Посвящение 16 страницаЯ начинаю рассматривать комнату. Здесь много восточных вещей: кальян, цветные восточные ткани, чеканка, арабские мечи и кинжалы, шелковые покрывала и подушки, на которых пристало бы возлежать обитательницам гарема. В комнате ощущается легкий запах благовоний и пачулей. Через открытую дверь в другую комнату я вижу очень красивую девушку с длинными рыжими волосами. Очаровательно надув губы, она рассеянно перебирает струны маленькой гитары и тихонько мурлычет что-то себе под нос, как будто тоже погружена глубоко в себя. Должно быть, именно ее голос я слышал в телефонной трубке, но, помимо всего прочего, ее лицо кажется мне удивительно знакомым. Я не могу разобрать, что именно она играет, но, в любом случае, эта музыка не имеет никакого отношения к партии баса, которая звучит рядом, равно как и к беспорядочному грохоту ударной установки, который доносится сверху. Все это приводит меня в сильное замешательство. Вдруг из комнаты, похожей на кухню, появляется еще одна женщина. Она очень крупная, с длинными черными волосами и мускулистыми ногами, в сияющих туфлях на высоких каблуках. У нее огромные руки, которыми она изо всех сил зажимает уши, а, проходя мимо, задевает меня так, что я едва не скатываюсь вниз по лестнице. Она явно недовольна тем, что происходит в квартире, и устремляет на меня сердитый, угрожающий взгляд, потому что я — единственный из присутствующих, кто обращает на нее хоть какое-то внимание. Мои неуверенные извинения заглушает звук громко захлопнутой двери, когда эта мрачная дама скрывается в спальне. Я попал в какое-то странное место. Рыжеволосая девушка вяло улыбается мне, глядя на меня сонными, полузакрытыми глазами, и я воспринимаю эту улыбку как разрешение подняться на верхний этаж. Я заинтригован внешним видом этого места и напуган царящей здесь какофонией, которая становится громче и громче. Я поднимаюсь этажом выше и вхожу в комнату, освещенную голой лампочкой, свисающей с потолка, и заставленную мебелью в белых чехлах, похожей на сборище привидений. Окна закрыты частями разобранного буфета, видимо, для того, чтобы обеспечить хоть какую-то звукоизоляцию. Мой знакомый высокий американец играет в углу комнаты на гигантской ударной установке. Он улыбается с мрачной решимостью человека, стреляющего из автомата, в то время как его мускулистые руки молотят по тарелкам, а поверхность барабана трещит, как будто по ней хлещут кнутом. Цимбалы раскачиваются из стороны в сторону на своих металлических опорах, а правая «нога» музыканта ударяет по полу, как отбойный молоток и сотрясает всю комнату. Если этот концерт был устроен специально, чтобы впечатлить меня, то затея, несомненно, сработала. Играя на ударных, Стюарт Коупленд демонстрирует прямо-таки животную грациозность, и там, где Ронни делал упор на свой опыт и великолепную технику, Стюарт выглядит олицетворением абсолютной мощи. Он исполняет еще шестнадцать тактов, прежде чем устремляется через всю комнату поприветствовать меня. — Привет! Ты давно приехал в Лондон? — спрашивает он, протягивая свою огромную правую руку и награждая меня энергичным рукопожатием. — Пару дней назад, — отвечаю я, стараясь, чтобы мой голос звучал достаточно непринужденно и одновременно приходя в себя после такого неординарного приветствия. — Возьми вон там бас-гитару и давай играть. — А мы не помешаем всем этим людям, которые этажом ниже? — спрашиваю я. — Нет, это мой брат Ян и Соня. Они не будут против. В этот момент я осознаю, что рыжеволосая девушка, которую я видел внизу, это Соня Кристина, юная красавица и солистка рок-группы Curved Air, образованной в начале семидесятых годов. Несколько лет назад я видел, как они играли с группой Who. Электрические скрипки и гитары, на которых исполнялась психоделическая поп-музыка, фолк-рок и напыщенные произведения Вивальди, сыгранные, казалось, только для того, чтобы заверить слушателей, что все члены группы посещали музыкальный колледж. Но Соня была по-настоящему красива, в ней было что-то нездешнее и недоступное, и я мысленно принимаю решение еще раз взглянуть на нее по пути обратно. — А твой брат, он басист? — спрашиваю я, стараясь как можно больше узнать об обитателях этого места, прежде чем вступать с ними в какие бы то ни было отношения. Стюарт сразу понимает, чего я хочу: — Нет, нет, он агент, он играет просто для удовольствия. — Потом он доверительно добавляет: — После Вьетнама он стал довольно странным. Он только сейчас начинает выбираться из своей скорлупы. Я вежливо киваю, вспоминая странного человека, которого я видел этажом ниже и пытаясь представить, как же он выглядел до того, как выбрался из своей скорлупы. Я беру бас-гитару, не зная, будем ли мы играть просто так или меня пригласили на прослушивание. — А вторая женщина, кто она? — спрашиваю я, не в силах унять свое любопытство. — Это Джордж. Лучше не спрашивай, — говорит мой новый друг, закатывая глаза к небу. — Ну, что будем играть? — Мне понравилось то, что ты играл, когда я вошел, — отвечаю я, включая бас-гитару в сеть и настраивая ее. Он начинает в очень быстром темпе, а я просто берусь за свой инструмент и наблюдаю за тем, куда же выведет меня импровизация Стюарта. Гитарные аккорды и раскаты пытаются угнаться за темпом ударных, которые бушуют как автоматные очереди, и звук моей бас-гитары извивается, как питон, сквозь ритмические джунгли и всплески цимбал. Даже в эти первые моменты нашего знакомства становится ясно, что между нами есть какая-то связь, какое-то взаимопонимание, какое-то взаимное признание, некая согласованность и одновременно напряжение между нервным пульсом его ударной установки и приглушенным, изменчивым рокотанием гитары. Мы похожи на двух танцоров, ищущих странной и неожиданной гармонии в скольжении своих шагов, или на любовников с их продиктованными природой ритмами, или на гребцов, плывущих по быстрой реке и пытающихся синхронизировать весельные удары. Такое взаимопонимание и согласие встречается не часто, и я очень быстро понимаю, что этот парень — самый потрясающий ударник из тех, с кем мне когда-либо доводилось работать. Может быть, даже слишком потрясающий. Я понимаю также, что ритм этот человек будет менять так же легко и быстро, как падает с полки неприкрепленный багаж в резко тронувшемся поезде, и какую бы музыку мне ни довелось играть в этом ураганном темпе, она в любом случае не будет простой и нежной — это будет дикая гонка со страшным грохотом. Мы играем более часа и заканчиваем свой концерт в состоянии усталости и смятения, как утомленные любовники. Мы измождены, возбуждены, и ни один из нас не знает, как вести себя дальше. Стюарт говорит со мной о Хендриксе и Cream, а также о том, как он всегда хотел играть в трио. Что взаимодействие между музыкантами трио и более высокая ответственность, ложащаяся на каждого из троих — это та проблема, решение которой его особенно занимает. Что чем меньше, тем больше. Что истинное искусство рождается из ограничения и самоограничения, когда необходимы импровизация, инновации и творческое решение задач. Спонтанная, стремительная скороговорка речи Стюарта напоминает его манеру играть. Он рассказывает мне, как вдохновили его ребята, играющие панк-рок, как эти неопытные музыканты отбросили всякое изящество и технику ради первозданной, концентрированной энергии, он говорит, что хочет быть частью этого направления, что оно, подобно волнам прилива, сметет в сторону все остальное. Я сознательно не напоминаю ему о том, что группа, в которой он работает сейчас — стилистически прямая противоположность тому, что он описывает в качестве своей цели, что она являет собой олицетворение движения хиппи, а красавица Соня Кристина с ее длинными рыжими волосами — звезда ушедшей эпохи. Он же, в свою очередь, вежливо умалчивает о том, что моя собственная группа — не более чем компания провинциальных музыкантов, настолько далекая от общепринятой стилевой шкалы, что и вовсе не достойна упоминания. Несмотря на некую странность идеи о том, чтобы мы двое организовали группу в стиле панк-рок (а именно это является невысказанным подтекстом всех наших разговоров), в этом все же есть что-то восхитительно заманчивое. И мне, и ему пойдет на пользу этот компромисс, а возможно, он даже откроет для нас ворота крепости под названием музыкальный бизнес. Стюарт хочет назвать нашу будущую группу Police. Я с первого же момента испытываю отвращение к этому названию, но не высказываю никаких возражений. Он ставит мне пару песен собственного сочинения, грубо записанных на домашнем магнитофоне. Эти песни мелодически и по содержанию сделаны в соответствии с новым направлением, и, хотя они кажутся мне заурядными и пустыми, я восхищаюсь их бешеной энергией, дерзким американским духом человека, который уверен, что добьется своей цели. Потом Стюарт показывает мне заметку о самом себе в журнале Sounds. Там помещена его фотография за гигантской ударной установкой, а под фотографией — строчки якобы из письма какого-то фаната: «Кто этот новый блестящий ударник, играющий с Curved Air, и что у него за инструмент?» Далее следует биография Стюарта и рассуждения о его ударной установке от фирмы Tama. — Знаешь, кто написал это письмо? — спрашивает Стюарт риторически, и прежде чем я успеваю пожать плечами, уже отвечает себе сам, улыбаясь, как большой довольный кот. — Это я написал. Поэтому мою фотографию поместили в газете. К тому же я получил бесплатную ударную установку от фирмы Tama. Эта вульгарная, бесстыдная самореклама одновременно ужасает и завораживает меня, но она явно сработала — с этим не поспоришь. Тогда я впервые стал свидетелем того, что позднее, когда я познакомлюсь с остальными членами клана Коуплендов, окажется семейной чертой. Эти ребята умели сделать себе рекламу, и мне, как никому другому, это их умение принесло пользу. По стечению обстоятельств, письмо Стюарта было напечатано в том же номере Sounds, что и статья Фила Сатклиффа, в которой упоминался Last Exit. Статья Фила называется «Сделай это» и занимает три страницы. Это доброжелательная, хорошо написанная статья, но в ее названии чувствуется очевидная ирония, потому что в тексте говорится о непреодолимых преградах, встающих на пути даже хороших провинциальных групп, пытающихся найти точку опоры в музыкальном бизнесе. В сравнении со взрывной мощью саморекламы Стюарта, мы выглядим, как размокшие петарды после дождливой праздничной ночи. Итак, я оказался перед выбором: союз с потрясающим ударником, чья бешеная энергия выходит далеко за пределы его музыкальных занятий, но чью художественную программу я разделяю только наполовину, или верность группе, о которой неизвестно даже, решится ли она перебраться в Лондон, и чьи шансы на успех ничтожны. Но мне не хочется петь немелодичные, шумные песни. Я пою нежные песни о любви. Именно они удаются мне лучше всего. И все-таки я понимаю, что в этом хаосе для меня есть шанс приспособить то, чем я привык заниматься, к актуальному музыкальному направлению, не нарушая при этом цельность и гармонию собственных песен. Я могу занять некую оборонительную позицию, а когда пыль уляжется, начать отстаивать свои истинные убеждения. Я еще не знаю, придерживается ли Стюарт той же стратегии переходного периода, что и я, но принимаю решение подавить собственное недовольство, вступить в поле действия этой новой, мощной энергии и посмотреть, куда она нас приведет. Но прежде чем мы возьмемся за работу, нам необходимо найти третьего музыканта, а Стюарту, кроме того, нужно незамедлительно подстричься. Я возвращаюсь в Бэттерси, к жене и сыну, а голова моя идет кругом от мыслей о музыке, верности, честности, деньгах и, что важнее всего, о том, где мы будем жить. Следующим вечером мы с Фрэнсис отправляемся в Саутгейт, в северную часть Лодона, по адресу, который мы получили от агентства недвижимости. Саутгейт находится далеко от центра города, но мы уже не надеемся найти что-то поближе. Джо спит на заднем сиденье, а собаку мы оставили у Пиппы, в Бэттерси, на случай, если хозяева квартиры не терпят животных. Сегодня морозный вечер, по лобовому стеклу барабанит ледяной дождь со снегом, а несчастных пешеходов то и дело окатывает водой из-под колес проезжающих автомобилей, и все это зрелище дрожит и ломается в свете фонарей и витрин магазинов. Квартира располагается над целым этажом магазинов, а вход в нее находится с тыльной стороны здания. Мы находим место для стоянки, с ребенком в корзинке проходим по обледенелому двору и поднимаемся в темноте по скользким ступеням. Фрэнсис нерешительно звонит в дверь, мы замерзли и нервничаем, а наш ребенок, которому недавно исполнился месяц, выглядит таким беззащитным. Дверь открывается, и нас заливает потоками теплого света, мы словно попадаем на небеса после ледяного ветра и дождя. Мы одеты в свою лучшую одежду, а на лицах у нас застывшие улыбки. Я ищу, куда бы мне поставить корзинку с ребенком. Женщину, которая открыла нам дверь и которая живет в этой квартире уже два года, зовут Фредди. У нее короткие темные волосы, она одета в широкие брюки и мужскую рубашку. Кажется, она сразу проникается к нам расположением, особенно к Фрэнсис, и после нескольких чашек горячего чая и пары кусочков слоеного пирога показывает нам квартиру. После крошечной гостиной Пиппы эта двухэтажная квартира кажется нам огромной. В ней пять хороших, просторных комнат, окна которых выходят на Хай-стрит, и за шестнадцать фунтов в неделю это самое лучшее место из всех, что мы видели. В одной из комнат сможет, если захочет, поселиться Джерри, да и малышу здесь, кажется, очень удобно. Фредди спрашивает нас, чем мы занимаемся. Она заинтригована тем, что Фрэнсис — актриса, но Кэрол Уилсон предупредила меня, чтобы я не говорил, что я — музыкант, и я заявляю, что я — менеджер по авторскому праву и работаю в Virgin Music за головокружительную зарплату в пять тысяч фунтов в год. По рассказам, такая уловка помогла многим музыкантам обеспечить себе крышу над головой. И в самом деле, Фредди говорит, что завтра представит нас хозяину квартиры, и если мы сможем предоставить ему справку о зарплате, она полагает, что все пройдет без проблем. Мы выходим из теплой квартиры в темноту и жуткую погоду, успокоенные, что теперь у нас будет свое место и почти уверенные, что как-нибудь нам удастся наскрести еженедельную ренту. Как бы то ни было, я все-таки должен сходить на биржу труда и записаться на пособие по безработице. Необходимость посещения биржи каждую среду ввергнет меня в глубочайшую из депрессий. Я ненавижу отмечаться здесь, стоять с сотнями таких же, как я, дееспособных, но отколовшихся от общества людей, в длинных, беспорядочных очередях, где обезличивающая, бесчеловечная бюрократическая машина заставляет нас чувствовать себя еще более бесполезными. Но, подобно большинству остальных, собравшихся в этом шумном зале, я, в сущности, не имею выбора. У нас есть ребенок, которого нужно кормить, и нам необходимы деньги, чтобы платить за жилье. У меня нет другого выхода, как пропустить себя сквозь эту систему, перенося заполненные бланки из кабинета в кабинет, где на них поставят печать и сложат в соответствующие папки. Мои документы должны вскоре прибыть из Ньюкасла, и меня охватывает беспокойство, что незадекларированные гроши, которые я получил за одно из случайных выступлений с Last Exit, могут испортить мне все дело, если их сочтут неучтенным доходом. Каждую неделю я стою в очереди, ожидая момента, когда мне удастся попасть в офис и получить пособие по безработице. Очередь передо мной растягивается, как извивающаяся змея. От грязной стеклянной двери она тянется к ряду зарешеченных окон, а за этими окнами, которые словно призваны уберечь местных сотрудников от заражения каким-то инфекционным заболеванием, сидят ряды служащих с утомленными землистыми лицами, скучающие и так же безразличные к происходящему, как люди в очереди. Человек, стоящий передо мной, читает DailyMirror. Мне виден заголовок, который гласит: «Мать девятерых детей арестована за мошенничество с социальным пособием». Можно подумать, она не имела права на это пособие. Наконец я подхожу к окну, протягиваю свой талон на пособие по безработице, расписываюсь, и мне сообщают, что чек на 18 фунтов 50 пенсов будет выслан по указанному мной адресу. Я говорю «спасибо», но не получаю никакого ответа от человека с той стороны. Но, по крайней мере, на следующей неделе мне не придется проходить через все это снова. Даже в этих затруднительных обстоятельствах я по-прежнему не сомневаюсь, что совершил правильный шаг, приехав в Лондон. Этому ощущению собственной правоты нет никакого разумного объяснения, но я уверен, что приз ждет меня именно в Лондоне. Я знаю, что в центре этого лабиринта, этого многомерного социоэкономического, психокультурного, загадочного, искусно выстроенного объекта находится сверкающий, неповторимый приз под названием «успех». Возможно, он труднодостижим, но при этом обладает такой невероятной силой притяжения, что все остальное в сравнении с ним становится незначительным. Успех и счастье — это одно и то же, не правда ли? Уильям Блейк сказал, что «человек, упорствующий в своем безумии, рано или поздно станет мудрецом», но в то время, даже предприняв переезд, я находился в слепом неведении относительно того, что попал в наркотическую зависимость от мысли, что все трудности рассеются в лучах грядущего успеха, я не чувствовал, что меня неумолимо втягивает в самый центр водоворота, все глубже и глубже. Мне только еще предстоит узнать, как опасна такого рода зависимость. Подошло время давно запланированного выступления группы Last Exit в Лондоне. Я не видел ребят уже больше месяца и соскучился по ним, хотя порадовать их мне особо нечем. Переезд в квартиру в Саутгейте сорвался в последнюю минуту. Мы решили, что хозяин заподозрил что-то неладное по поводу моей работы в Virgin Music, и поменял замки уже после того, как Фредди прислала нам ключи. Мы совершили поездку через весь город в машине, переполненной нашими пожитками и радужными надеждами только для того, чтобы обнаружить закрытую дверь. Напрасно мы стучали в нее — только эхо глухо отдавалось в пустой квартире, а ключ не подходил к замку. Мы испытали унижение, поражение и почувствовали злость, а единственным положительным следствием случившегося стало то, что в тот вечер я написал песню. Это было злое и шумное сочинение под названием «Домовладелец», услышав которое Стюарт покровительственно меня похвалил. — Молодец, парень! Так держать. Итак, мы продолжаем пользоваться гостеприимством Пиппы. Она проявила к нам такое участие, но мы же не можем жить здесь вечно. Я получаю пособие по безработице и не работаю с тех самых пор, как мы приехали сюда, но когда, наконец, приезжает Last Exit, я пытаюсь представить ситуацию в наилучшем виде и притвориться, что все идет по плану. Мы вчетвером сидим в машине около паба «Красная корова» в Хаммерсмите. — Как дела, Стинг? — Отлично! — Уже нашли, где жить? — Пока ищем. Ронни и Терри едва заметно переглядываются, и хотя в их взглядах нет явного скепсиса, все же что-то обидное в них есть. В это время Джерри выходит из паба с сигаретой в руке и с таким видом, от которого могло бы скиснуть молоко: — Черт возьми, выступление отменили. На следующий вечер в одном из клубов Бристоля, куда мы добирались целых четыре часа, мы обнаруживаем, что нас заменили другой группой. Наши дела явно не клеятся. Как же я смогу перетащить своих друзей в Лондон, если здесь их не ждет ничего, кроме разочарований и неопределенности. Однако на следующий вечер в клубе «Nashville Rooms» в Западном Кенсингтоне мы торжествуем, играя так, что наше оборудование едва не разлетается на кусочки, и возвращаем покинувшее нас присутствие духа. Мы — чертовски хорошая группа, но сколько бы представителей звукозаписывающих компаний ни прослушивало наши выступления, мы не получаем от этих людей ничего, кроме покровительственного похлопывания по спине. Ребята отправляются в своем фургоне обратно на север, а я снова остаюсь сам по себе с ребенком на руках. Мне кажется, они уже начинают сочувствовать мне как законченному неудачнику. Я машу им вслед, стараясь выглядеть как можно бодрее, но оглядывается только Джерри. Шикарная квартира Стюарта в Мэйфэйр, которая так впечатлила меня в первый приход, на поверку оказалась временным жилищем. Стюарт, Ян и Соня прожили там всего лишь несколько месяцев. На самом деле, квартира принадлежит американской даме по имени Марсия Макдональд, которая работает пресс-секретарем Мохаммеда Али. Она сдала квартиру своему другу, который впоследствии отказался освободить ее в срок. Этот друг и есть Джордж, высокая женщина, едва не сбросившая меня с лестницы во время моего первого визита. По совету сэра Майлза Коупленда, отца Стюарта и Яна и, одновременно, друга хозяйки квартиры, в квартиру были подселены братья Коупленд, которые должны были сделать жизнь Джорджа (или Джорджины, как она предпочитала себя называть) как можно более невыносимой, а Марсия смогла бы снова получить квартиру в свое полное распоряжение. Если все это предприятие до смешного напоминает закрученную интригу ЦРУ, так это потому, что стратегия была разработана самим сэром Майлзом Коуплендом, полновластным главой клана. Та сцена, свидетелем которой я стал во время первого своего посещения, представляла собой отпрысков семейства Коупленд, занимающихся семейным бизнесом, то есть разворачивающих широкомасштабную кампанию по применению психологических методов ведения войны, в том числе шумных вечеринок, продолжающихся целую ночь, и отвратительной какофонии. Вскоре после моего первого появления в квартире Джорджина не выдержит и уйдет, и станет ясно, что, на первый взгляд ненормальное поведение братьев Коупленд, на самом деле было вполне действенным. Однако, успешно выполнив свою миссию, братья столкнулись с необходимостью покинуть свое роскошное место жительства, и теперь их дни в чудесной квартире сочтены. Однажды утром в один из этих последних дней Стюарт позвонил, чтобы сказать, что он нашел для нас гитариста. Стюарт хотел узнать, смогу ли я прийти послушать его. Я говорю ему, что мне придется прихватить с собой малыша, потому что у Фрэнсис сегодня прослушивание. И вот я уже волоку Джо в его корзинке на пятый этаж в комнату для репетиций. Стюарт сидит за барабанной установкой в темных очках и кожаном пиджаке. Поскольку в комнате совсем нет солнца и довольно тепло, я несколько озадачен его внешним видом, пока не замечаю, что в другом углу комнаты на изысканно белом фоне чехла, прикрывающего комод, сидит еще один человек в непроницаемых черных очках, черной безрукавке и кожаных брюках. Насколько я могу судить, выражение закрытых очками глаз у обоих отличается мрачной серьезностью — так, я полагаю, выглядят террористы, позируя перед камерой после совершения какого-нибудь ужасного теракта. Должно быть, это какой-то новый имидж, потому что в комнате явно ощущается атмосфера ясной и четкой позиции, и когда я появляюсь в дверях в своих обыкновенных джинсах и с ребенком на руках, сразу возникает некоторая дисгармония между мной и террористической эстетикой черной кожи на фоне белой ткани. — Это Генри, — говорит Стюарт, сохраняя свой зловещий вид и явно смиряя при этом свое естественное волнение. — Привет, Генри. — Генри с Корсики. Он не очень хорошо знает английский. Я мысленно представляю себе, насколько более органично выглядел бы Генри веке в девятнадцатом где-нибудь на природе в живописном костюме горного разбойника с саблей и пистолетами, лежащим в засаде среди холмов над городком Бастией в надежде подстеречь и ограбить какого-нибудь незадачливого путешественника. Генри Падовани — наш новый гитарист, и когда мы впервые начинаем играть вместе, становится ясно, что Стюарт пригласил его не за виртуозную игру. Он знает лишь несколько аккордов, зато как круто он выглядит в своих кожаных штанах. Стюарт обучил его двум своим песням — «Nothing Achiving» и «Fall Out» для студийной записи, которую он планирует сделать в ближайшее время. Генри играет их неплохо, но когда он начинает импровизировать, кажется, ему немного не хватает фантазии. После того, как рассеялись мои первоначальные подозрения по поводу нашего нового гитариста, оказалось, что это довольно очаровательное существо, вежливое, дружелюбное, стремящееся учиться, а также обладающее забавной манерой изъясняться по-английски. Однажды он внезапно перестает играть, явно из-за каких-то проблем с гитарой, и спрашивает меня: «Пожалуйста, давать мне веревку?» — Веревку? Зачем тебе понадобилась веревка? — Oui, c'est ça, веревку. — Он выхватывает запасной провод для электрогитары из моегогитарного футляра, показывая, что это и есть та «веревка», которая ему нужна, и с этого дня мыначинаем называть гитарные провода «веревками». Джо, который безмятежно проспал все то время, пока мы гремели и шумели, наконец, проснулся и стал требовать, чтобы его покормили. Генри пытается заслужить мое расположение, предложив помочь мне разогреть молоко, и мы делаем перерыв, пока малыш до последней капли не выпивает содержимое бутылочки. Я кладу моего маленького сына обратно в корзинку, и когда мы возобновляем свой несусветный шум, он немедленно засыпает снова. Уверяю вас, что если бы вместо импровизации в стиле хэви-метал мы играли бы «Колыбельную» Брамса, он не мог бы спать более сладко. Новый гитарист понемногу осваивается, и однажды, когда мы заканчиваем одну из своих наиболее успешных репетиций, он говорит с воодушевлением: — Здесь же было несколько моментов по-настоящему? Мы глубокомысленно киваем: — Да, несколько моментов по-настоящему. Впредь все наши музыкальные удачи будут называться «моментами по-настоящему». Так родилась группа Police, при помощи нескольких «моментов по-настоящему», детской бутылочки, пары мощных аккордов и кожаных штанов. 11. За те недели, что прошли в поисках жилья, мы с Фрэнсис вконец измучились. И тем не менее, весь наш результат — это ноющие от усталости ноги, расстроенные нервы и огромный счет за бензин, потому что нам приходилось постоянно колесить из конца в конец огромного Лондона. Мне уже начинает казаться, что моя затея безнадежна, когда боги вдруг вознаграждают нас, проявив немного олимпийской щедрости. Одна из подруг Фрэнсис, актриса, на целый сезон уезжает работать в Эдинбург. Ее зовут Миранда, и она снимает комнату на последнем этаже дома в Бэйсуотер. Зная о нашем затруднительном положении, она позволяет нам пожить пару месяцев в своей комнате, которая в ее отсутствие будет пустовать. Мы проезжаем через Гайд-парк и останавливаемся около элегантного дома на Барк-плейс, неподалеку от Бэйсуотер-роуд. Это шикарный дом, и мне трудно представить себя даже просто входящим в него, не говоря уж о том, чтобы в нем жить. Когда-то дом принадлежал лорду и леди Даннетам (мне неизвестно, кто это такие), но теперешняя его хозяйка — оперная певица по имени Пенни. В доме четыре этажа с большими просторными комнатами, наполненными скульптурами и картинами, правда, наша комната на верхнем этаже — самая маленькая. В парадной гостиной на первом этаже стоит большое пианино (к счастью, настроенное), а двустворчатые окна до самого пола выходят в маленький сад, где растет огромное буковое дерево. Окна нашей спальни смотрят прямо в гущу верхних ветвей этого чудесного дерева, и легко представить себе, что ты живешь прямо в его кроне. Наверное, это самое зеленое место из всех, где мне доводилось жить до этих пор. Бэйсуотер — это самый центр Лондона, мы будем жить в минуте ходьбы от Гайд-парка, а также магазинов и ресторанов на Куинсвэй, главной артерии города, на которой жизнь бьет ключом круглые сутки. Короче говоря, это отличное место для пары, которая хочет жить и работать в мегаполисе, и ощущать на себе его чары. Греки, русские, турки, итальянцы, индийцы и пакистанцы — все сосуществуют в этом бурлящем котле красочной уличной жизни. Здесь есть казино, круглосуточный супермаркет и, говорят, один-два высококлассных борделя. Вот в этом месте мы и будем жить в ближайшее время. Мне кажется, что это невероятное везение — попасть сюда, пусть и ненадолго. Поскольку последнее время мы не могли планировать жизнь дольше, чем на неделю, два месяца кажутся вечностью. Но мы не можем позволить себе долго толочь в ступе воду. Что-то должно произойти, и, слава богу, у Стюарта есть план. Мы собираемся записать две его песни: «Nothing Achiving» и «Fall Out». При этом я буду играть на гитаре и петь, а Стюарт будет играть на ударных, а также исполнять б Мы устраиваем небольшую фотосессию на крыше временного жилища Коуплендов в Мэйфэйр. Стоит пасмурный февральский день, на улице пронизывающий холод. Стюарт и Генри смотрятся в своих темных очках не то хулиганами, не то кретинами. Что касается меня, то я выгляжу угрюмым и хочу, чтобы все закончилось как можно скорее. Примерно в это время я впервые встречаюсь с Майлзом Коуплендом, человеком, который станет нашим менеджером, вдохновителем и продюсером. Майлз Эйкс Коупленд III — самый старший из братьев Коупленд. Этот внушающий трепет, умный, самоуверенный и очень серьезный человек еще тогда считался резким, высокомерным и беспощадным. Он сразу понравился мне, хотя прошел еще год, прежде чем он запомнил мое имя и начал принимать какое-либо участие в моей карьере. В то время он был занят чем-то другим. Для того, чтобы понять что-то о Майлзе, и, в общем-то, об остальных братьях Коупленд, важно узнать немного об их отце, Майлзе-старшем (вдохновителе психологической военной кампании, которая развернулась в квартире на Мэйфэйр). Майлз-старший, один из отцов-основателей ЦРУ, был тайным агентом на таких ответственных участках, как Ливан, Сирия и Египет, работая в Управлении стратегических служб, организации, из которой после войны образовалось Центральное разведывательное управление. По его собственному признанию, ему приходилось свергать правительства, давать санкции на политические убийства и служить «кукловодом» многих фиктивных и коррумпированных режимов по всему Ближнему Востоку. Он уволился из разведки и занялся политикой, лоббируя интересы Вашингтона, а также написанием книг о таинственном и запутанном мире разведки. Ким Филби, английский предатель и советский шпион, был другом семейства Коуплендов, а также их соседом в пригороде Бейрута, где Коупленды одно время жили. Стюарт всегда намекал, что Филби был объектом наблюдения и подозрений своего отца еще задолго до того, как начал работать на Россию, но моя любимая история о Майлзе-старшем — вот эта.
|
