Не волнуйся. Я в порядке.

Взяв новую бутылку виски из кухни, я кладу три таблетки в рот. Затем добавляю еще две.

Немного погодя, чернота возвращается. Я приветствую ее с распростертыми объятиями. Я пою для нее, мурлычу ей. Я убаюкиваю ее в своих объятиях. Я делаю все, что, черт возьми, хочу сделать, потому что это — чернота, самое темное время суток, и она не волнуется. Если я один в темноте, ничто не имеет значения. Я не могу никого обидеть, кроме себя, и я чертовски это заслужил.

Я закрываю глаза. Пусть тьма укачивает меня. Она даже может меня трахнуть. Мне все равно.

 

***

Мила

 

Я не могу нормально думать. Я случайно не беру денег с клиента в магазине. После этого я сдаюсь и поворачиваю табличку «Закрыто».

Я сижу у окна своего магазина, глядя на счастливых людей, идущих по тротуару. Они не знают, как им хорошо. Их жизнь такая легкая.

Я снова пытаюсь написать сообщение Паксу, но, как и четыре дня ранее, нет никакого ответа. Я ездила туда, стучала в дверь, звонила, даже попадала на его голосовую почту.

Нет ответа.

Только один раз: «Не волнуйся, я в порядке»

Он не в порядке. И никто, кажется, не волнуется, кроме меня.

Я думала вызвать полицию, чтобы они проверили его, но сомневаюсь, что они это сделают. Он не сделал ничего противозаконного, так что они могут сделать? Пить до потери сознания не запрещено. И единственное, что есть у него в доме, насколько мне известно, это Ксанакс. Я еще раз удивляюсь мудрости назначения этого лекарства Паксу.

Когда я спросила доктора Тайлера об этом, он объяснил, что прописал его, потому что Пакс не наркоман.

— Он не пристрастился ни к какому наркотику, — сказал доктор. — Он просто не сформировал надлежащие механизмы для снятия стресса. Если он чувствует, что не может справиться, я бы предпочел, чтобы он принимал Ксанакс какое-то время, пока мы работаем над этими вопросами, а не искал наркотики. Кроме того, вы будете с ним. Все будет хорошо, Мила.

Но я больше не с ним. И все не в порядке.

Я вижу образ открытых, мертвых глаз Джилл и содрогаюсь.

Это мог бы быть Пакс. И я в ужасе от осознания того, что если кто-то что-то не сделает, то это будет Пакс.

Дрожащими пальцами я беру телефон и делаю единственное, что могу сделать.

Я звоню его отцу.

 

 

Глава 22

Пакс

 

Я падаю, падаю, падаю.

Тут темно. Я не вижу, не могу думать, не могу чувствовать. Но мне это так нравится. Если я не могу чувствовать, то ничего не болит. Поэтому я оставляю все как есть.

Проснувшись, я снова напиваюсь и засыпаю благодаря Ксанаксу. И немного погодя, я снова оказываюсь в темноте, бессмысленно дрейфую, сплю без кошмаров.

Только темнота.

Я вздыхаю.

Я принадлежу этому месту, где-то в темноте, вне времени.

Тут нет боли.

Свет — это боль. Свет, где я вижу ее лицо и знаю, что потерял ее.

Я останусь далеко от света.

Навсегда.

Оно того не стоит.

Я начинаю закрывать глаза, но понимаю, что они уже закрыты, поэтому улыбаюсь.

Я принадлежу этому месту.

 

Глава 23

Пакс

 

Я сонно открываю глаза, пытаясь сосредоточиться. Осматриваю комнату. Я в гостиной, и, кажется, в той же одежде, которую носил в течение некоторого времени. Что меня разбудило? Сейчас темно, так что это было не солнце.

Я хватаюсь за в и ски, но вижу, что бутылка пуста.

Ебать.

Это означает, что мне нужно выйти. Я должен буду съездить в город.

А потом я понимаю, что разбудило меня. Стук кулаком в дверь.

Мое сердце замирает. Я знаю, что это, вероятно, Мила. Она была здесь сто раз на этой неделе, пытаясь заставить меня открыть дверь, но я ни разу не встал с дивана, чтобы сделать это. Ей не нужно видеть меня таким. Она не заслуживает быть здесь.

Стук становится громче, намного громче.

Ебать. Теперь она злится. Я впечатлен тем, с какой силой она ударяет в эту дверь.

А потом громкий треск и что-то ломается.

Какого черта?

Я встаю, и комната вращается. Я не был на ногах в течение нескольких дней. Я выравниваюсь и снова открываю глаза. Сделав это, я вижу, что мой отец стоит передо мной. Он чист, выбрит и одет в джинсы.

— Что ты здесь делаешь? — спрашиваю я его. — Ты только что сломал эту чертову дверь?

Отец сжимает челюсти.

— Вот, что происходит, когда ты не отвечаешь в течение недели. Твоя подруга позвонила мне, потому что волновалась. Иди в душ. Нам надо поговорить.

Я бросаю на него сердитый взгляд.

— Пошел ты. Нам надо было поговорить много лет назад. На самом деле, у тебя было огромное количество шансов на протяжении многих лет, чтобы говорить. Но ты этого не сделал. А сейчас я не хочу говорить. Смирись с этим.

Я стараюсь проскользнуть мимо него, пройти на кухню, но он хватает меня за руку.

Его хватка сильна и решительна.

— Прими душ, — говорит он медленно и сознательно. — Ты пахнешь мочой. Надень чистую одежду и возвращайся сюда. Нам надо поговорить. Сейчас. Сегодня.

Я смотрю на него, и он смотрит на меня. Он не отступает. А я пахну мочой. Наконец, я отворачиваюсь.

— Все равно мне нужен душ.

Я, не оглядываясь, выхожу из комнаты. Вхожу в душ и пускаю воду. Поток холодной воды окатывает мою гребаную голову. Я не могу вспомнить, как вообще выпил всю воду на этой неделе. На самом деле, я многого не помню об этой неделе. Каждый раз, просыпаясь, я просто принимал больше таблеток и пил еще виски.

Я моюсь, бреюсь и одеваюсь.

Потом иду в кухню, где выпиваю две бутылки воды. Даже после этого, мой рот все еще сухой, так что я, должно быть, был сильно обезвожен. Я беру еще одну бутылку воды с собой в гостиную, где отец ждет меня.

Он убрался, пока ждал, подобрав пустые бутылки виски с пола. Сейчас он сидит в кресле.

Он смотрит на меня, когда я вхожу.

Он мрачен и трезв, и я вдруг понимаю, что не хочу начинать этот разговор.

— К черту, — говорю я папе. — Мы не говорили об этом ни разу за последние годы. Я не вижу оснований говорить об этом сейчас. Ущерб нанесен.

Отец смотрит на меня.

— Ущерб был нанесен, — соглашается он. — Но нет никаких причин, чтобы сделать его хуже. Давай поговорим.

Я сажусь и делаю глоток воды.

— Прекрасно. Почему ты не заставил меня рассказать о том, что случилось?

Если мы собираемся говорить, то могли бы сократить это разговор.

Отец смотрит на меня, потом его взгляд падает на пол.

— Потому что так было легче. Я водил тебя к психотерапевту, но ты не разговаривал. Я сам пытался заставить тебя рассказать об этом, но ты отказался. И тогда я решил, что, может быть, я действительно не хочу знать, что произошло. Это оставило такой сильный след на тебе, поэтому я не был уверен, что смог бы иметь с этим дело. Таким образом, я перестал пытаться. А потом терапевт сказал мне, что, по его мнению, ты на самом деле подавляешь воспоминания, что, казалось, даже лучше.

Я наливаю себе еще. Мой язык кажется опухшим от обезвоживания.

— Они поймали его?

Меня передергивает, когда папа качает головой.

— Нет. У них нет описания, чтобы двигаться дальше. Никто из соседей ничего не видел, они не видели, чтобы кто-то приходил или уходил. У полиции нет никаких зацепок, с которыми можно было бы работать.

Ебать. Еще одна причина, почему я чувствую себя виноватым. Я мог бы дать им характеристику.

— Что произошло в тот день? — спрашивает отец. — Мне нужно знать. На твоих руках остались следы от пистолета. У тебя был порез. Но полиция не могла определить, что произошло, за исключением того, что твоя мать не подверглась сексуальному насилию. У нее были эпителиальные клетки во рту, но никаких следов спермы. Там не было никаких образцов ДНК, чтобы сравнить их с базой данных полиции. Я знаю, как тяжело об этом думать или говорить. Но, все-таки, что ты видел?

Я закрываю глаза, сильно зажмуриваясь, прежде чем снова их открыть. Папа по-прежнему смотрит на меня, все еще ожидая ответов.

— Я слышал, как мама плакала. Я увидел в вашей комнате парня с пистолетом, направленного в сторону мамы. Парень заставил ее делать ему минет. Я пытался помочь, но наткнулся на пистолет и он выстрелил. Она мертва, потому что я пытался помочь. Если бы я этого не сделал, она была бы сейчас здесь.

Отец слегка задыхается, и я стараюсь проглотить этот чертов комок, который сформировался в горле. Он смотрит на меня.

— Неужели ты думаешь, что он бы оставил ее в живых? — наконец говорит папа. — Подумай об этом, Пакс. Она знала, как он выглядит. Если он сказал тебе, что не убил бы ее, он лгал.

— Он оставил меня в живых, — говорю я ему безвольно. — Может быть, он оставил бы ее тоже.

Папа качает головой, его щеки покраснели.

— Нет. Он бы этого не сделал. Он, вероятно, не мог заставить себя хладнокровно убить ребенка и чувствовал себя достаточно уверенно, думая, что, напугав, заставил тебя молчать. У твоей мамы не было шансов, Пакс. Не было ничего, что бы ты мог сделать.

Он отворачивается, глядя в окно.

— Но есть кое-что, что ты можешь сделать прямо сейчас. Теперь, когда ты вспомнил, пойдем со мной. Давай полетим в Коннектикут прямо сейчас, и поговорим с детективом, который вел это дело. Ты можешь дать ему описание того человека?

Я чувствую, как холод пробежал по мне, представив насмешливое лицо того парня.

— Он был худой, с серым хвостом и желтыми зубами. Действительно желтые зубы. Он был одет в синюю полосатую рубашку.

Отец застывает.

— Я знаю, о ком ты говоришь. Это был наш почтальон. Я никогда не забуду его серый хвост и те ужасные зубы. Пакс, начинай упаковать сумку. Мы собираемся в Коннектикут.

— Почтальон? — спрашиваю я скептически. — Я вообще не помню никакого почтальона.

— Ты бы не понял, верно? — спрашивает отец. — Тебе было только семь. Я дразнил твою мать, что он ищет глупые причины, чтобы принести почту к двери, а не оставлять ее в ящике. Я шутил над ней, что у него что-то с ней есть. Мы смеялись над этим. Мы думали, что он был немного странным и одиноким. Я понятия не имел…

Голос папы замирает, он смотрит в сторону в течение минуты и обнимает себя руками, прежде чем посмотреть на меня.

— Собирай вещи, Пакс. Этот больной ублюдок должен заплатить.

Идея, что я мог бы найти только немного освободившись, подталкивает меня, и я встаю с дивана и иду упаковать сумку. Засовывая свою зубную щетку в ночной футляр, я вижу кольцо, лежащее на полке. Я поднимаю его. Должно быть, его оставила Мила.

Обручальное кольцо ее матери. Я надеваю его на свой мизинец и заканчиваю паковаться.

В спешке, я оставляю свой сотовый телефон дома, и не понимаю этого, пока мы не удаляемся от него в направлении Чикаго.

— Не волнуйся, — говорит папа. — Если тебе понадобится телефон, ты можешь воспользоваться моим. Так или иначе, мы не пропадем надолго. Может быть, на пару дней. Это прогресс, Пакс. Этот гребаный парень, наконец, получить то, что заслуживает. Все, что им нужно, — это сделать анализ его ДНК. Это прогресс.

Папа более оживленный, чем я когда-либо видел. Жизнь горит в его глазах. Я смотрю на него.

— Папа, почему ты думал, что будет лучше, если бы я никогда не вспомнил? Что ты имел в виду? Лучше для меня? Или лучше для тебя?

Папа смотрит на меня спокойным взглядом, прежде чем вернуть глаза на дорогу.

— Может быть, для нас обоих. Я знал, что воспоминания разрушат тебя. И после того, как они обнаружили остатки пороха на твоих руках, не думаю, что я хотел бы знать, что случилось. Я не мог себе представить, но я был в плохом состоянии. И если бы я узнал, что ты приложил руку к ее смерти, даже случайно, не знаю, смог бы я так отпустить это.

— Но я был ребенком, — выдавливаю я. — Я пытался помочь ей.

— Да, — говорит папа, возвращая взгляд на меня. — Ты был ребенком. Я рад, что ты понимаешь это. Но я был в плохом состоянии. Горе делает это с человеком. И поэтому я справился единственным способом, который знал. Я бросился в работу. И когда это не остановило боль, я собрал наши вещи, и мы переехали через всю страну.

— Это остановило боль? — спрашиваю я его.

Он смотрит на меня.

— Нет.

Я смотрю на свои руки и вижу кольцо на пальце. Я беру его, верчу в руках, разглядывая со всех сторон. На внутренней части что-то написано. Я присматриваюсь, чтобы прочитать. «Любовь никогда не слабеет».

Я задыхаюсь.

Иногда любовь слабеет. Я, безусловно, доказал это. Я всех подвел. Мне не удалось помочь маме. Мне не удалось помочь отцу, когда я заблокировал воспоминания и никому не мог рассказать, как выглядел убийца. И я, конечно, подвел Милу. Я знаю, что разбил ей сердце, и сомневаюсь, что когда-нибудь смогу снова его собрать.

Я закрываю глаза, чтобы успокоить жжение в них.

Я сплю в аэропорту, пока наш самолет не взлетает, потом засыпаю в самолете. Я думаю, что нужно попытаться позвонить Миле, но решаю, что лучше этого не делать

Это не телефонный разговор. Мне нужно увидеться с ней лицом к лицу. В то же время, у меня есть кое-что важное, что нужно сделать.

Приземлившись в Хартфорде, мы останавливаемся в отеле. Наш ужин в шикарном ресторане отеля проходит в тишине.

Я смотрю, как отец рассеянно крутит виски в стакане в течение длительного времени, прежде чем я, наконец, говорю.

— Это не твоя вина, папа.

Он смотрит на меня.

— Нет? Пакс, мы шутили о том парне. Ебаный почтальон. Я думал, он был шуткой. Но он забрал мою жизнь. Или он мог бы иметь такую же. Небольшая шутка. Я думаю, он смеялся последним.

Горькая агония на лице отца очевидна, как и моя злость на него, потому что я не могу помочь, но в тоже время чувствую себя ужасно за него. Я не могу представить, как он должен себя чувствовать.

— Папа, — я пытаюсь снова. Но он прерывает.

— Пакс, ты не понимаешь. Ты не можешь себе представить, сколько раз за эти годы я задавался вопросом... что, если бы я ушел с работы в начале того дня? Что, если бы я не остановился на заправке? Что, если бы я остановился на один красный свет меньше? Если бы любая из этих вещей произошла, может быть, я мог бы остановить его. Постоянное незнание было ужасно. Но теперь, когда известно, что чертов почтальон забрал ее жизнь... моя вина в десять тысяч раз хуже, чем когда-либо. Если бы я воспринял его всерьез, если бы я увидел в нем извращенца, которым он был, твоя мать была бы сейчас жива. Это бесспорный факт.

Я выпиваю всю свою воду прежде, чем ответить.

— Пап, мама даже не поняла, каким дерьмом он был. Ты сказал, что вы оба шутили об этом. Это означает, что он очень хорошо это скрывал. Ты не можешь чувствовать себя виноватым за чужое психическое заболевание. Не было никакого способа, чтобы ты распознал его.

Отец не поверил мне, и мы закончили есть в тишине. Если честно, я думаю, мы оба рады побыть наедине со своими мыслями.

После бессонной ночи, с утра, первым делом мы идем в полицейский участок. Детектив более чем счастлив, услышать от нас эту информацию.

— Этот случай преследовал меня в течение многих лет, — признается он мне, его губы сжаты. — Я никогда не видел ничего подобного. Я никогда не забывал это, или вид вашего личика. Ваши глаза были настолько большими и грустными. Вы будто видели невообразимое. Я рад, что вы выросли таким хорошим.

Таким хорошим. Ха. С этим можно поспорить.

Он берет мое официальное заявление и уверяет, что они попросят ордер на сбор образцов ДНК нашего старого почтальона, как только смогут получить записи почтового отделения. Я ощущаю сильное удовлетворение, когда мы идем вниз по ступеням метро и наружу в оживленный, свежий воздух.

Правосудие, может быть, наконец, восторжествует. Моя мама, может быть, наконец, будет оправдана. Спустя семнадцать лет.

— Где она похоронена? — спрашиваю я отца, когда мы возвращаемся в машину. Он смотрит на меня.

— Давай остановимся, купим немного цветов, и я покажу тебе.

Так мы и делаем. Останавливаемся и покупаем по два десятка роз каждый и едем на красивое, тихое кладбище. Деревья выстроились и сосульки висят на их ветвях, сверкающие в зимнем солнце. Тут спокойно. Думаю, это место очень хорошее, чтобы быть тут похороненным.

Когда мы ходим среди могил, я чувствую, как будто я был здесь раньше, и я знаю, что это так. У меня есть мимолетные проблески ее похорон, как гроб опускали в землю. Я помню сильное чувство грусти, которое я ощущал, наблюдая за этим.

Я сглатываю.

Впереди я вижу статую ангела и узнаю ее. Он находится на плитах, рыдая в свои руки, и я знаю, что он сидит рядом с могилой моей матери. Я помню это.

— Твой дедушка привез эту статую, — говорит отец, кивая на нее.

— Она кажется подходящей, — отвечаю я. И это так.

Рядом с надгробием моей матери сидит ангел, изготовленный из белого мрамора. Он блестящий и яркий. Я обращаюсь к отцу.

— Кто-то заботится о нем.

Он кивает.

— Конечно. Я плачу кое-кому.

Конечно.

Я смотрю вниз.