Юнг Карл Густав 9 страница— Ты что это болтаешь? — угрожающе произнес Михеев. «Вот оно, сейчас, вот оно!» — подумал Константин не с новью узнавания, а с каким‑то жутким, даже сладостным, удовлетворением. — Пойдем, Илюша, — проговорил он. — Я все возьму на себя. В закутке — в самом дальнем углу гаража, за старой колонкой, за стоявшими перед ремонтом машинами, тускло освещенными солнцем сквозь огромные и пыльные окна, Михеев, возбужденно оскалясь, выкрикнул Константину: — Ну, чего хочешь? — Давай здесь, — тихо и веско произнес Константин и положил руку ему на плечо. — Чего ты хочешь? Чего? Михеев, весь напрягшись, враждебно‑настороженно бегал взглядом по груди Константина, широкоскулое, клочковато выбритое, помятое лицо подрагивало, как от тика. — Чего? Чего ты?.. Что за разговор? — Разговор очень короткий. Только запоминай, — размеренно сказал Константин. — Запомни, парень… запомни… что на этом свете есть правда. Я давно хотел тебе это напомнить. Очень давно. И так уж, слава богу, устроен свет, что всяким сволочам бывает конец! Это первое… — О чем ты? Чего ты? — вскричал Михеев, пытаясь вырваться из‑под руки Константина, но не хватило силы. — Пусти! — А ты потерпи, Илюша. — Пусти, говорят! — Михеев астматически задвигал широкой шеей, глаза с выражением страха выкатились и будто отталкивали Константина. — Пусти! Пусти!.. — Запомни второе, Илюша, — проговорил Константин, не отпуская его. — Я прошел огонь, воды и медные трубы, а ты еще — кутенок. Если завтра же ты не перестанешь клепать на меня, Плещея и Акимова, на всех остальных из парка, на кого ты должен клепать, я сделаю так, что в кармане вот этого твоего полушубка найдут оружие, а в твоей машине обнаружат кое‑что, от чего можно крепко сесть! Ты меня понял, Илюшенька? Тем более что в парке не найдется ни одного человека, который тебя нежно любит! Запомни, милый: все будет сделано, как в ювелирном магазине. Запомни еще! Не торопись, милый, не рассчитав силы, — можно самому себе к черту снести затылок! Запомнил? И еще, Илюшенька, — Константин, прищурясь, жестко стиснул окаменевшее плечо Михеева. — Я легко могу позвонить Соловьеву по телефону ка‑ноль… и доложить о тысяче рублей, которыми ты хотел купить свое молчание. Ты помнишь, как просил у меня тысячу рублей и обещал, что все будет в порядке? — Пусти! Какие деньги? Сволочь! Пусти‑и! — придушенно выдохнул Михеев и вдруг озлобленно, разевая рот, двумя кулаками пнул Константина в грудь, стремясь оттолкнуть его от выхода из закутка, пронзительно крикнул: — Врешь! Пусти, душегуб!.. Бешеный! Не хочу! Уйди, гад! Пусти‑и!.. — Заткнись, гнусная морда! — Константин схватил его за борта полушубка, всем телом притиснул к стене, подавляя желание ударить, тряхнул так, что в горле Михеева екнуло. — Молчи, харя! И запоминай, что говорят! Отвечай, шкура, запомнил? Запомнил? Лицо Михеева расплывалось блином; он горячо дышал в губы Константина и, ворочая шеей, прижатый к стене, мычал, зрачки чернели, перебегали точками; и Константин, испытывая отвращение и ненависть, повторил: — Запомнил, сволочь? Иди еще не дошло? — А‑а! Пусти‑и! Пусти‑и!.. Михеев с неожиданной яростью забился в его руках, ударил коленом в живот, и Константин, превозмогая острую боль в паху, притянул его и, выругавшись, изо всей силы кинул спиной к стене, подальше от себя — он не хотел драки, зная, что может не удержаться от нее. Охнув, Михеев сполз по стене на пол и, раздвинув ноги в бурках, кашлял, задыхаясь, выдавливал вместе с кашлем: — Убить захотел? Убить? Я тебя упеку!.. Пистолет у тебя… разговорчики. Я тебя… — Что‑что! — крикнул Константин и бросился к нему. — Что ты сказал? — Не трожь! — взвизгнул Михеев, засучив бурками по грязному полу. — Я ничего не говорил!.. Не говорил я! Убить хочешь?.. Не трожь! «Похоже. Очень похоже, — подумал Константин. — Так и Быков». — Убить?.. — Этого мало, сволочь! — Чего вас тут надирает? Что за крик еще? — раздался голос в проходе закутка. Константин оглянулся и тут увидел торопливо входивших в закуток насупленного Плещея, Акимова и вместе с ними весело изумленного Сенечку Легостаева, как бы всем лицом своим ожидавшего скандала. Константин сказал, сдерживая голос: — Вот визжит парень непонятно почему… — Что тут еще, Костя? Что этот… упырь на полу загорает? — мрачно спросил Плещей, быстро окидывая, глазами обоих из‑под сросшихся лохматых бровей. — Разговор? А крик зачем? На весь гараж! — Был разговор. По душам, — ответил Константин и кивнул на Михеева, медленно вставшего, злобно, со всхлипами сморкающегося в скомканный платок. — Илюшеньке захотелось посидеть на полу, охладить поясницу. Странности у него. Во время серьезного разговора садится на пол. Не удержишь. Сенечка Легостаев захохотал, нагло показывая стальные зубы; Акимов испытующе поглядел на Михеева, затем на Константина и потупился. — Бывает, — равнодушно произнес Плещей и сплюнул с непроницаемым видом, словно ничего не заметил здесь. — Иногда полезно бывает задний мост охладить. Только крика не надо. Лишнее! Не подняв головы, Михеев по‑бычьи протиснулся к выходу между Плещеем и Акимовым, вышел из закутка и заплетающейся походкой двинулся к машинам в сопровождении Сенечки Легостаева, который, ухмыляясь, спрашивал его: — Чего бараном орал, гудок? — Ну? — хмуро сказал Плещей и подтолкнул Константина к выходу. — На линию давай. Все должно быть как у молодого в субботу! Идеально. Ни одной придирки в смену! Ясно? Все как надо. И Акимов не понял, и я не понял. Ясно? У нас слух плохой… А Сенечка умом не допер. — Понял, Федор Иванович, — негромко ответил Константин. — Спасибо. Я все понял. — Давай, давай на линию!
Вечером, бреясь в ванной, Константин долго разглядывал свое лицо, темное, смуглое, похудевшее, казалось, обожженное чем‑то; глаза смотрели устало и ожидающе — незнакомо. Прежде, бреясь и любя эти минуты, он насвистывал и подмигивал себе в зеркало, чувствовал тогда, как молодеет кожа на пять лет. Теперь бритье не так ощутимо молодило его — подчеркнуто открывало чуть тронутые сединой виски, — и мысль о том, что Ася видела это его новое лицо, была неприятна Константину. Потом, ожидая Асю, он приготовил стол к ужину и задумчиво, со знанием дела, как будто всю жизнь занимался этим, заваривал чай. Теплый пар, подымаясь, коснулся его выбритого подбородка, защекотал веки. И он опять представлял свое лицо темным, усталым, каким видел его в зеркале, и лег на диван, поставил пепельницу на стул. Тишина стояла в квартире теплой неподвижной водой, и звуки расходились в ней, как легкие круги по воде: приглушенные заборами далекие гудки машин, изредка позванивание застывших луж под чьими‑то шагами во дворе. И было странно: то, что произошло с ним в последние дни, и то, что происходило в мире, бесследно тающей зыбью растворялось в этой тишине, и он почувствовал, что смертельно, до тоскливого онемения устал, что его охватывает равнодушие ко всему, это бездумное расслабление мысли и тела. Он поморщился, услышав затрещавший телефон. От неожиданного звонка закололо в висках. Но он не хотел вставать, не в силах разрушить это состояние бездумного и отрешенного покоя; затем с насилием над собой снял трубку — могла звонить Ася. — Да… Трубка молчала. — Да, — повторил Константин. — Да, черт возьми! — Мне Константина Владимировича… — Я слушаю. Слушаю! Кто это? — Добрый вечер, Константин Владимирович, — откуда‑то издалека зашелестел в мембране мужской голос, и Константин переспросил раздраженно: — Да с кем я говорю? Ничего не слышно! — Слушайте меня внимательно и не перебивайте. И не задавайте никаких вопросов. Я звоню вам для того, чтобы дать только один совет. Я понимаю, что Илья Матвеевич трус и деревянный дурак, но и вы поступаете не более умно, простите за прямоту. Мой вам совет: выбросьте немецкую игрушку куда угодно, чтобы у вас ее не было. Если вы еще не выбросили. И если вам нравится дышать свежим воздухом. Надеюсь, этого телефонного звонка не было и вы ни с кем не разговаривали. Не говорите об этом и жене. Это все! Константин вытер обильно выступивший, как после болезни, пот на висках, пошарил сигареты на стуле и, когда закурил, вобрал в себя дым, обморочно закружилась голова. «Ловушка? Это ловушка? Но зачем, зачем? Соловьев… У него был Михеев? Озлобился и пошел? Что ж — вот оно, злое добро? А как? Как иначе?.. Это был голос Соловьева? Он говорил! Его голос. Неужели он симпатизирует мне? После того разговора? Соловьев? Зачем? Что ему? Для чего?» Константин с туманной головой начал ходить по комнате, не понимая и не зная, что нужно делать теперь, лишь чувствуя, что его удушливо опутало, как сетями, что он не может решиться сейчас на что‑то, ничему не веря уже. «Неужели? Не может быть!.. И это — правда? — подумал он. — Все равно! Все равно!..»
— Да, умер… — Чего сказываешь, гражданин? В платке я, не слышу. — Умер, говорю, Сталин. Не приходя в сознание. — Го‑осподи! А я слышу — музыка… Из Воронежа ведь я, у сродственников остановилась… Утром встала, брательник на работу собирается. «Плохо», — говорит. А я‑то говорю: «Разве врачи упустят?» Упустили!.. — Мамаша, не мешайте! Если идете — идите! Со всеми… А вы — под ногами! — Бегут, что ли, впереди? — Да нет. Стоят. Милиция порядок наводит. — Когда диктор сообщал, голос так и дрожал. Говорить не мог… — Как вам не стыдно, товарищ? Со стороны пристраиваетесь! Колонна оттуда идет! Во‑он, оглянитесь! — Это что же, родимые, его смотреть? — …Да, не приходил в сознание… — Сто‑ой!.. По трое бы построились! Товарищи, товарищи! — Оживятся они сейчас… Рады! — Как же мы теперь без него? Как же мы жить‑то будем? — Кто оживится? — Да всякая международная сволочь. Как раз тот момент, когда они могут начать войну… — Американцы соболезнование не прислали. — Куда же смотрела медицина? Лучшие профессора! — К сожалению, он был не молод. Здесь, видите ли, и медицина бессильна. Как врач говорю. — Кто после Аллилуевой был его женой? — Да кто‑нибудь был… — Что‑о? За такие слова — знаете? В такой день — что говорите? — Я ничего не сказал, товарищ… — Что было бы с нами, если бы не он тогда… — Впереди есть милиция? — Когда война началась, выступал. Волновался. Боржом наливал. По радио слышно было, как булькало… — Иди рядом со мной. Не отставай! — Верочка, не плачь! Не надо, милая. Слезами сейчас не поможешь. Я прошу тебя. — Гражданин, это ваш сын? Смотрите, у него снялась галошка! Промочит ноги. — Я на всех стройках… И в первую пятилетку, и потом… — Социализм вытащил… — Когда брата в тридцать седьмом арестовали, он Сталину письмо написал. — Ну? Что вы шепотом?.. А он… — Не передали ему, видать, секретари. — Девочка, где твоя мама? Ты одна? Слушайте, чей это ребенок? Чей ребенок? — Дедушка Сталин умер, да? Я пойду смотреть. А мамы нет дома. — Господи! Иди сейчас же домой! Ты потеряешься! Что же это происходит? — Те улицы оцепили. И проходные дворы. Народу‑то… — От Курского вокзала… — Неужели Манеж перекрыли? Через Трубную? — Слово у него было твердое. Много не говорил. — В праздники на Мавзолее стоит, рукой машет… А последнего Первого мая его не было… — Как это не было? Я сам видел. — Да, проститься. — Я с сорок первого… Ничего, дойду на костыльке. Всю войну на ногах. — Что там? Опять побежали? — Вы ничего не видите? Почему остановились? — Почему остановились?.. — Какие‑то машины, говорят, впереди. Зачем машины? — Девочка! Ты не ушла? Где мама, я спрашиваю? Это ваша? — Нет, опять пошли… — Вся Москва тронулась. — Где? Где? Ему плохо, наверно. На тротуар сел. В годах. Товарищи, помогите кто‑нибудь Устал, видимо… — Пошли, пошли! Ровней, товарищи, ровней! Толпа текла, колыхалась, густо и черно заполняя улицу, с хлюпанием месила растаявший сырой пласт гололеда на асфальте; по толпе дул промозглый мартовский ветер, от него не защищали спины, поднятые воротники; ветер проникал в середину шагающих людей, выжимая слезы; и зябли лица, отгибались края шляп, полы пальто, отлетали за плечи концы головных платков. Люди не согревались от ходьбы; от обдутой одежды несло холодом — низкое, пасмурное, тяжелое небо неслось над крышами, вливало резкий воздух туч в провалы кишевших народом улиц. С щелканьем выстрелов полоскались очерненные крепом флаги на балконах, над подворотнями; из репродукторов из Колонного зала приглушенно лились над толпами, над головами людей траурные мелодии, сгибая спины этим непрерывным оповещением смерти, непоправимостью уже случившегося. — Музыка‑то, музыка зачем? — закашлявшись, сказал кто‑то сбоку от Константина. — И так сердце рвет… — Смотри, женщина одна ведь!.. Из троллейбуса не выберется! Толпу несло, вплотную притирая к цепочке стоявших под обледенелыми тополями троллейбусов. В гуле движения, в многотысячном шарканье, в липком Шуме ног по мостовой не слышно было, как, закрыв лицо руками, плакала, рвалась в прижатую толпой дверь опустевшего троллейбуса женщина. Но рядом сквозь голоса послышались бабьи вскрики, причитания, заглушаемые ладонями, уголками платков, прижимаемых ко рту. Впереди тоненько заплакала девочка, крича испуганно: «Мама! Мама!» — тотчас, как бы подхватив этот крик, истерически взвизгнули, зовя детей, несколько женских голосов, и несдерживаемые вопли прокатились по толпе, охватывая ее, вырываясь в каком‑то упоенном ужасе горя — и от мелодий Шопена, и от непонятности при виде этой мелькнувшей женщины в троллейбусе. Кто‑то крикнул: — Стойте же! Стойте же, стойте! Она не успела выйти! Она была с девочкой! Я видел… — Помогите ей! — Да это кондуктор. — Какой кондуктор? Ни одного нет! — Боже мой, Костя, что это? Нас все время сжимают… Откуда столько людей? Ты слышишь — там впереди кричат! Люди двигались толчками, будто тяжко раскачивало их, сжимало стенами домов, толкало сзади волнами; впереди усилились крики женщин; крики эти и плач детей заглушались каким‑то слитным ревом голосов, этот рев катился спереди на людей. Никто не знал, что случилось там, — вытягивали шеи и подымались из толпы над спинами, оглядывались растерянные и недоуменные лица. — Что там? Что? — Ася! Нам нужно вернуться! — крикнул Константин. — Нам не нужно ходить! Нам нужно вернуться! Константин шел в середине толпы, охватив Асю за плечи, защищая ее от натиска спин и плеч все сгущавшейся людской тесноты, — нельзя было понять, почему так плотно сдавило, так закачало толпу. Но он еще пытался раздвигать локти, напрягая мускулы рук, он еще держал их раздвинутыми, и вдруг его локти приплюснуло к бокам. Он сразу ощутил чье‑то прерывистое, трудное дыхание на затылке, на щеке, упругое живое шевеление человеческой массы, навалившейся сзади и с двух сторон. И уже изо всей силы вырывая свои одеревеневшие локти, охраняя Асю, он с тревогой увидел ее добела прикушенную губу, увеличение напряженные глаза. Константин успел прижать ее к себе, успел наклониться к ее побелевшему лицу, крикнуть: — Ася! Идем отсюда! Здесь нельзя! К тротуару, к тротуару! За мной! Охватывай меня руками за пояс! «Зачем я послушался ее? Зачем мы пошли? Она хотела посмотреть? Зачем я послушался?» Впереди опять закричали женщины. На мгновение разорвало и стремительно понесло в прореху толпу, какие‑то цепляющиеся, раздирающие руки, набрякшие, задыхающиеся лица втиснулись между ним и Асей, и тут же их оторвало друг от друга. — Ася! Ася!.. Константина несколько раз повернуло в круговороте тел и неистово потащило, поволокло на чьих‑то плечах, ногах куда‑то наискосок, боком к оглушительно надвигающемуся реву, это теперь не были человеческие голоса — казалось, рокочущая, вставшая до серого неба волна океана накатывалась на людей, готовая опрокинуть, утопить их. — Ася!.. Ася!.. — Константин уже не крикнул, а крик этот выдавился из его стиснутой чужими локтями груди. — Ася‑а!.. Он не понимал, не мог понять, что случилось и почему случилось это, он только, вырываясь из тисков человеческих тел, увидел возникшее среди голов бледное и какое‑то незащищенное лицо Аси с умоляющими глазами, намертво прикушенной губой, и, ожесточенно расталкивая живую стену напирающих плеч, стал протискиваться к ней с необычайной, охватившей его силой. Он видел впереди ищущее лицо Аси, смутно чувствовал движения, толчки своих рук. Он задыхался, и в его сознании билось оглушающим молоточком: «Только бы не упала! Только бы… Только бы не упала!..» Константин слышал впереди себя возгласы, рвущиеся в уши но эти удары молоточка в сознании заглушали все: «Только бы не упала, только бы…» — Что же это… Что же это, товарищи!.. — Кто сделал? Зачем? — Я не могу!.. Я не могу!.. Я не могу… — Коля‑а!.. — С ума, что ли, сошли? — Почему это?.. Что устроили!.. — Я упаду… Не могу! — Зачем взяли детей!.. — …Что вам? Что вы делаете? — О‑о‑ох!.. — Машины с песком!.. Преградили путь! — На Петровку!.. — Зачем? Зачем? — Что ж это такое?.. А? — С Трубной народ… — Фонарный столб… Смотрите! — Витя… держись, родной мальчик!.. Держись! Ручками держись! Потерпи!.. Держись, сыночек! — Па‑па!.. Ми‑илый… Папочка!.. «Только бы не упала!.. Только бы… Только бы не упала!..» — Ася‑а! Ася!.. Он уже н‑е видел ее лица, он лишь видел платок Аси среди месива людских голов. И, как бы косо вырастая из спертой черноты толпы, закачались слева голые деревья бульвара, — и оттуда вроде бы приблизились кузова грузовых машин, сереющие мешки из‑за бортов, столб фонаря с прилипшим к нему телом мальчика. Мальчик, без шапки, в растерзанном пальтишке, с захлестнутым на спину пионерским галстуком, плача, обвивал руками фонарный столб, елозил маленькими, сплошь заляпанными грязью ботинками по растопыренным, вскинутым вверх, как подпорка, ладоням мужчины, человеческой массой притиснутого к столбу. Мужчина в разорванном на плече плаще глядел побелевшими страшными глазами и не кричал, а всем лицом просил о пощаде: — Витенька, держись, сыночек, крепче!.. Витя! Родной, я здесь… Еще немножечко, упирайся мне в руки! Ну, держись! Ну, держись! Товарищи, товарищи!.. — Па‑апочка!.. Не могу… Ми‑иленький… — Ви‑итя!.. Сыночек!.. — Го‑осподи‑и, удал! — воем прокатилось по толпе, шатнувшейся назад. — Мальчик!.. — Товарищи! Товарищи! Константин не заметил, как упал мальчик, только что‑то темное мелькнуло над головами, и толпа закачалась. Завизжали женщины, донеслись крики: «Остановитесь!» «Где мальчик? Только бы не упала… Только бы не упала! Только бы!.. — как молитва, проносилось в мозгу Константина. — Ася, не упади. Ася, не упади. Мальчик упал? И что же? Что же?..» — Асенька!.. Ася! — крикнул он, вывертываясь и выжимаясь из гущи толпы, теперь совсем не чувствуя ногами твердость мостовой. Его приподняло и несло; кто‑то, хрипя, лез сзади на плечи, упорно, обезумело упираясь кулаками ему в спину, в затылок. Возникло сбоку с пустыми, вылезшими из орбит глазами и перекошенным ртом, сизое и потное лицо парня. В исступлении колотя кулаками, он лез куда‑то в сторону и вверх, на головы людей, и Константин, охваченный внезапным бешенством к этому безглазому лицу, готовому все смять, с ненавистью и злой силой ударил его головой в нависший подбородок и еще раз ударил. — Сволочь!.. Куда? Не видишь — там женщины, дети!.. — Ты‑и!.. — заревело, мотаясь, лицо. — Один хочешь смотреть? Один?.. А я из Мытищ приехал!.. — Такие сволочи детей давят! — крикнул кто‑то рыдающим голосом. — Озверел, дурак? — Товарищи! Стойте! Остановитесь! Там мальчик! Там женщины!.. Мы не должны! — Что же это творится? — Как случилось? Я не могу понять!.. — Дети… Мальчик… А отец, отец где? — Милиция — что? — Там. — Господи! Прости, господи! — Товарищи, товарищи… — А ребенок… Мальчонка где? Отец где? — Женщина кричит… Опять!.. «Только бы не упала… Только бы… Какая женщина?» Уже еле двигая окаменевшими локтями, он пробирался сквозь толпу, плохо слыша голоса, возгласы, придушенные стоны, в ожидании несчастья искал через головы людей узкий, будто кружащий возле фонарного столба платок Аси. Задыхаясь, он рвался к этому платку, никогда в жизни не осознавая так близко несчастья, которое могло произойти там, впереди; сердце, как вытесненное, билось возле горла. — Ася!.. Ася!.. Я к тебе!.. Я иду!.. — Товарищи! Товарищи! Мужчины, в цепь, в цепь! Сюда, в цепь! — чей‑то крик прорывался сбоку, хлестал по толпе. — Мужчины, сюда! Фонарь, милицейские грузовики с песком, загораживающие улицу, голые деревья бульвара колебались перед глазами; толпа шаталась из стороны в сторону, как единое тело. Фонарь, приближаясь, медленно разрезал ее водоразделом. Потом на мгновение стало просторнее, твердая земля появилась под ногами, в разорванной щели среди людей мелькнула цепь милиционеров, рядом цепь каких‑то штатских, взявшихся за руки. — Ася‑а!.. — Костя!.. — услышал он в вое голосов, надсадных командах милиционеров слабый Асин крик и из передних сил рванулся на него, в эту образовавшуюся в толпе щель. И, едва не плача, увидел ее руки, охватившие фонарь, щеку, придавившуюся к столбу, закрытые, замершие веки. — Ася!.. Ася! Родная моя!.. — Он оторвал ее от столба, повернул к себе, заглядывая в будто кричащие, с крупными слезами глаза, капельки крови проступали из прикушенной нижней губы. — Ася… Ася… Ася… — повторял он. — Ася, что? Что?» Ася… Он не мог ничего больше выговорить. Он инстинктивно прижал ее, пригнул голову к своей потной шее и, резко двинувшись спиной, потянул ее сейчас же в узкую щель разбившейся толпы перед цепью милиционеров. А она еще пыталась отогнуть голову, оглянуться назад, и он чувствовал своей горячей мокрой шеей ее незнакомый вздрагивающий голос: — Возле фонаря… там… мальчика… мальчика… Ты ничего… Ты ничего не видел? — Сюда! Сюда!.. Прижимайся ко мне! Сюда!.. Толпа в этот миг стиснула их, охватила толщей трущихся тел; люди, сминая цепь милиционеров, ринулись в неширокий проход между стоявшими поперек улиц грузовиками. Константина ударило спиной о кузов, и он успел прижать Асю к себе, страшным усилием всех мускулов, рвя на спине куртку о кузов, успел ее повернуть боком к радиатору. Почему‑то у ската машины зачернела куча галош, огромных, растоптанных, и детских, на красной подкладке, и почему‑то непонятно, разноголосо вырывался детский плач из‑под машины. Константин, как в пелене, различал; копошились там, высовывались из‑под днища тонкие ножки в чулочках, появлялись возле колес красные ребячьи пальчики, упирающиеся в месиво грязи; оттуда несся детский вопль: — Мама! Ма‑ма! Ма‑амочка! Константин повторял хрипло: — Сюда! Сюда! С трудом он разжал руки, не выпуская Асю, и еще продвинулся на шаг к борту машины — и в ту же секунду толкнул ее на подножку. Она упала на нее, не вытирая слез боли, сбегающих по щекам, прикусывая губы, сочившиеся капельками крови. И молча смотрела на него. — Ася! Что? Что? — крикнул он. — Ася, ну что? Она разжала губы. — Ничего, милый… Ничего, мой мил… — Ася! Что? Ну скажи же, скажи — больно? Живот?.. Она глотала душившие ее рыдания. — Там… у фонаря… Мальчик!.. А люди, люди… что с ними! Мне кажется… я наступила на него. Его не успели… — Сдерживая стук зубов, она закрыла лицо руками. — Что же это… милый? Что же это? Почему это случилось? Почему? Здесь дети под машиной… Они залезли под машину. Зачем здесь дети? И тот мальчик… Оглушенный детским воплем из‑под машины, рокотом толпы, напирающей в спину, Константин, глядя на Асю, испугался этих ярких капелек крови на губах, ее уже странно прижатых к животу рук и, увидев это, едва сумел выговорить: — Его успели… Асенька. Его подняли. Ты ни на кого не наступила. Тебе показалось, родная… Толпа чугунными толчками давила на спину Константина, все плотнее притискивая его к машине, к ее крылу, к подножке, на которой прижалась Ася. Людской вал неистовым напором вырывался к проходу, наваливался сзади на машины, на Константина. А он, напрягая мускулы спины, рук, опершаяся в железную дверцу грузовика, старался удержать всем своим телом натиск толпы, охранить этот уголок подножки с Асей. И видел лишь ее огромные, молящие глаза, раскрытые на половину лица от боли, Он уже не слышал крики и гул толпы, темными кругами шло в голове. «Сколько так будет — секунда? Минута? — туманно мелькнуло в его сознании. — День? Год? Всю жизнь? Я не выдержу так пяти минут… Я не чувствую рук. Что же делать? Что же делать? Я ничего не могу сделать! Неужели я не могу!.. Вот легче, стало легче…» Сквозь пот, разъедающий глаза, он вдруг заметил под ногами цепляющиеся красные пальчики, они поползли из‑под машины, и, как из серого тумана, поднялось грязное, дурное лицо девочки — она захлебывалась слезами, высовывая голову из‑под машины, и, царапая пальцем по рубчатой резине колеса, позвала тоненьким, комариным голосом: — Мама… Мамочка… Я хочу к маме… Я хочу домой… Константин увидел ее в тот момент, когда толпа, оттиснутая цепью милиционеров, качнулась назад. Он оглянулся. Знал — сейчас толпа, напираемая сзади, снова качнется вперед, забьет трещину, в нее ринутся что‑то орущие милиционерам, лезущие сбоку и из‑за спины парни с ничего не видящими сизыми лицами. И приплюснут его, и сомнут девочку возле ската грузовика. Он крикнул пересохшим горлом: — Под машину! Под машину! Растягивая в плаче большой рот, икая, она повела на Константина глазами; пуговицы на ее обтрепанном пальтишке были вырваны с мясом, белые нестриженые волосы растрепанно спадали на плечи. — Мама!.. Мамочка!.. Домой!.. Я хочу домой!.. Отталкиваясь одубевшими руками от железной дверцы, он хотел еще раз крикнуть: «Под машину!», но голоса не было, и в эту минуту краем зрения увидел Асины протянутые руки к девочке, оттолкнулся всеми мускулами от дверцы, сделал шаг к скату, только на миг ощутил под пальцами слабенькую детскую ключицу и почти швырнул девочку к Асе на подножку. Успел заметить, как Ася прижала ее светлую голову к коленям, — дверца машины темной зеленой стеной повернулась перед глазами, он сделал обратный шаг к ней. Но в эту минуту страшным напором толпы его крутануло возле подножки, ударило левым боком о крыло грузовика. Он услышал удар о железо, оно, казалось, вошло в его тело и оглушило, ожгло пронзительной болью. «Неужели? Меня? Меня? Неужели? Меня?.. — огненно скользнуло в его сознании. — Меня? Не может быть! Не может быть!..» Он почувствовал, что не может поднять руки, и опять услышал жесткий железный хруст. Он хотел подняться на цыпочки, стараясь высвободиться, вдохнуть воздух. Но тотчас его сдавило дышащими, рвущимися возле машины телами, откинуло на радиатор, мотнуло головой на железо. Готовый закричать от боли в боку, он схватился за радиатор, через текущий туман еще пытаясь найти лицо Аси, прикрытые ее руками светлые волосы девочки. Но не увидел их, ужасаясь тому, что он ничего не может сделать, пошевелить пальцем. И он прохрипел, ощущая губами соленое железо радиатора: — Под машину… Под машину, Ася! С девочкой… Под машину! Он улавливал воющий, нечеловеческий крик, и как будто в зрачки ему лезло лицо женщины с развалившимися на два крыла черными волосами, ее раздирающий вопль: — Сам ушел и детей моих унес! А‑а!.. И голоса сквозь звон в ушах: — Товарищи! Товарищи! Назад! Мы не пойдем! Милиция! Остановите! — Людей… что сделали с людьми? — Кто виноват? Кто виноват? Кто виноват во всем? И еще голос: — Стойте! Стойте!.. Потом все исчезло, и пустота понесла его. Он хрипел в эту пустоту: — Ася… Ася… Под машину! Под машину!.. А из сплошной темноты накатывался, ревел шум моря, и он ногами чувствовал удары в сотрясающиеся от грохота камни, и ноги скользили по камням к краю высоты. Он хотел отклониться назад, найти точку опоры, но его подхватило потоком, как шерстинку, понесло между грифельным небом и бурлившей пустыней океана в ревущий хаос каких‑то разорванных немых голосов, в месиво приближающихся из какого‑то темного коридора лиц, раскрытых ртов, поднятых рук. И в этом каменном коридоре что‑то кишело, двигалось, падало, задыхалось в судорожных рыданиях: «Остановитесь!» Он знал, что сейчас умрет — чувствовал теплую солоноватую струйку крови, стекающую у него изо рта, он глотал ее, закрыв глаза, стараясь спокойно понять, кто виноват в его смерти, кто это сделал и почему он должен умереть. Он лежал, истекая кровью, среди сумеречного поля под трассами крупнокалиберных пулеметов, различая близкие голоса немцев, шагающих на негр. Надо было немного отклонить тело, собрать усилием расслабленные мускулы, вытащить пистолет из нагрудного кармана, затекшего чем‑то липким, вязким. Он нащупал скользкий пистолет. Он был словно обмазан жиром. Пальцы нашли спусковой крючок — последнюю пулю всегда оставлял для себя, и сейчас не страшно было умирать.
|
