновался.

— Сир, может быть, подождать, пока новое оружие не будет проверено в бою? И ведь идея-то не моя.

— Еще чего! Пока я буду ждать момента, когда поднимусь на стены Акры, ты растратишь все свои ядра. И того парня награжу тоже, не волнуйся. А теперь — на колени! — Он зашел за ширму, покопался там с минуту и вернулся с большим мечом в руке и с парой забрызганных грязью шпор в другой. — Ну же, герой, быстро на колени! Я не могу тратить на это целый вечер! Итак, я призываю всех здесь присутствующих — а значит, и тебя, Дикон, — в свидетели того, что я здесь и сейчас дарую этому человеку, Эсселю, рыцарское звание, со всеми привилегиями и обязанностями, связанными с ним. И

объявляю акт вступившим в силу. Встаньте, сэр Эссель, — проговорил он, слегка ударив мечом по покрытому черной тканью плечу. — Вот вам пара шпор, а утром я найду для вас коня. И повсюду ищите подходящее бревно. Мы должны привезти его с собой. Мне говорили, что в радиусе двадцати миль вокруг Акры не осталось ни единого дерева. Мы еще поговорим утром. Спокойной ночи, сэр Эссель.

— Спокойной ночи, сир. Я хочу... я не могу... О, сир... — пробормотал новопосвященный рыцарь с таким видом, словно его подхватил смерч.

— Все в порядке, Эссель, спокойной ночи. — Голос Ричарда прозвучал благосклонно и вместе с тем повелительно.

Сэр Эссель поклонился мне, неуклюже спустился с помоста и быстро зашагал к выходу, прижимая к груди свое деревянное изобретение вместе со шпорами. Ричард присел на край стола и глубоко вздохнул.

— Ну а теперь, — вымолвил он, уперев руку в бок и глядя мимо меня, — взглянем на это мясо. Ведь ты принес его, да? — Его голос, мягкий в начале фразы, к концу стал резким, и вопрос прозвучал требовательно.

Лучник шагнул вперед. На его лбу выступил пот, а борода затряслась вместе с задрожавшим подбородком.

— Оно не для вашего носа, ваше величество.

— Ведь тебя собирались накормить им, не правда ли? Давай его сюда.

— Милорд, я не подозревал ничего плохого. Думал, что это просто шутка. И никогда…

Ричард бросил на него мрачный взгляд, бывший таким не столько от его нарочитой жестокости, сколько от предельной сосредоточенности. Лучник медленно, словно нехотя, положил на стол большой кусок говядины, совершенно черный, за исключением тех мест, где кишели белые черви, и прогнивший до зловония. Я отвернулась, но Ричард встал и наклонился над ним с тем же пристальным вниманием, с каким рассматривал крошечное деревянное орудие.

— И вам дали его на обед?

— Да, милорд.

— Кто?

— Сержант, милорд. Раздатчик Рольф открывал бочку.

— Ее открыли сегодня?

— Да, только сегодня. Но последнюю неделю все бочки были такими.

— Заверни. От дохлой лошади и то меньше вони! Ты правильно сделал, что пожаловался мне. Хотел бы я знать, что это за шутки.

— Мне сказали, что нас кормят таким мясом для того, чтобы приучить есть старых неверных.

Ричард рассмеялся.

— Уж мы их поедим вместе с тобой, да? А теперь ступай, разыщи Рольфа и скажи ему, что я хочу видеть эту бочку и клеймо поставщика. Кто-то должен за это ответить! Я доволен тем, что ты мне пожаловался и обратил мое внимание на такое безобразие. Мы все будем есть гнилое мясо, пока не покончим с подобными проделками, и не только в боевой обстановке, но везде! Спокойной ночи.

Лучник упал на колени и машинально поцеловал качавшуюся ногу Ричарда, не переставая что-то бессвязно бормотать. Ричард легко оттолкнул его носком и еще раз пожелал спокойной ночи. Лучник поднялся на ноги, спрыгнул с помоста и с большим облегчением зашагал прочь, но Ричард окликнул его: