Посвящение 15 страница

И все же мой мальчик уверенно нацелился в этот мир, спокойный, как артиллерийский снаряд, ожидающий своего часа, не спрашивая, готовы мы или нет.

В помещении отеля «Ньютон-парк», где мы выступаем, всего лишь несколько посетителей, которые поодиночке расселись по разным углам комнаты. По понедельникам всегда бывает так, но сегодня я совершенно не в себе и очень обеспокоен. Мне никак не удается почувствовать музыку, а пение не способно вселить в меня обычную смелость.

Схватки начались сегодня днем. Сначала они были слабыми, а потом все сильнее и сильнее. Я привез Фрэнсис в Центральную больницу на Вест-роуд. Она выглядит спокойной и уверенной и, кажется, с радостью готова отпустить меня на работу, но я-то знаю, что это актерская привычка демонстрировать внешнюю невозмутимость, какая бы буря не происходила в это время у тебя внутри. Поэтому хотя Фрэнсис убеждает меня, что все будет в порядке, я чувствую сильное беспокойство. Дежурная сестра заверяет меня, что раньше полуночи все равно ничего не произойдет, и выдворяет меня из комнаты как досадную помеху. После выступления ребята освобождают меня от моих обязанностей по перевозке оборудования, чтобы я мог поехать прямо в больницу. Я испытываю страх и радостное волнение одновременно и, как всегда, чтобы успокоиться, пытаюсь перенестись мыслями в будущее. Я делаю так в моменты стресса, представляя текущие трудности частью истории, воспоминаниями, которым предаются, когда все самое трудное уже миновало. Я пытаюсь вообразить, как чувствует себя Фрэнсис с этим неведомым существом внутри ее тела. Уверена ли она, что хочет этого? Боится ли она? Или инстинкт взял свое? Может быть, в женском теле вырабатываются какие-то химические соединения, которые обеспечивают необходимое спокойствие и стоическое смирение с неизбежным, как будто акт рождения это своего рода смерть для той, которая рождает, отказ от собственного «я»? Но я всего лишь мужчина и могу только строить предположения о том, откуда берется такая смелость. Истины я не узнаю никогда. Дорогу до больницы я знаю так хорошо, что мог бы доехать до нее с завязанными глазами. Целых семь лет я добирался этой дорогой до школы, а теперь — глядите-ка — вот-вот стану отцом. Сестра заставляет меня какое-то время ждать в приемном покое. Судя по всему, она привыкла обращаться с мужчинами, как с надоедливыми детьми. Наконец, занавески, закрывающие кровать Фрэнсис, отодвинуты, и мне позволяют войти. Пока ничего не произошло, если не считать того, что схватки на время прекратились, но Фрэнсис — в отличной форме. Она говорит, что я выгляжу утомленным, и мне немного стыдно, что это она проходит через такое суровое испытание, а утомленным выгляжу я. Она улыбается, говорит, чтобы я шел домой, немного поспал, а с утра пораньше пришел навестить ее. Сестра заверяет меня, что до завтрашнего дня ничего нового не случится. Я ухожу из больницы, чувствуя себя бесполезным и подавленным. Я испытываю благоговение перед женщинами.

Когда я возвращаюсь домой, наше оборудование уже аккуратно сложено в прихожей, а Джерри с задумчивым видом потягивает пиво, сидя в кресле у камина. Он предлагает мне второе кресло, а я сообщаю ему последние новости из больницы. Потом мы сидим молча, погруженные каждый в свои мысли, и смотрим на огонь. Вероятно, потому, что через пару месяцев мы с Фрэнсис перебираемся в Лондон, Джерри довольно оптимистично относится к непрестанному росту населения нашей квартиры. Ведь сначала здесь были только мы двое и музыкальное оборудование, потом появилась Фрэнсис со своим псом, а теперь еще и ребенок. Я уверен, что Джерри, так же, как и я, рад прикосновениям женских рук к нашему хозяйству, которое Фрэнсис за последнее время привела в порядок, но вскоре нашей квартире грозит перенаселение, и мы вынуждены будем идти на компромиссы. Однако ни одно из этих соображений не высказывается вслух. Мы просто сидим и, как всегда, потягиваем свое пиво при свете камина.

Мы с Джерри — странная пара. Мы близки, но не слишком. Мы хорошие друзья, но нас нельзя назвать неразлучными. Нас свела вместе наша общая цель, общая страсть к музыке. Нам было удобно вместе, потому что мы дополняли друг друга, но всегда между нами существовало какое-то легкое напряжение. Я знаю, что во мне есть вещи, которые невыносимо его раздражают, так же, как и у него есть качества, которых не переношу я. Мы разные — вот и все. Мы по-разному думаем, по-разному реагируем. Сколько раз мой мечтательный оптимизм по поводу будущего вдребезги разбивался о его резкую, приземленную прямоту. Наши жизненные программы совпадали в течение очень долгого времени, но теперь они начинают расходиться. Для меня наши отношения начались как своего рода ученичество, но теперь что-то меняется. Как музыкант Джерри, без сомнения, превосходит меня, и вряд ли я вообще когда-либо достигну его уровня в музыке. Джерри только наполовину шутит, когда говорит, что если бы он умел петь, то просто выгнал бы меня из группы. Однако он, пусть нехотя, но все же отдает должное песням, которые я пишу последнее время. Признает он и то, что мне все чаще удается найти для них адекватную манеру исполнения. Мой успех вызывает в нем радость и досаду одновременно. Мне нравится состязательный дух, который царит в наших отношениях, но, вполне вероятно, я чувствую так только потому, что чаще оказываюсь победителем. Было бы мое отношение таким же, если бы дело обстояло совсем наоборот? Сомневаюсь. Однако, какими бы сложными ни были наши отношения, мы сохраняем взаимное расположение и по-прежнему нуждаемся друг в друге. И вообще: мы скоро будем жить в Лондоне и постараемся сделать все, чтобы нас заметили, а остальное не имеет значения.

Проснувшись на следующее утро, я сразу понимаю: что-то не так. Свет в комнате какой-то не такой, и чувствую я себя как-то странно. Я всегда просыпаюсь вовремя. Мой отец-молочник и утренняя доставка молока, в которой я с детства принимал участие, навсегда отучили меня подолгу валяться в кровати. Я встаю вместе с первыми лучами солнца. Просто немыслимо, чтобы я проспал, и все-таки сегодня что-то не так. Я медленно поворачиваю голову, чтобы посмотреть на часы, которые лежат на столике у кровати. Я пристально вглядываюсь в циферблат и не верю своим глазам. Я на всякий случай встряхиваю часы и смотрю на них снова. Стрелки показывают без пяти час. В первую секунду у меня возникает мысль, что сейчас час ночи, но постепенно пробуждающаяся в моем сознании логика открывает очевидное, и меня пронзает страх перед ужасным положением, в котором я оказался. Я проспал двенадцать часов подряд, возможно, впервые в жизни и, почти наверняка, пропустил рождение собственного ребенка. Я вскакиваю с кровати и бросаюсь в комнату Джерри. Она пуста. Я кидаюсь обратно, одеваюсь и бегу вверх по лестнице, чтобы воспользоваться телефоном Джима и Стэф (у нас все еще нет своего собственного). Я стучу в дверь, но никто не отвечает. Разумеется, они на работе. Я со всех ног мчусь к телефонной будке в конце улицы и лихорадочно набираю номер больницы. Мои пальцы с трудом попадают в отверстия старомодного телефонного диска. Целую вечность никто не берет трубку. Наконец я слышу:

— Центральная больница. Чем могу помочь?

— Соедините, пожалуйста, с родильным отделением.

— Соединяю. Еще одна вечность.

— Родильное отделение.

Это та самая сестра, которая считает, что все мужчины — никчемные чурбаны. Я делаю глубокий вдох:

— Это я.

— И кто же вы такой? — Я уверен, что она поняла, кто звонит, но хочет подразнить меня, как рыбу, перед которой на крючке висит приманка.

— Это муж Фрэнсис.

— Ах вот как! — Теперь она имеет полное право мучить меня, как рыбак, который хочет, чтобы его добыча обессилела, прежде чем он ее вытащит.

— И где же вы были, молодой человек, пока ваша жена так усердно трудилась? Я больше не могу этого выносить:

— Сестра, пожалуйста, скажите, у нас родился ребенок? Как чувствует себя Фрэнсис?

— У нас родился?…

— Да! — я ощущаю загиб крючка в своем упрямом рту. Она не позволяет мне закончитьпредложение и взятьнить нашего разговора в свои руки. Она отвечает резко:

— У вас очень здоровые жена и сын, но никакой вашей заслуги в этом нет. А сами-то вы где? Я пропускаю ее вопрос мимо ушей:

— А Фрэнсис? Она в порядке?

— В полном порядке.

— Можно мне прийти навестить их?

— Вы знаете, что время посещений начинается с семнадцати тридцати.

— Ну, пожалуйста, сестра! Теперь, когда я измучен и унижен до крайности, она позволяет себе проявить щедрость:

— Приезжайте немедленно!

Я мчусь через весь город к больнице, огибаю парк, бегу по коридору, прорываясь сквозь двери родильного отделения, словно ковбой в салуне, и вдруг передо мной открывается сцена, радостная и обидная одновременно. Мой брат стоит посреди комнаты с ребенком на руках и со своей обычной злорадной усмешкой на лице, как будто это он, а не я, стал отцом. И в самом деле: во-первых, я опоздал на полдня, а во-вторых, ребенок, как две капли воды, похож на него. У меня нет никакого настроения выслушивать его насмешки и намеки, и я поворачиваюсь к Фрэнсис. Слава богу, она рада видеть меня. Мой брат отпускает ребенка, и я пытаюсь объяснить свое опоздание:

— Прости меня. Я не знаю, что со мной произошло. Я проспал, чего никогда со мной не бывает.

— Ничего страшного. Посмотри на своего сына. У него красивые глаза.

— Да, он красивый, — заявляет мой брат с другого конца комнаты, — совсем как я! Впоследствии я долго пытался понять, почему человек, который никогда никуда не опаздывает, и редко залеживается в постели после восхода солнца, проспал одно из самых важных событий собственной жизни — рождение своего первого ребенка. Мне нужно было спать в коридоре. Мне не нужно было верить, когда мне говорили, что все произойдет еще не скоро, и я должен уйти. Ребенок родился лишь через несколько часов после моего ухода, в час тридцать ночи. Если бы только у нас был телефон!

Возможно, я был по-настоящему потрясен, выведен из себя, и детская часть моего сознания погрузилась в сон, оставаясь в его плену до тех пор, пока не стало поздно. Может быть, Фрэнсис и простила меня, но я сам так и не простил себе этого до конца.

Вечером следующего дня мы приносим малыша домой в заново выкрашенную комнату, и пока его мама спит, я смотрю на своего маленького сына, уютно устроившегося в теплой детской кроватке. Я восхищаюсь удивительным совершенством крошечных ноготков на его пальчиках и очертаниями его детских ладошек, словно в деталях разглядываю произведение искусства. Я любуюсь на границу между нежной, полупрозрачной кожей его губ и влажной внутренностью маленького открытого рта. Но меня преследует мысль о мертвом мальчике на улице. Я пытаюсь выбросить эту мысль из головы, когда смотрю на своего сына, но она возвращается снова и снова. Ведь, должно быть, когда-то и тот мальчик выглядел именно так.

Я вижу нежные голубые прожилки на его закрытых веках, слышу его легкое дыхание и стук сердца, наблюдаю, как почти незаметно поднимается и опускается его грудная клетка. Я думаю о том, как мне защитить его, я представляю себе шайку хулиганов, которые, как убегающие от преследования собаки, мчатся через мост. Должно быть, они когда-то тоже выглядели вот такими, беззащитными и совершенными. На стеклах появляются капли дождя, и я задергиваю занавеску, оставляя за ней темную улицу.

Поднося новорожденного младенца к своему лицу, моя мама счастлива, как будто сегодня Рождество. Отец закатывает глаза к небу, когда она начинает бессвязно ворковать над ребенком, который, как маленький пьяница, клюет носом у нее на руках. Он и сам, конечно, безумно рад, просто иначе это выражает. К тому же ему требуется время, чтобы привыкнуть к новой для него роли дедушки.

— По моему, я слишком молод для того, чтобы быть дедом, правда?

— Конечно, папа!

Мне ровно столько же лет, сколько было ему, когда я родился, и мы смотрим друг на друга, как в зеркало. Он видит во мне себя молодого, а я, глядя на него, вижу старшую версию самого себя. Его виски уже начинают седеть, а волосы на затылке сильно поредели, но он все еще очень крепкий мужчина. Его работа помогла ему сохранить подтянутый, атлетический вид, который, не будь ее, отец давно бы уже утратил. Кажется, он не в обиде, что мы назвали нашего сына Джо, в честь отца Фрэнсис. Дело в том, что имя Эрнест слишком эдвардианское, хотя маленькая девочка, родившаяся на соседней кровати, получила имя, с которым ей придется нелегко. Единственную во всем роддоме, ее назвали Честити Фосетт.

С первой минуты все обожают Джо. Его появление позволило нам покинуть наши окопы и впервые в жизни превратиться в дружную, любящую семью, сплотившись вокруг ребенка, словно вокруг племенного тотема. Мой маленький сын стал проводником нашей любви друг к другу, которую мы всегда с таким трудом проявляли и принимали. Возможно, Джо стал еще и талисманом, предвестником перемен, потому что вскоре после его рождения произошла встреча, которая, в конце концов, внесет значительные изменения в нашу жизнь.

Last Exit поджидает подходящего момента для перемещения в Лондон. Мы с Джерри все больше и больше проникаемся оптимизмом по поводу наших планов. Через два дня после рождения Джо у нас начинается целая неделя непрерывных выступлений. Помимо наших привычных мест, мы играем в городке Редкар, аккомпанируя группе Colosseum Йона Хайзмана, и очень хорошо справляемся с этой работой. Затем следует очень успешное выступление в Университете Ньюкасла, в пятницу мы играем на танцевальном вечере в Политехническом институте, а в воскресенье — в колледже св. Марии. В конце этого последнего выступления, которое проходит в столовой колледжа, появляется наш единственный союзник из мира музыкальной прессы, Фил Сатклифф. Он стоит в дальнем конце помещения с каким-то незнакомцем. По завершении нашей основной программы и нескольких номеров, которые мы исполняем на бис, они подходят к нам, и я знакомлюсь со спутником Фила, высоким американцем по имени Стюарт Коупленд, ударником известной лондонской группы Curved Air. У него длинные русые волосы, симпатичное лицо с несколько грубоватыми чертами, выступающая челюсть и очень уверенные манеры. Фил недавно написал о выступлении Curved Air в «Mayfair Ballroom» и предложил Стюарту посмотреть на интересную провинциальную группу.

Фил отправляется засвидетельствовать почтение остальным членам группы, оставив меня наедине с американцем. Я не могу отделаться от ощущения, что тот оценивает меня. Он говорит, что наше выступление произвело на него сильное впечатление, и просит меня позвонить ему, если я в ближайшее время окажусь в Лондоне. Я польщен, но от моего внимания не ускользает, что он не делает таких же комплиментов остальным членам нашей группы. Я кладу записку с номером телефона в карман, а потом Фил с американцем исчезают в ночи. Когда мы собираем и упаковываем оборудование, ребята спрашивают меня, кто был этот высокий парень, то я рассказываю им, ни словом не упомянув о телефонном номере. Я сам не знаю, почему. Просто у меня возникает какое-то эгоистическое чувство, что этого делать не следует. Вернувшись домой, мы застаем Фрэнсис за кормлением малыша, и, как только Джерри отправляется в постель, я рассказываю ей о высоком американце и его телефонном номере. Она говорит, что это номер в Мэйфэйр, богатом районе с роскошными квартирами. Я аккуратно переписываю номер в записную книжку, как будто это таинственный шифр, который мне предстоит разгадать.

На следующей неделе мой друг и шафер Кит женится на Пэт, девушке, с которой он дружит с детства, так что теперь моя очередь быть его шафером. С характерной для него предусмотрительностью он устроил свою последнюю холостяцкую вечернику за два дня до свадьбы. Дело в том, что если не считать места проведения этого мероприятия, из всего вечера мне запомнилось только одно: я играю на пианино вслепую, лежа на полу с лицом, прижатым к педалям и вытянутыми вверх руками. Говорят, я проделал это вполне успешно, но объективность оценки вызывает сомнение, потому что в тот момент среди присутствующих не было ни одного трезвого человека, а с тех пор я ни разу не пытался повторить подобный трюк.

 

Дневниковая запись. Воскресенье, 12 декабря 1976 года

Катастрофа. Сегодня вечером Терри объявил, что ему предложили девять недель работы в мюзикле «Дик Уиттингтон»^[16] в Sunderland Empire. С этими гитаристами и их дурацкими мюзиклами просто какое-то проклятье: сначала Джон, теперь Терри. Нам, конечно, удалось продержаться, когда ушел Джон, по как уход Терри повлияет на наш переезд в Лондон? «Дик Уиттингтон» будет идти до февраля, и все это выглядело бы смешно, если бы не было так трагично. «Уже полночь, а Дика все еще нет».

Мой первый порыв — попытаться удержать Терри, но, справившись с разочарованием первых минут, Джерри напоминает мне, что если Терри накопит немного денег, он с большей вероятностью решится па переезд в Лондон. Я заявляю Джерри, что в первых числах нового года паша группа будет в Лондоне, с Терри или без него.

В январе 1977 года Last Exit дает свой последний концерт в Ньюкасле в баре Университетского театра. Это триумф, исполненный горечи и сладости одновременно, кульминация двух лет творческих усилий, репетиций, смены аранжировок, сочинения новых песен, споров, ссор, примирений, экономии на еде и одежде, чтобы скопить денег на новое оборудование, которое потом приходится с великими трудами грузить в фургон и выгружать из фургона, втаскивать по ступенькам и спускать вниз, поднимать на сцену, устанавливать и снова разбирать, ремонтировать, когда оно ломается, скитаться по всему северу Англии, проводя в пути бессонные ночи, а потом, без всякой надежды заработать, мчаться в Лондон только для того, чтобы два часа играть и петь перед публикой в попытке убедить людей, что и у нас есть шанс, что и мы можем быть конкурентами в этом соревновании, что стоит верить в нашу мечту и что мы сможем воплотить ее в жизнь. Мы понимаем, что сегодня вечером для нас заканчивается целая эпоха. В нашем родном городе мы сделали все, что могли, и теперь одно из двух: или мы достигнем чего-то большего, или перестанем существовать как музыкальная группа. Вечер только начинается, бар еще пуст, когда мы настраиваем свое оборудование у стены под большими черно-белыми афишами текущего спектакля. На главной сцене сейчас идут «Сыны света» Дэвида Радкина. Между нами чувствуется какое-то невысказанное напряжение, пока мы занимаемся проводами и штепсельными вилками, заменой струн и сборкой ударной установки. Сегодня вечером Терри не работает в своем мюзикле, и, хотя пройдет еще шесть недель, прежде чем он освободится окончательно, подразумевается, что сразу после этого он приедет в Лондон вместе с Ронни, и мы сможем еще на шаг приблизиться к исполнению своей мечты. Неловкость, которую ощущаем мы с Джерри, происходит от того, что мы так до конца и не верим в эту возможность, как будто наши старшие товарищи в душе смеются над нами и нашими фантазиями, но не признаются, надеясь, возможно, что мы опомнимся, осознаем, как хорошо можно устроиться здесь, на месте, сделаем выбор в пользу стабильности и защищенности и забудем свои мечты об отъезде и славе.

Таким образом, если мы с Джерри намерены сегодня вечером попрощаться со своими друзьями и поклонниками, Ронни и Терри надеются, что убедят нас остаться. Как только оборудование установлено, мы вчетвером садимся за столик в углу бара, потягиваем пиво и молча размышляем каждый о своих планах, а тем временем вокруг нас собирается толпа. Ожидание буквально чувствуется в воздухе. Сегодня будет потрясающий вечер, и не важно, что случится потом. Помещение наполняется до отказа, и уже невозможно здороваться с каждым входящим по отдельности. В дальнем конце комнаты я замечаю своего брата, который приветствует меня одним из своих сардонических молчаливых тостов, всегда выражающих искреннюю поддержку, но не лишенных легкой насмешки. Мой брат любит меня, в этом я не сомневаюсь, ему не обязательно говорить мне об этом, да он никогда и не станет этого говорить, но сам факт, что сегодня вечером он здесь, значит для меня больше, чем тысяча слов.

Пора начинать. Я проверяю микрофон, нервно постукивая по нему, чтобы призвать присутствующих к тишине. «Леди и джентльмены, — начинаю я, может быть, слишком официально, но какую-то пояснительную речь мне все равно необходимо произнести. — Сегодня особенный вечер для нас и, к сожалению, в следующий раз мы выступим здесь, вероятно, очень нескоро. Завтра мы уезжаем в Лондон. Посмотрим, сможем ли мы найти свою дорогу в тумане». Раздается несколько одобрительных возгласов, ободряющих свистков и множество бокалов поднимается в нашу честь. Я не могу не заметить, что Рон и Терри при этом безучастно смотрят в стену.

Мы начинаем свою программу. «The Tokyo Blues», как всегда, воодушевляет аудиторию, а еще через несколько песен аплодисменты гремят так, что становится ясно: это будет отличный вечер. Рон и Терри, возможно, думают, что чем успешнее мы выступим, тем меньше нам захочется уезжать от такого успеха, но нас с Джерри атмосфера, воцарившаяся в зале, только побуждает к новым свершениям, убеждает нас, что мы способны на многое, как будто наши слушатели от всего сердца желают, чтобы наше путешествие на юг оказалось успешным. Это действительно очень воодушевляет, когда тебя так поддерживают в твоей безумной идее, и я принимаю твердое решение, что никогда не подведу этих людей, которые верят в меня. Уходя со сцены, мы оставляем ликующую, шумную толпу, взволнованную и охрипшую. Люди кричат, требуя продолжить выступление, и не хотят отпускать нас со сцены. Обе конфликтующие партии внутри нашей группы одинаково могут праздновать победу, однако расставание по-прежнему кажется мне самым разумным планом действий.

— Отличное выступление! — говорит Рон, размонтируя свою ударную установку.

— Отличное выступление, Рон, — соглашаюсь я, но больше никто не произносит ни слова. На следующий день местное телевидение предоставляет нам кусочек эфирного времени, чтобы мы попрощались с Ньюкаслом и всей северной Англией. Мы исполняем мою песню довольно иронического содержания «Don't Give Up Your Daytime Job». Это наше первое выступление на телевидении, и я так нервничаю, что забываю второй куплет, поэтому дважды пою первый и плавно перехожу к третьему. Когда все заканчивается, я прощаюсь со всей группой, и мы договариваемся встретиться, как только они смогут выбраться в Лондон. Джерри устремляет на меня пристальный взгляд, но мысленно я уже на полпути в Лондон, и ничто не может меня остановить.

Ночь. Мы двигаемся в южном направлении по шоссе М-1. В машине Фрэнсис, я, маленький Джо, спящий в своей корзинке, и собака. Наш багаж — пара сумок с одеждой и плетеное кресло-качалка Фрэнсис. Это все наше имущество. У нас нет работы, нет дома, почти совсем нет денег, но мы в приподнятом настроении, потому что, наконец, свершилось то, что мы планировали целый год. У меня такое чувство, что настоящая жизнь начинается только сейчас и что все, что было прежде — не более чем беспорядочные метания в стремлении вырваться в эту новую жизнь. С каждой милей, остающейся за нашей спиной, я все больше удаляюсь от своего прошлого, от смятения и одиночества моих детских лет, от эмоций, которые не находят себе выхода, от ничего не значащих занятий и фальстартов. Теперь, мчась на юг по ночному шоссе, я пытаюсь представить себе свою новую жизнь. Однако во мне растет подозрение, что остальные члены группы совершенно не намерены следовать за мной. Разумеется, они будут следить за тем, как складывается моя жизнь в мегаполисе, но, я думаю, никто, кроме Джерри, не решится скитаться по трущобам большого города и рисковать своей жизнью, оторвавшись от собственных корней. Я не могу винить их за это. Они тяжело трудились для того, чтобы достичь той степени защищенности и уверенности в будущем, которую имеют сейчас. Кроме того, ни у кого из них нет такого ангела-хранителя и союзника, какого я имею в лице Фрэнсис. Я спрашиваю себя, чего на самом деле я хочу достичь. Я, конечно, хочу зарабатывать на жизнь исключительно музыкой, но, кроме того, я мечтаю добиться признания как певец и автор песен, я хочу, чтобы мир узнал мои песни и мои мелодии так же, как он когда-то узнал и признал песни Beatles. Я хочу сделать это по-своему, я хочу быть неповторимым, и если для этого нужно быть одиноким, да будет так. Я стану сильнее, и даже если никто не будет знать, кто я такой, я узнаю самого себя. Моя жена уснула на моем плече. Малышу нет никакого дела до приключений, которые ждут нас впереди, а собака, без сомнения, удивляется, куда это, черт возьми, мы едем в такой поздний час, когда за окнами автомобиля сгущается тьма, а встречных автомобилей становится все меньше.

10.

Пиппа Маркхэм — самая близкая подруга Фрэнсис. Они вместе учились на актеров и вместе начинали работать, но в последнее время Пиппа взялась делать карьеру продюсера. Она любезно предоставила нам комнату в своей квартире на Принс-оф-Уэльс-драйв в Бэттерси, в одном из многоквартирных домов квартала, тянущегося вдоль южной стороны парка. Она живет на последнем этаже, в задней части здания, поэтому не может любоваться видом на парк. В сущности, из ее окон вообще почти ничего не видно, но двухкомнатная квартира Пиппы выглядит уютной и со вкусом обставлена. Мы благодарны, что у нас есть крыша над головой на то время, пока мы будем заниматься поисками собственного жилья, которое собираемся снимать. На следующее утро после нашего прибытия в Лондон я, по своему обыкновению, просыпаюсь рано, и после того, как наш малыш получает утреннюю порцию молока, выношу его в корзинке погулять на яркое январское солнце. Мы переходим мост, ведущий в Челси, высоко над нашими головами кружат чайки, и крики этих морских птиц напоминают мне о родных местах. Джо спит, но я все равно разговариваю с ним. Кажется, в этот ранний воскресный час никто в городе еще не проснулся, и мы медленно проходим вдоль безлюдного бульвара Чейни-Уолк.

Чуть в стороне от дороги стоят прекрасные дома в георгианском стиле с потрясающими видами на Темзу и парк Бэттерси, раскинувшийся внизу.

— Не беспокойся, сынок, все будет хорошо, когда-нибудь мы тоже будем жить в таком доме, благополучно и счастливо.

Но мой сын не слушает. Он спит, громко сопя носом, и единственный слушатель моих разговоров — я сам. Мне интересно, как чувствуют себя люди, глядящие на реку из своих библиотек, обставленных мебелью темного дерева, из гостиных, стены которых завешены картинами. Правдали, что они счастливее меня? Правда ли, что в их жизни нет трудностей и неприятностей? Ясомневаюсь, что это так, не завидую им и не грущу, но меня не покидает мысль, где же нам, вконце концов, удастся найти жилье.

За пятнадцать фунтов мы заключаем договор с кенсингтонским агентством недвижимости. Каждое утро в девять часов мы звоним в агентство, и нам дают список сдаваемого жилья в пределах той суммы, которую мы можем себе позволить (а позволить себе мы можем лишь очень немногое). Это изматывающий и удручающий труд — искать жилье, когда у тебя совсем мало денег и ребенок на руках. Вы проводите целые часы, пересекая Лондон из конца в конец только для того, чтобы обнаружить, что квартира уже сдана или что вам придется делить ваше будущее жилье в духе произведений Диккенса с семейством грызунов, а все автомобили, припаркованные на улице — просто искореженные жестянки.

Однажды вечером я медленно ползу в транспортном потоке на Парк-Лейн, возвращаясь в Бэттерси после очередного неудачного осмотра квартиры, которая на сей раз находилась в северной части Лондона. У меня с собой телефонный номер, который месяц назад дал мне американский ударник, и, зная, что я проезжаю по Мэйфэйр, я решаюсь свернуть на обочину и набраться смелости позвонить ему. На углу Грин-стрит я вижу пустую телефонную будку, а рядом с ней — место для парковки. Я выхожу из машины и при свете фонаря разыскиваю телефон американца, нацарапанный в моей записной книжке. Телефон звонит и звонит, и я беспокоюсь, что он не узнает меня или окажется, что он в отъезде, на гастролях, но, наконец, в трубке раздается сонный женский голос. Я спрашиваю, дома ли Стюарт, и женщина просит меня подождать у телефона. Она возвращается примерно через минуту, причем мне кажется, что прошло гораздо больше времени, и я слышу:

— А кто это? Я говорю, что меня зовут Стинг.

— Стинг? — спрашивает она, судя по всему, не веря, что у человека может быть такое имя.

— Да, Стинг, меня так зовут.

Она говорит мне, чтобы я не клал трубку. Проходит еще одна долгая минута, после чего я слышу тяжелые, шумные шаги человека, сбегающего по лестнице. Кажется, что он перешагивает сразу через две или три ступеньки. Это Стюарт.

— Привет, как дела? — говорит запыхавшийся голос на том конце провода.

— Это Стинг, басист из Ньюкасла, — говорю я ему, все еще сомневаясь, что он меня помнит.

— Где ты? Ты в Лондоне?

— Да, в общем-то, я в Мэйфэйр, — говорю я с некоторым смущением.

Мне приходит в голову, что гораздо лучше было бы позвонить от Пиппы, вместо того чтобы выглядеть каким-то бездомным бродягой с улицы.

— А где именно?

— В телефонной будке на… Грин-стрит.

— Да нет, дорогой, это мы на Грин-стрит, дом 26, верхний этаж. Заходи. Теперь я уже по-настоящему смущен. Он может подумать, будто я выследил его.

— Хорошо. Сейчас, — говорю я, глядя вверх на ряд георгианских домов, громоздящихся над улицей в тусклом свете уличной лампы.

Вся эта затея сразу представляется мне крайне неудачной. Надо просто взять и поехать домой, к Фрэнсис и малышу. То, что я делаю — очередное сумасбродство. Я теряю время, а этот парень пригласил меня просто из вежливости. С другой стороны, на следующей неделе в Лондон приедет наша группа из Ньюкасла, чтобы дать здесь один концерт, и, возможно, сейчас мне удастся договориться еще о каком-нибудь выступлении. Я смотрю на темную улицу, на автомобили, проезжающие по Парк-Лейн на юг. Я думаю о том, правильно ли я поступаю. Потом я направляюсь в сторону массивных зданий на той стороне улицы и чувствуя, что мои нервы понемногу успокаиваются, пытаюсь разглядеть сквозь туман номера домов. Дом номер 26 — это внушительное здание восемнадцатого века с колоннадой у входа. Сквозь витражи входной двери я заглядываю в холл и нажимаю на кнопку, которая по всем признакам должна быть звонком на последний этаж. Дверь издает жужжащий звук и непостижимым образом открывается. Я вхожу и поднимаюсь по импозантной, покрытой дорогим ковром лестнице на четвертый этаж, где из-за приоткрытой двери доносятся нестройные звуки музыки. Переступив порог тускло освещенной квартиры, я вижу бородатого человека с длинными, темными волосами. Он сидит со скрещенными ногами и играет на бас-гитаре, присоединенной к маленькому портативному усилителю. Я немедленно замечаю, что играет он не очень хорошо, и звук, который он производит, больше напоминает жужжание насекомого, бьющегося о стекло, чем нормальное звучное рокотание инструмента. Абсолютно безразличный к моему присутствию, он сидит в самом центре сооружения, напоминающего восточное святилище, с закатившимися глазами, как человек, находящийся в трансе, или безумец.