Теория "Длинных волн" Н.Д. Кондратьева 10 страница

Под клочьями этого самого гобелена кто-то написал голубой краской: "Это только начало".

Никто не знал, что Данилов проектирует дом для Тимофея Кольцова. Он никому не говорил об этом. Даже Марта узнала всего два дня назад. Тимофей Ильич был фигурой слишком серьезной, а заказ от него удачей почти не правдоподобной, чтобы просто так болтать о ней. Данилову было совершенно ясно, что, если Кольцов останется доволен, он, Данилов, как спутник-шпион, повинующийся тайному приказу, сразу выйдет на другую орбиту. Орбиту, гораздо более близкую к центру вселенной, чем его нынешняя.

Ему было шестнадцать лет, когда он понял, что из него ничего не выйдет.

Понял не он один, а и все вокруг. Дальнейшая его жизнь обратилась в попытку доказать окружающим, особенно семье, - господи, разве у него есть семья?! - что он кое-чего стоит.

Ему никто не верил. Над ним все смеялись - даже "друг детства" Олег Тарасов. Его жалели - оказывается, академик Знаменская тоже его жалела.

Строить дома чужим богатым людям - что за плебейство, что за странное занятие для молодого человека из хорошей семьи! Мне нравится эта работа, мама.

Она не может тебе нравиться! Что ты хочешь продемонстрировать нам с отцом, Андрей? Ты не можешь писать, не хочешь заниматься музыкой, тогда что же?

Нелепые чертежи, подсчеты? Сколько нужно цемента и сколько оконных рам? Это твоя профессия? Ты всерьез хочешь нас убедить в этом?!

К тридцати годам он перестал кого бы то ни было в чем бы то ни было убеждать. Он работал, искал заказы, зарабатывал мало и нерегулярно. Когда однажды мать в порыве родительских чувств пригласила его на очередное публичное мероприятие в честь отца, выяснилось, что у Данилова нет смокинга. Идти в костюме было нельзя - в приглашении было ясно написано, что форма одежды "вечерняя", - и Данилов не пошел вовсе.

"До чего ты дошел, Андрей", - с усталым презрением сказала мать, позвонив ему на следующее утро, в восемь часов.

Заказ от Тимофея Кольцова был словно его признанием, подтверждая, что он на самом деле что-то собой представляет, что его профессия - тоже профессия, пусть и связанная, с цементом, батареями и немецкой краской "Садолин".

- Слушай, Данилов, - неожиданно сказал Грозовский, уже почти выдвинувшийся за дверь, - говорят, что дом одного уважаемого человека разгромили, а дом этот ты проектировал. Правда это?

Данилов не ожидал ничего подобного.

Марк Грозовский ничего не мог знать про дом Тимофея Кольцова. Сам Данилов никому ничего не говорил. Сотрудники были предупреждены, да Марк и не знал никого из его сотрудников!

Дом разгромили в субботу. Сегодня понедельник. Откуда Марк мог узнать?!

- Я не знаю, о чем ты говоришь, - ответил Данилов ровным тоном, который так хорошо ему удавался. - Какой уважаемый человек?

- Да говорят, что очень уважаемый, чуть ли не Кольцов, - пристально глядя ему в лицо, пояснил Марк. - Ты что? Спроектировал дом для Кольцова?

- Кто говорит?

- Люди говорят.

- Какие люди?

- Всякие. А что? Это не правда? Врут? Данилов пожал плечами - он любил этот жест, который мог означать все, что угодно. Мать отучала его годами - не смей пожимать плечами, это неприлично, особенно в разговоре! Не отучила. - А, Данилов?

- Я не знаю, о чем ты говоришь, - пробормотал Данилов.

- Ну конечно, - согласился Грозовский, - смотри, с такими заказчиками можно быстренько на кладбище переселиться. Никто и не узнает ничего. Зря ты ввязался, Андрей. Очень зря.

- Во что?

- Во все. Дом для Кольцова - заманчиво, конечно, но очень опасно. Ты ему не угодишь, и он тебя на тот свет отправит.

Данилов промолчал, хотя очень тянуло возразить.

Возразив, он подтвердит свою причастность и к Кольцову, и к дому, и к разгрому. Кто написал "Разгром"? Федин? Фадеев? О чем он, этот знаменитый "Разгром"? Забыл. Или не знал?

- Ты... прояви осторожность, - посоветовал Марк холодно, - не помешает.

- Хорошо, спасибо, - поблагодарил вежливый Данилов и закрыл за Марком дверь.

Откуда?! Откуда он мог узнать?!

Сотрудникам было запрещено говорить о заказах. И хотя Марк бывал в офисе, они проболтаться не могли. Или могли?

С Мартой Грозовский незнаком.

С Лидой знаком, но Лида не знала про Кольцова. Она знала, что один из домов, который проектирует Данилов, на Рижском шоссе - и только.

Что дальше? Дальше-то что?

Вот тебе и ловкий детектив из кино!

Веревка все запутывается и запутывается, и узлы на ней все туже и туже, и все меньше надежды на то, что Данилову удастся их развязать.

Он так и не выяснил, где был Веник утром в субботу и почему наврал про то, что мирно спал дома. Если он ни в чем не виноват, зачем ему врать?! Да еще на таком пустом месте?

Зачем Знаменская сказала, что оперировала в Кардиоцентре, хотя она там вовсе не оперировала?

Где был Саша Корчагин в субботнее утро? Данилов так за весь день и не смог спросить у него, где он был! Подозревать было неловко и противно, Данилов маялся от неловкости, сердился на себя за нерешительность - и ничего не спросил.

Почему Грозовский спросил про Кольцова, откуда он мог узнать?!

Как на ботинке оказалась голубая краска?

В доме Кольцова не было никакой голубой краски, Данилов знал это совершенно точно. Какая именно краска была в квартире у Веника, Данилов не знал вовсе. Если краска из его квартиры, означает это что-нибудь или нет? А если да, значит. Веник написал на стене "Это только начало"? Веник ударил по голове охранника, так, что треснули, сломались и вылезли наружу хрупкие белые кости?

Веник громил дом, вываливал краску, мазал стены, потрошил шкафы и заливал цементом мозаику?

Целые озера краски и цемента.

"Я не могу, - вдруг понял Данилов, - я просто не могу об этом думать".

Придется, сам себе возразил он язвительно. Конечно, у него нервы, будь оно все проклято! Но он будет думать! Будет думать до тех пор, пока все не станет ясным. Он не даст своим нервам никакого шанса, зажмет их в кулак, стиснет, и они не шевельнутся. У него просто нет другого выхода.

Кто прислал записку "Убийца должен быть наказан"? Зачем ее прислали Марте? Кто принес янтарь в Дом Тимофея Кольцова?

Прошло уже два дня из отведенных ему десяти, а он ни на шаг не приблизился к разгадке.

Нужно было готовить ужин, делать привычные вечерние дела, и он заставил себя заняться ими. Марта уехала встречать своего Петю, возвращавшегося из командировки, и не было никакой надежды на то, что она позвонит или приедет.

Просто так.

Размышляя, Данилов поставил щегольскую сковородку на полированную поверхность плиты и. начал сервировать стол - одна тарелка, одна вилка, один нож и один стакан. На огромной, как озеро, поверхности стола этот набор выглядел жалко.

Он привык жить один. Он и должен жить один. Ничего у него не вышло, даже когда он пытался что-то изменить, - присутствие второго человека раздражало и сковывало его, мешало думать, заставляло ломать привычки и не соблюдать правила, чего он терпеть не мог. Три года, что он был женат, он даже спал плохо - боялся шевельнуться, разбудить, не включал свет, не вставал покурить, затаивался до утра, как мышь в норе, напуганная запахом кошки. Нет, не может он ни с кем жить. Он должен жить один.

Запел домофон, и по непонятным причинам Данилов решил, что явилась Марта. Петрысик не приехал. Задержали дела.

Очень обрадованный, он нажал кнопку и сказал:

- Входи, - вот как был уверен!

- Данюсик, хорошо, что ты дома, - откликнулась Лида, - я поднимаюсь!

Бац!

Данилов посмотрел на домофон, как будто это он был виноват, что приехала Лида, а не Марта.

С чего он взял, что это Марта? У нее ключи, и она никогда не пользовалась домофоном.

Он сдвинул сковородку с пышущей жаром поверхности, вышел в холл и распахнул дверь, поджидая.

- Приветик, - прощебетала Лида, выпархивая из лифта, и Данилов в который уж раз отстраненно удивился, какая она красавица, - прости, я знаю, как ты не любишь, когда приходят без предупреждения! Что у тебя с мобильным?

- Добрый вечер. Все в порядке. А что? Ты не могла дозвониться?

Легкая шубка пролетела совсем рядом, как шлейф у принцессы из сказки, другой шлейф - невидимый - обволок его негромким запахом элегантных духов. Она швырнула сумочку, переступила совершенными ногами, потянулась и припала к нему в поцелуе.

Поцелуй был долгий, вкусный и очень красивый. - Я так по тебе соскучилась, - прошептала Лида ему в щеку, - просто ужасно! А ты все не звонишь и не звонишь...

Персиковая кожа была очень близко, легкие волосы щекотали Данилову нос, глаза влажно сияли. Длинные ноги прижимались к его ногам, и все это как бы предназначалось специально для него, как будто для него только и существовало, и глупо и невозможно было сопротивляться.

Зачем? Он снял с нее шубу и длинные - до бедер - сапоги и почти отнес ее на диван в кабинет, хотя она была высокой и нести ее было трудно и неудобно.

На диване все было точно так же - долго, вкусно и очень красиво.

От этой вкусноты и красоты Данилову всегда безумно хотелось курить - когда все заканчивалось. Курил он в гостиной.

- Данюсь, - она пришла из кабинета в одном белье, и он даже глаза отвел, так это было необыкновенно, как в кино, - давай жить вместе. Ну что это такое? Мне тебя мало. Правда, - и она приложилась горячей щекой к его голой спине.

Он знал, что нужно или немедленно согласиться, или не говорить вообще ничего.

Согласиться он не мог.

Он был очень ей благодарен, она красива и, кажется, даже умненькая, ему нравилось с ней спать - хотя спанье это слишком напоминало кино, - она незаменима при выходах "в свет", она не досаждала ему, но он скорее уехал бы в Бразилию, чем согласился жить с ней.

И еще он понятия не имел, что станет делать, если она в конце концов в него влюбится или убедит себя, что влюбилась. В том, что она не влюблена в него сейчас, он был совершенно уверен.

Данилов потушил сигарету, повернулся к ней, обнял и прижал к себе. Ему никогда не хотелось тискать ее, крепко прижимать, оставлять на ней синяки - дикость какая!

Только один раз в жизни, проснувшись утром, вернее, даже не проснувшись, а выбравшись из мертвого сна, как из могилы, он со смешанным чувством страха и удовольствия рассматривал еле заметные красные следы на очень бледной коже - следы его собственного недавнего безумия. Женщина, виноватая в его безумии, крепко спала, он караулил ее, и ему хотелось только одного - чтобы она не просыпалась подольше, и если проснулась, то не нынешним утром, а вчерашним вечером, чтобы можно было все повторить.

Ничего не повторилось.

Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

Он никогда не понимал смысла этой мудреной мудрости.

Почему нельзя?

Вот она, река, - такая же, как вчера, позавчера и сто лет назад. В нее можно войти миллион раз. Он столько раз начинал сначала, столько раз входил в эту проклятую реку, столько раз река швыряла его обратно, а он все лез и лез в нее - так почему нельзя?!

Он потерся щекой о легкие волосы и спросил негромко:

- Сварить тебе кофе?

- Нет, - отказалась Лида со вздохом, - я хотела зайти на пять минут, но ты так на меня действуешь, что я не удержалась. - Это хорошо, что ты не удержалась, - сказал Данилов с улыбкой. - Извини, мне нужно надеть что-нибудь.

- Твой свитер я бросила в кресло, - проинформировала Лида уже из ванной. - Данюсь, я привезла тебе приглашение на прием в Воротниковском. Сегодня я встречалась с Ольгой, она передала.

- Спасибо.

- Господи, да не сердись ты так! Ерунда какая! Светлана Сергеевна волнуется, ей хочется, чтобы ты непременно пришел.

- Я приду.

- Я специально привезла тебе приглашение, потому что я, наверное, поеду пораньше. Ольге нужно помочь.

Это Данилову совсем не понравилось. Ольгой звали пресс-секретаря его отца, и, как правило, помощь ей не требовалась - она сама могла помочь кому угодно, ее энергии хватило бы на небольшую электростанцию. Лида не должна была помогать. Это означало бы, что она оказалась слишком близко, опасно близко к Данилову и его семье. Хуже всего, что эту сторону - так называемую семейную - он вообще не мог контролировать. Мать все равно сделает так, как считает нужным.

- Лида, я думаю, что Ольге помогать вовсе не обязательно. Она справится сама. Она всегда справляется сама.

Лида стояла перед зеркалом в ванной, в мерцании шелкового белья, гладкой кожи и блестящих волос и показалась Данилову сказочно красивой.

- Да, но Светлана Сергеевна просила...

- Светлана Сергеевна думает, что тебе нечем заняться. Я могу позвонить ей и сказать, что ты не можешь. Чтобы она к тебе не приставала.

- Да, - удивилась Лида и повернулась к нему со щеткой в руке, - да, но я могу. Ничем таким я не занята.

- Лида, - сказал Данилов - я не хочу, чтобы ты выполняла просьбы моей матери. Если сейчас изменить уже ничего нельзя и вы обо всем договорились, значит, все остается как есть. Но пусть это будет первый и последний раз.

- У тебя такой тон, как будто я в чем-то виновата. - Она бросила щетку в раковину, вид у нее был рассерженный. - Я просто хотела помочь.

- Не нужно.

Он ушел в гостиную и снова включил плиту. Его мать мастерица расставлять ловушки. Ей бы охотником быть. В тайге.

- Я положила приглашение на тумбочку в спальне.

- Спасибо.

- Проводи меня.

Он выключил плиту, подхватил из кресла шубу и зажег в холле свет.

- Лида, если я тебя обидел...

- Ты меня не обидел. Кстати, ты уже придумал, куда мы поедем на Новый год?

- Я пока этим не занимался.

- Когда ты займешься, мест нигде не будет. Может, я сама?

Она опять сияла глянцевой, персиковой европейской красотой и казалась совершенно спокойной и удовлетворенной. Притворялась? Или ей в самом деле наплевать?

Хорошо, если наплевать.

- Может, все-таки на снег?

- Нет, - она шаловливо улыбнулась и легко куснула его за щеку, - нет, Данюсик! Я хочу, чтобы было тепло и солнечно. И чтобы слоны ходили под балконом.

- Слоны? - удивился Данилов, и Лида засмеялась.

Из плоской длинной сумочки она достала ключи от своей машины и сказала, став озабоченной:

- Я где-то посеяла брелок и теперь ключи ищу по полдня. Роюсь, роюсь. Подари мне брелок, Данюсь.

- А какой у тебя был?

- Ты что, - спросила она удивленно, - не помнишь? Ты сам мне привез из Риги! Такой смешной человечек. Из янтаря.

Данилов посмотрел на нее, как будто она внезапно сошла с ума. Брелок?!

Из янтаря?!

Полчаса назад он думал про этот проклятый янтарь, кучка которого лежала у него в деревянном блюдце. Он думал - откуда янтарь в доме Тимофея Кольцова?

Кто его потерял, а потом раздавил почти что в пыль - преступник или охранник?

- Что ты так на меня смотришь? - Она тоже оглядела себя, но не заметила ничего такого. - Со мной все в порядке?

С ней все было в полном порядке, а с ним явно нет.

- Хорошо, что я заехала. Пока, и звони мне.

Он постоял на пороге, поджидая, когда закроются двери лифта, готового увезти ее. Двери закрылись, лифт уехал, Данилов вернулся в квартиру. Теперь почему-то сильно заболела голова.

Лида выскочила из лифта, пробежала короткую лестничку и толкнула дверь на улицу, радостно чувствуя маслено-умильный взгляд Ивана Иваныча, "консьержа", проводивший ее. Машина стояла на той стороне переулка и радостно подмигнула ей, когда она нажала кнопку.

Она обежала темный грязный бок и уселась на пассажирское сиденье.

- Почему так долго? - недовольно спросил тот, кто сидел на водительском месте.

- Вовсе не долго, - возразила Лида кокетливо, - очень даже быстро.

- Ну? Что?

- Он такой же, как всегда, - объявила Лида, - я ничего не заметила. Обычный.

Человек помолчал.

- Обычный! - сказал он наконец странным придушенным голосом. - Ты принесла?

- Конечно. - Она выхватила из сумочки ключи и поболтала ими в воздухе.

- Он ничего не заметил.

Человек снял ключи у нее с пальца и сунул в карман.

- Хорошо. Молодец.

Лида улыбнулась счастливой улыбкой.

Поесть Данилов так и не успел, потому что явился Тарасов.

- Я на пять минут, - объявил Тарасов с порога, - не пугайся.

- Я не пугаюсь, - пробормотал Данилов. Что-то странное было в этом вечере. Никто и никогда не приезжал к нему по вечерам, особенно без приглашения. Только Марта. Она могла всегда приехать "просто так", но не приехала. Она встречала Петю и была занята.

- Проходи, Олег. Кофе будешь?

- Буду.

Пока Тарасов раздевался и мыл руки, Данилов поставил на стол еще одну чашку и положил еще одну салфетку. Чашки были с наперсток, а салфетки топорщились и кололись - Нинель Альбертовна явно переложила крахмала. Когда Тарасов вошел, Данилов осторожно поставил блюдечко с горкой янтаря в японскую шкатулку - чтобы не рассыпать. Все-таки это были "улики".

- Я заехал сказать, что родители просили встретить их завтра в Шереметьеве. "Эр Франс" из Парижа, вечерний рейс. Светлана Сергеевна не могла тебе дозвониться, а завтра утром звонить ей будет некогда.

Данилов пришел в такое бешенство, что в глазах стало темно. Наконец-то он понял, что такое "темно в глазах"!

- Никто не может мне дозвониться, - пробормотал он, глядя в кофейную гущу, - я подам в суд на МТС.

- Подавай на кого хочешь. Меня просили - я передал.

- Спасибо.

- Пожалуйста.

- У тебя сахар есть?

- Да. Конечно.

- Я предлагал - давайте я сам встречу, - продолжил Тарасов с удовольствием, - но Светлана Сергеевна хочет, чтобы ты.

- Наверное, ожидается слишком много камер, - заметил Данилов спокойно.

- Да тебе-то что? Чем больше, тем лучше. И тебе не повредит, если кто-нибудь увидит, что ты сын знаменитых родителей. Реклама.

- Реклама, - согласился Данилов.

Будет "море цветов", как принято говорить в репортажах о знаменитостях, микрофоны, резкий свет лампочек на камерах, восторженные дамы интеллигентного вида, патлатые юнцы вида богемного, журналисты вида мрачного и пресыщенного.

Мать, равнодушная ко всему на свете, кроме успеха и приличий. Отец, равнодушный ко всему на свете, включая успех и приличия. И он, Данилов, в роли блудного сына со скромным букетиком среди толпы. Вид постный и несколько растерянный.

Он не поедет их встречать, и пусть будет что будет.

Он позвонит Ольге, уточнит, отправлен ли отцовский водитель Юра в Шереметьево, и если отправлен, Данилов и не подумает их встречать.

- Я могу сказать Светлане Сергеевне, что ты приедешь?

Значит, Олегу она вполне может дозвониться. И еще будет звонить, несмотря на то, что занята. Ни при чем МТС. В суд можно не подавать.

- Ты можешь сказать Светлане Сергеевне все, что угодно, - любезно разрешил Данилов, - это твое исключительное право. - Ты их встретишь?

- Олег, - сказал Данилов морозным голосом, - это совершенно не твое дело. Ты мне передал информацию, большое спасибо. Будешь еще кофе?

Ему показалось, что Тарасов сейчас его ударит. Данилов весь подобрался - так ясно видел, что Тарасов готов его ударить.

- Ты просто... - прошипел он сквозь зубы, - просто...

- Что? - переспросил Данилов.

Он весь - от волос до ботинок - был холодный и надменный, и за это Тарасов ненавидел его еще больше.

- Ничего! - рявкнул он. - Пойду я от греха подальше, а то еще ненароком...

Данилов не пошел его провожать.

Олега оскорбляли его отношения с родителями. У него не было таких возможностей, как у Данилова, и тем не менее он все-таки стал тем, кем стал, - хорошим скрипачом в хорошем "выездном" оркестре. Он не мог простить Данилову упущенных возможностей - как будто они были его собственными.

А Данилов не мог ему простить, что он из кожи вон лез, чтобы заменить его родителям сына, и отчасти ему это удавалось. Олег был гораздо большим сыном даниловских родителей, чем сам Данилов, и он... ревновал, хотя старательно притворялся равнодушным.

Марта отлично его понимала. Марта всегда его понимала.

Марта, похожая на Симфонию соль-минор Моцарта.

Когда в очередной раз залился трелями домофон, Данилов засмеялся.

- Да, - весело сказал он, хлопнув по кнопке, - кто там?

- Это я, - прохрипел домофон. Данилов ничего не понял. - Я, Вениамин.

Открой.

- Отлично, - сам себе сказал Данилов, отпустив кнопку, - только Веника мне и не хватало.

- Я без тебя скучал, - сообщил он, когда Веник вывалился из лифта. Тот дико на него взглянул.

- Аська приехала за вещами, - сказал он, тяжело дыша, как будто жена гналась за ним с пистолетом и вот-вот могла настигнуть, - я ушел. Не могу ее видеть! Не желаю!.. Пусть берет, что хочет! Пусть все забирает, все! Я даже пальцем не пошевельну!..

- Сбавь обороты, - посоветовал Данилов. Про эти обороты он однажды услышал от Марты. - Ты что? Ночевать у меня собрался?

- Я уеду, - пообещал Веник, выбираясь из пальто, - мне только пересидеть, пока она там... Представляешь, я приехал, а она - дома!

- Ужас, - сказал Данилов.

- Ты ни фига не понимаешь - и заткнись! Ты жену в гроб загнал, а моя меня загонит! Я тебе точно говорю!

Самое печальное - Веник искренне верил в то, что насочинял про свою жену-злодейку. Он всерьез вознамерился с ней разводиться и был убежден - в данную секунду, - что она отравила ему жизнь и украла... Что там она у него украла? Молодость? Лучшие годы?

- Ты особенно не распаляйся, - посоветовал ему Данилов из гостиной, - тебе же потом хуже будет, когда ты мириться кинешься.

- Я?! - возопил Веник, появляясь в дверях. -Мириться?! Да я никогда в жизни!.. Да хоть один раз!.. Свобода мне дороже...

- Свобода, равенство, братство, - заключил Данилов. - Где же ты все-таки был в субботу утром. Веник?

Вениамин моментально осекся и посмотрел на Данилова настороженно.

- Далась тебе эта суббота, - сказал он быстро, - нигде не был. Дома спал. У тебя есть пожрать?

- В холодильнике. Подавать тебе я не буду, бери сам. Кстати, что ты собираешься красить голубой краской? Сортир?

Веник моргнул.

- Какой краской? А... Нет, ванную. А что? Плохо? Или это теперь не модно?

- Черт его знает, - ответил Данилов и ушел в кабинет.

Веник чем-то гремел в гостиной, что-то там у него падало и звенело, потом заговорил телевизор, и эти звуки - свидетельства чужого присутствия - не давали Данилову сосредоточиться.

Потом позвонила Марта.

- Хэллоу, - сказала она, почему-то налегая на букву "у", - как твоя жизнь? Игра?

- Ты встретила своего Петрысика?

- Встретила.

- Как он съездил?

- Хорошо. Привез еще немного сала.

- Ты сказала ему, что...

- Что?

- О ребенке сказала?

Марта вздохнула.

- Нет еще. Не переживай за меня, Данилов, я успею. Господи, что там у тебя за шум?

В этот момент Веник как раз уронил на кухне что-то тяжелое и громкое.

- У меня Веник. - Данилов улыбнулся, откинувшись в кресле, - он спасается от жены и кредиторов.

- Каких еще кредиторов, Данилов? - подозрительно спросила Марта. - Он спасается от кредиторов на твои деньги?

- Ну, не на свои же. Своих у него нет.

- Зачем ты ему дал? Ну зачем?!

- Он боится, что в него будут стрелять! - заявил Данилов с пафосом.

- Джексон стрелял в Сундукова, - объявила Марта. - Попал? - испуганно спросила она сама у себя. - Нет, промахнулся!

- Вот именно, - согласился Данилов. - Кстати, я так и не выяснил, где был Корчагин утром в субботу. И у Лиды тоже забыл спросить. А Знаменская мне почему-то наврала, - он понизил голос, - сказала, что была в Кардиоцентре, а когда я туда позвонил, мне ответили, что в субботу ее не было.

- А как ты спросил про субботу? Данилов вздохнул.

- Я сказал, что я ее ассистент, и она просила узнать, не оставляла ли она в субботу сумку с документами.

- Потрясающая конспирация. А Лиду ты сегодня видел?

- Она заезжала, - нехотя признался Данилов. Ему не хотелось говорить Марте, что она заезжала.

Хотя Лида была его любовницей, и Марта об этом прекрасно знала.

- А Грозовский спросил, правда ли, что я строю дом для Кольцова и в этом доме произошли какие-то неприятности.

- Откуда он мог узнать, - насторожилась Марта, - ты же никому ничего не рассказывал!

- Вот именно. И я понятия не имею, откуда он мог узнать. Лида потеряла янтарный брелок - человечка, составленного из шариков. Это что? Совпадение?

- Лида?! - изумилась Марта. Данилов пришел в раздражение:

- Да. Лида. Только не надо меня спрашивать, что это означает. Я не знаю.

- Вот черт возьми.

- Вот именно.

- Данилов, я никак не могу приехать, - сказала Марта с сожалением, - я бы приехала, но... никак не мог.

- Я понимаю.

- Гони в шею своего Сундукова, сядь и подумай. У тебя это хорошо получается, я знаю.

- Данилов! - заорал из гостиной Веник. - Данилов, дай мне очки! Ни х... не вижу, а там хоккей идет!

- Данилов, - предостерегающе сказала Марта из трубки.

- Пока, - попрощался он.

Он дал Венику очки, закрылся в кабинете, и ему даже удалось два часа поработать.

Он умел ни о чем не думать, сосредоточиваясь только на эскизе будущего дома, состоящего из одних ломаных линий, а Данилов видел его таким, каким он будет, - объемным, выпуклым, с чистыми глазами окон и удлиненной крышей.

Новый заказчик увлекался астрономией, и в крыше предполагалось место для телескопа. Заказчик был крупный промышленник, в прошлом служивший в Пулковской обсерватории.

Данилов отлично представлял себе, как он, устав от своих фабричных дел, взбирается по винтовой лестнице в личную обсерваторию, настраивает телескоп и полночи рассматривает небо. Может, даже проводит какие-то вычисления и торопливо записывает их на бумажке.

По слухам, его пожертвования бывшей работе как раз равнялись той сумме, что отпускалась на нее из бюджета.

В первом часу, решив, что можно попробовать лечь спать - вдруг что-нибудь из этого выйдет? - Данилов выставил Веника.

Веник не шел, скулил, ругался, но Данилов был неумолим, и тому пришлось убраться.

В спальне было холодно - окно приоткрыто. Из него несло морозом и запахом снега. Дани-

лов закрыл окно, поправил штору - он терпеть не мог беспорядка, и зажег свет.

Как будто железный кулак ударил его под дых.

Стало нечем дышать, и пальцы свело сильной судорогой.

Красное на белом.

Странные тропические цветы, хищные и безжалостные.

Неровные кровавые пятна на очень белой, не правдоподобно белой блузке.

Много лет ему вспоминалась не кровь, а именно эта не правдоподобно белая блузка, которая была на его жене, когда она умерла.

Эта блузка в кровавых пятнах лежала теперь на его постели. Той самой, где он собирался спать. Той самой, где он всегда занимался любовью с Лидой.

Он закрыл глаза, понимая, что не бредит, что откроет их и увидит то же самое - красное на белом, - и будет еще хуже, потому что реальность этого красного на белом еще раз ударит его.

Он открыл глаза. Ничего не изменилось. Оно лежало на его постели.

Принуждая себя, он сделал шаг, потом еще один и оказался совсем близко.

Вот оно. Вот.

Это была не блузка. Это была концертная рубаха, его собственная, неизвестно зачем хранимая. На ней пятнами цвела кровь, очень красная и свежая.

Данилов осторожно, контролируя каждое собственное движение, взял рубаху за воротник, вынес из спальни и сунул в первый подвернувшийся под руку пакет, затолкал изо всех сил. Потом швырнул пакет в мусорное ведро, сел и быстро закурил.

Руки у него совсем не дрожали.

Ночью ему было так плохо, что несколько раз он подходил к зеркалу, проверяя, не сошел ли с ума. Неизвестно почему, но он был уверен, что, если сойдет с ума, зеркало непременно покажет это, он увидит и поймет. Однако зеркало отражало его в черном свитере с задранными рукавами, привычном и обыкновенном, как зубная щетка. Он смотрел на свитер, и в голове легчало, как будто свитер был свидетельством того, что все нормально, все обойдется.

Один раз он полез в пакет, сунутый в мусорное ведро. Белая ткань, огромный ком, лежала там, внутри. Напрасно он думал, что ему показалось.

Наверное, если б показалось, было бы еще хуже - хотя куда уж хуже! Если б ее там не бы-ло, он уверился бы в том, что сходит с ума.

Он не может позволить себе сойти с ума. Слишком много радости это доставит родителям и разным "друзьям детства".

Он представил, как они судачат. Он сошел с ума. Этим все и должно было кончиться. Эта дикая жизнь, без семьи, без друзей, без прошлого! Наверное, это началось уже давно. Наверное, когда он перестал играть. Что вы говорите, а с виду такой приличный молодой человек, такой спокойный и выдержанный!.. Бедная мать, только этого ей не хватало!..

Он не сойдет с ума.

Он не может оставить Марту с ее ребенком. На Петрысика никакой надежды нет, это уж точно.

Он курил, и пепельница была полна, а он не мог выбросить окурки, потому что в мусорном ведре лежал пакет, а в нем огромный белый ком с неровными пятнами крови.