КОЛОКОЛА ИСТОРИИ 12 страница

С этой точки зрения коммунизм смог прорваться там, где была слаба буржуазная повседневность, где не было организованных бытовых структур буржуазного типа; где слабой буржуазной повседневности, хороню и смачно описанной, например, Алексеем Толстым в «Сестрах», противостояли три враждебных мира – посадско‑артельский, революционный и асоциальный, миры детства Алеши Пешкова, а также буревестников и челкашей Максима Горького. Купеческое варварство, головной футуризм и российское хулиганство – во всем этом Ф.Степун не случайно находил «скрытый большевизм» (13, с. 475).

Повседневность, стремящаяся не к роскоши, а от нее, не к умножению субстанции, а к ее растранжириванию, проеданию – будь то русскими купцами конца XIX в. или «новыми русскими» конца века XX, уничтожающими больше субстанции, чем создающими ее, – вот что мы постоянно встречаем в Русской истории. Да был ли вообще в истории России период организованной повседневности, максимально (для Русской Системы) приближенной к буржуазному, западному и, самое главное, массовой или приближающейся к массовой, охватывающей значительное, а по русским масштабам – огромное по численности население? Такой период был. И кончился он совсем недавно. Это период между 1955/60 и 1980/85 гг. Великолепная четверть века. Именно за эти 25 лет впервые (и, возможно, в последний раз) значительной части населения страны, а не узкому слою, как на рубеже XIX–XX вв., был обеспечен массово высокий, а для Русской Системы, возможно, максимальный уровень жизни.

Отдельные квартиры. Пусть в хрущобах, пусть потолки – 2,50, пусть ванна и санузел совмещены (на Западе это, кстати, тоже бывает), а свои, персональные.

Личные автомобили. «Не фонтан», конечно, по международным стандартам, но для наших условий вполне – «Москвичи», «Запорожцы», потом – «Жигули».

Дачные участки. Пусть шесть соток, а яблоньку‑смородинку‑клубничку посадить можно, да и отдохнуть есть где.

Поездки на Юг или Прибалтику. Пусть в санатории‑пансионате семь рыл на четыре койки – ничего, в тесноте, да не в обиде; зато море, дюны, солнце, шашлык, павлин‑мавлин. И так далее. Как поется в песне группы «Любэ», «кто сказал, что мы плохо жили?» Достаточно взглянуть на 50, 60 и 70‑е годы и сравнить эти десятилетия между собой. Кто‑то скажет: будущее свое и своих детей проедали. Правильно. Но на это я отвечу: коммунизм, по определению, был помимо прочего, системой проедания будущего. Это – данность. Кто‑то скажет: жили за счет нефти. Да. Но не мы одни. Часть Третьего мира тоже. Да и Великобритания.

Короче, в 1950/55–1970/75 гг. неплохо было всем в мире. XX в. был веком нарастания массового благосостояния. Потому‑то он и стал веком масс, социалистическим веком – будь то в форме коммунизма как интернационал‑социализма, национал‑социализма или welfare state. Разумеется, на «демократическом Западе» век стал «социал‑демократическим» не просто так, а во многом как реакция на коммунизм и фашизм, на этих «первопроходцев XX в.». Но это дела не меняет – важен результат. По‑видимому, за всю историю человечества не было (и скорее всего – больше не будет) отрезка времени, подобного XX столетию, особенно послевоенного его периода, по такому показателю, как доля мирового населения, испытывающая благосостояние. Ну а если говорить о том, какие надежды и иллюзии породило это благосостояние, то XX в. не знает равных. Тем горше разочарование и отрезвление. Бесплатных пирожных не бывает. За все надо платить. Сейчас по счетам своих дедов и отцов придется платить очень большой части населения земного шара, которую логика развития современного мира отталкивает от общественного пирога, выталкивает за рамки среднего класса – в социальный низ. Это происходило и происходит повсюду, начиная с 80‑х годов: в Индии и СССР/России, в Югославии и США, в Мексике и даже в тихой Голландии, где, как заметил один историк из Амстердама, молодежи 90‑х годов будет значительно труднее в борьбе за место под солнцем, чем их отцам, а ее детям – еще труднее, чем ей самой. Потому что и солнца, и места под ним становится меньше. Один и тот же процесс идет в разной форме, по‑разному, с разной степенью социально‑экономической брутальности. У кого‑то есть «социальный жир», кто‑то накопил за последние 100–150 лет больше богатств, чем другие, – у них, следовательно, больший запас для проедания и больше времени – проедания и жизни. Они могут хорошо провести последние дни недели – «субботу и воскресенье истории», так сказать «исторический уик‑энд» нынешней социальной системы. Ну а дураки и бедняки умирают по пятницам. Уик‑энды – не для них.

 

XXXVI

 

Кстати, об уик‑эндах. На наших глазах утрачивает свое массовое социальное и культурно‑психологическое значение то, что заполняло в течение короткого (1917–1991) XX в уик‑энды для широких масс населения. Что было наградой конца недели массовому человеку эпохи функционального капитализма? Что было важнейшими элементами структур повседневности досуга, расслабления, отдыха? Кино и коллективный игровой спорт (прежде всего – футбол и хоккей). Они были квинтэссенцией массовости, ее отражением и выражением. Разумеется, XX в. дал несколько «политико‑идеологических» моделей спорта, несколько форм «социальной антропологии тела»: либеральную, фашистскую, коммунистическую. Но при всем различии у них было существенно важное общее: ориентация на массового человека и функционирование в качестве одной из важнейших структур досуга.

С середины 70‑х годов кино и футбол (а за ним и хоккей), по мнению одних, вступают в полосу кризиса, по мнению других, – и вовсе приходят в упадок. И дело не просто в исчерпанности жанров в кино или форм и техники в спорте, не просто в том, например, что именно на рубеже 60–70‑х годов возникла наиболее адекватная массовому обществу тактика «тотального футбола», по видимости, исчерпывающая тактико‑организационные возможности футбольной игры – неважно, в англо‑голландской или советской(«система Лобановского») форме. Дело в том, что сломалась – и в кино, и в футболе – «система звезд». И это – самое главное.

«Звезда», как и вождь – будь то дуче, фюрер или «учитель всех трудящихся» (хотя между Сталиным, с одной стороны, и дуче и фюрером – с другой, есть качественное различие в содержании организации и реализации роли вождя), возможна только в массовом обществе, в эпоху масс. Ни до, ни после они не нужны. Звезда – это квинтэссенция массового человека; это – усредненный маленький человек, выросший до огромных размеров. Или накачанный до таких размеров насосом рекламы и пропаганды, этих двух функциональных сестер Великой функциональной эпохи. Не случайно век родился с маленьким человеком Чарли Чаплина. (Вообще почти вся Современность прошла под знаком двух Чарли – большого, бородатого – из Трира и маленького, с усиками – с киноэкрана).

«Звезда» – это массовое общество, сжатое до индивида. Индивид‑масса – вот что такое «звезда». Человек толпы, выросший до огромных размеров и высящийся над толпой, оставаясь в то же время человеком толпы. Или – иначе: «звезда» есть массовое общество, количественно сведенное к единице и в таком виде вынесенное за собственные рамки. Система «звезд» есть нарциссизм массового общества; «звездность» – единственная форма, в которой индивидуальность может существовать в массовом обществе. Как социально значимая для последнего.

И вот в 70‑е годы система «звезд» – блестящий французский социолог Эдгар Морэн показал это в специальном исследовании «Звезды» на примере Голливуда (см. 26) начала ломаться и сломалась. Первые симптомы надлома, однако, проявились уже в 60‑е годы, когда из кинофильмов стал постепенно уходить happy end и произошла смена центрального «мифологического героя». На смену малорефлексирующим рубахам‑парням без проблем пришли «нервные», с надломом герои Пола Ньюмена и Марлона Брандо» (Э.Морэн). Кстати, и в советском кино в 60‑е годы произошла аналогичная смена героев. На место Л.Харитонова («Солдат Иван Бровкин») и Н.Рыбникова («Высота») и нескольких других актеров такого типа, занявших в послевоенный период возрастную нишу, которую в довоенный период занимали герои П.Алейникова и Н.Крючкова, казалось бы, внезапно пришли их нервные рефлексирующие герои А.Баталова и И.Смоктуновского. Пришли великие крупные актеры. Но «звезды» – в смысле 40–50‑х годов – кончились, погасли, Л.Харитонов и Н.Рыбников попали под колесо истории. Похожие примеры можно найти и в Америке. В частности, Э.Морэн пишет о Джейн Фонда, которая явно шла на роль новой «звезды» массового кино, но – не повезло со временем. «Кино звезд» к тому времени кончилось. Отсюда – поиски других форм (аэробика – не от хорошей жизни – у Джейн Фонда и т. д.). Система «звезд» лишь отразила изменения в обществе или даже в чем‑то упредила их. Даже количественно «звезды кино» и по их роли в обществе как символа резко отличаются в периоды, скажем, 55–75 и 75–95 гг.

Но ведь аналогичным образом обстоит дело и в футболе! Сколько настоящих футбольных «звезд» зажглось между 1975 и 1995 гг.? Марадона, Платини. Кто еще? С натяжкой можно добавить голландца Крёйфа (у нас его фамилию часто произносят как Круифф), хотя в 1974 г. он в последний раз выступал на чемпионате мира. Но не будем жадничать. В 1955–1975. гг. «звезд» того уровня, которому соответствуют Марадона, Платини, Крёйф, можно насчитать около двадцати. То же самое с хоккеем, как энхаэловским, канадо‑американским, так и советским.

Короче, на примере системы массовых зрелищ, которые суть не только плоть от плоти, но квинтэссенция массового общества, структур его досуга, видно, как это общество в 70‑е–80‑е годы начинает умирать. Как и его атрибуты. Думаю, правы те специалисты, которые не видят значительных социальных перспектив у кино и футбола.[9]

По‑видимому, эти формы уже никогда не будут играть той роли, какую они играли прежде. Это и не значит, что завтра они исчезнут. Нет. Но их вытесняют немассовые зрелищные формы, кстати, тесно связанные с НТР, Таким образом, НТР стала Терминатором не только функционального капитализма и коммунизма, но и их любимых чад – кино и футбола. Расцвет последних совпадает с расцветом функционального капитализма и коммунизма, массового общества в 50–70‑е годы. Именно тогда окончательно оформились понятия и концепции «советского образа жизни» и «западного», или «американского образа жизни». И хотя их противопоставляли друг другу – и справедливо, между ними было и некое сходство. Два массовых идеала двух массовых обществ. Но обществ – с разными знаками. К тому же одно из них было функционально‑субстанциональным, а второе – функциональным, а потому оказалось более хрупким. Кино и коллективный игровой спорт были двумя проекциями, измерениями этих обществ. Более того, прав П.Вайль, который пишет, что весь XX в. прошел под знаком кино. И уходят они вместе. На смену массовому досугу идут камерные приватизирующе‑приватизированные формы. Видеомагнитофоны с ориентированной на них кинопродукцией, с одной стороны, персональные компьютеры и «видеошлемы», способные создать то, что называют «виртуальным миром» (или киберпространством), в котором актер как таковой, его мастерство не требуются, не говоря уже о «звезде», – с другой. Все это – индивидуализированные или, точнее, приватные формы, рассчитанные на индивидуальное, а не массовое (хотя и максимально широкое) потребление.

Все активнее заявляют о себе более «камерные» виды спорта. И даже шоу‑бизнес, если не индивидуализируется, то приватизируется, дробится, сегментируется на много разных, почти камерных ниш, на микроаудитории, исключающие возможность общенациональных массовых кумиров, «возлюбленных всей Америки» и т. д. Равно как и возможность массовой мечты всей нации – американской или советской. Все мечты остались в XX в. Это XX в. был веком мечтателей – из Кремля, Рейхсканцелярии, Белого дома и других мест.

Нужно признать: в это тридцатилетие расцвета XX в. советский образ жизни тянулся к западному – причем тянулся, повторю, в массовом порядке. И казалось, разрыв, по крайней мере материальный, сокращается. И чем дальше, тем будет лучше и больше. Вместо шести соток – двенадцать, вместо «Москвича» – «Жигули»; вместо хрущобы – что‑то получше; вместо дома отдыха в Мисхоре – пансионат в Дагомысе. Знай наших. Наших – не узнали. По крайней мере в большинстве случаев. Счастья, в том числе и социального, не бывает ни слишком много, ни слишком долго.

На рубеже 70–80‑х годов и тем более к середине 80‑х стало ясно: коммунизм как система не может сохранить уровень благополучия и социальных гарантий и связанную с ними повседневность в таком объеме и в такой массе. Или иначе: «сделочная позиция» господствующих групп коммунистического режима по отношению к населению будет ухудшаться при сохранении тех массовых структур повседневности, которые оформились за позднехрущевское и главным образом брежневское время, когда казалось, что субстанция безбрежна.

Но это была иллюзия. Субстанции было не так много. Коммунизм – функциональная система, перераспределяющая субстанцию, оставшуюся от прошлого, в том числе и раннекоммунистического, и поступающую извне. В 60–80‑е годы проедалось, во‑первых, то, что было накоплено на народной крови в 30–50‑е годы и «экспроприировано» в захваченной части Европы во второй половине 40‑х – начале 50‑х годов; во‑вторых, то, что можно было выкачать сначала из мира, переживающего экономический подъем (кондратьевская фаза «А» – 1945–1968/73 гг.), а затем уже на фазе «Б» – за счет продажи нефти. Но на рубеже 70–80‑х годов «А упало. Б пропало». На трубе остался голый коммунизм, согнувшийся от «чувства глубокого удовлетворения».

Субстанция начала сжиматься. И господствующим группам понадобился черный передел Субстанции. И провели они это под лозунгами почти что «земля и воля». С волей более или менее получилось (хотя нередко «я пришел дать вам волю» оборачивалось «я пришел дать вам вволю» – Баку, Тбилиси, далее почти везде). С землей вышло хуже – субстанция. Это не демократия, не перестройка и не гласность. Это – вещественное и конкретное.

По‑видимому, одно из существенных различий между капитализмом и коммунизмом (а также Капиталистической Системой и Русской Системой) заключается в том, что субстанция как вещественность, как накопленный труд, как социальное время, как собственность играет принципиально различную роль в этих системах. Если Капиталистическую Систему накопление вещественной субстанции укрепляет, упрочивает, то при коммунизме (и в Русской Системе в целом) дело обстоит иначе. Создается впечатление – по крайней мере об этом свидетельствует исторический опыт, – что, упрочивая систему в краткосрочной перспективе (одного поколения), в среднесрочной перспективе накопление субстанции свыше некоего социального передела или подрывает систему, точнее, ее конкретную историческую структуру, или грозит ей и ее господствующим группам социальной смертью. Начинается передел субстанции, в ходе которой ломаются структуры повседневности, и наступает Смута.

И это неудивительно. Господствующая субстанция Русской Системы – Власть. Повышение удельного веса другой субстанции – вещественной, даже если она и не отливается в собственность, а принимает форму организованного быта (именно последний был в коммунистическом порядке эквивалентом частной собственности и защищал индивида от хаоса этого порядка, становясь контрпорядком,[10]бросал вызов господствующей субстанции, а с какого‑то момента – начинал угрожать ей. Собственник – всегда угроза для Власти и ее персонификатор. Реагируя на угрозу, система наносит ответный удар – по вещественной субстанции. При отсутствии или слабом распространении частной собственности такой субстанцией может быть только организованная повседневность. В Русской Системе может быть только одна Субстанция – Власть. Иная (вещественная) субстанция могла быть субстанцией только с маленькой буквы и существовать в определенных границах. Как только она их перерастала и достигала такого уровня, который угрожал двоевластием субстанций (собственность – власть, вещество – энергия), начинался передел. Сверху ли, снизу ли; с кровью ли, в виде жульничества ли, но. – начинался. Наступал великий час субъективных материалистов. Ну а их сменяли терминаторы в пыльных шлемах и кожанках, которые вообще по ту сторону материализма и идеализма, объективного и субъективного. Они разрешали ситуации Русской Смуты, т. е. ситуации двух относительно разнозначимых субстанций. Русская Смута: смущение, замутнение. Норма – это ясность одного субъекта, одной Субстанции – Власти. Эту ясность и осуществляли терминаторы Русской истории – опричники, гвардейцы Петра, большевики, «новые русские» (бандиты + бизнесмены, т. е. бандмены или биздиты). Но за всеми ними – Власть, централизованная или приватизированная.

Иными словами, если Капиталистическую Систему в средне‑ и долгосрочной перспективе накопление субстанции как вещества и времени укрепляет, то с коммунизмом и, по‑видимому, с Русской Системой дело обстоит диаметрально противоположно. Здесь хорошо идет накопление субстанции только в форме Власти и Пространства. Получается совсем как в поговорке: что русскому хорошо, то немцу смерть; что немцу хорошо, то русскому смерть. Короче, избыточная, сверх некой меры материальная субстанция, избыточная, а потому могущая быть более или менее широко распределенной, массовой (а следовательно, угрожающей Власти) – это Кощеева смерть Русской Системы.

Но это же делает Русскую Систему и значительно более уязвимой, чем Капиталистическая. В последней субстанция на уровне структур повседневности может стать дополнительным резервом сопротивления. Русская Система на такую субстанциональную повседневность рассчитывать не может, у нее такой нет. И это – одна из причин того, почему падение политического гегемона, т. е. «главного властителя» капиталистической Системы не ведет к упадку системы, а вот в Русской Системе упадок Власти означает и падение конкретной исторической структуры. Ведь иной Субстанции – ни в форме собственности, ни в форме повседневности нет. Более того, поскольку избыточная массовая субстанция в виде организованных структур повседневности способна и подорвать Систему, то ситуация еще более осложняется.

Десятилетие 1985–1995 г. подорвало структуры повседневности, структуры максимально для России отлаженного быта, сломало их как явление массовое. Выталкивание в underclass, отсечение от общественного пирога прежде всего реализуется и ощущается на уровне повседневности, в быту, в том, что человек себе может позволить – купить, подарить, съесть; куда поехать. Структуры быта сжались до сингулярной точки ваучера. Возьми его, мальчик, и ни в чем себе не отказывай. Ваучер – это тот самый чудный колпачок, который, как внушили постсоветскому Буратино нововластные лисы Алисы и коты Базилио, он может продать за четыре золотых. Ищи дурака. Дурака – нашли, и в этом – победа «перестройки: кто кричал «ура», а кто – «дурак!»». Но победа эта может оказаться пирровой, поскольку ваучер очень смахивает на «черную метку» асоциала. Да, сломана повседневность, единственная массовая западно‑ или даже буржуазно‑подобная повседневность в истории Русской Системы. Сломан забор, вал, стена. Из нее несут «по кирпичику» – на особняки – вон их сколько заторчало под Москвой, по всей России. А кто – там, за забором, за стеной?

А вот об этом раньше надо было думать.

За забором‑то асоциал, новый варвар из бандформирований, бригад, а то и просто неорганизованный. Или прячущийся под маской госслужащего. Который очень просто может, подобно герою одной из песен Галича, «как в подъезде кирпичом». Не надо смеяться над Жириновским. Это в таком виде корчится, лицедействует и юродствует от социальной боли, от самого себя и своей жизни – как бесконечного тупика – асоциал. Так часто бывает: разрушают то, что считают опасным или злом, а приходит нечто еще более злое. Рухнула Римская империя и оказалось: варварские королевства‑то хуже, они более жестокие, дикие, кровавые, менее предсказуемы. Рухнуло самодержавие – и погребло под своими обломками не только своих защитников, но и своих критиков и оппонентов. Свержение самодержавия и финальная – кровавая – фаза Русской Смуты оказались той самой «славной охотой», битвой серых волков и рыжих собак, о которой старый мудрый Каа сказал бы, что по ее окончании не останется ни человека, ни детеныша волка, ни старого удава, а будут валяться только голые кости. Так и вышло. Остались хозяева «корабля, с которого сбежали все, даже крысы» (Г.Уэллс).

Рухнули коммунизм и СССР – и что теперь? Какие уроки можно извлечь из этого – извлечь не только России, но, может быть, и всему миру в целом, Капиталистической Системе. Ведь умные должны учиться на чужих ошибках. И никогда не спрашивать, по ком звонит колокол.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

 

1. Анисимов К. Россия без Петра. – СПб.: Лениздат, 1994. – 496 с.

2. Гронский Н. Юридическая природа СССР. // Сборник, посвященный памяти П.Б.Струве. – Прага, 1925. – С. 175–183.

3. Зедльмайер Г. Утрата середины / Реферат Бибихина В.В. // Общество. Культура. Философия; Реф. сб. – М: ИНИОН, 1983. – С. 56–102.

4. Зиновьев А. Желтый дом. – Lausanne: L'Age d'Homme, 1980. – T. 1–2.

5. Изгоев А. Об интеллигентной молодежи (Заметки о ее быте и настроениях) // Вехи. Из глубины. – М.: Правда, 1991. – С. 97–121.

6. Крылов В.В. О логическом развертывании понятия «капитал» в понятие «многоукладной структуры капиталистической системы». – М., 1972. – 8 с. – Не опубл. рукопись.

7. Маркс К. Экономические рукописи 1857–1861 гг. – М.: Изд‑во полит, лит., 1970. – Ч. 1. – XXVI,546c.

8. Пивоваров Ю.С., Фурсов А.И. Русская Система // Рубежи. – М., 1995. – № 1–5 и след.

9. Пригожин И., Стенгерс И. Порядок из Хаоса. – М.: Прогресс, 1986. – 431 с.

10. Пригожий И., Стенгерс И. Время, Хаос, Квант. – М.: Прогресс, 1994. – 431 с.

11. Совершенно секретно. – М., 1994. – № 10. – С. 4–5.

12. Тихомиров Л. Воспоминания Льва Тихомирова, – М; Л., 1927. – XL,516 с.

13. Степун Ф. Бывшее и несбывшееся. – М.: Прогресс‑литера; СПб.: Алетейя, 1995. – 651с.

14. Фуко М. Слова и вещи. – М.: Прогресс, 1977. – 488 с.

15. Фурсов А.И. Капитализм в рамках антиномии «Восток – Запад»: Проблемы теории // Капитализм и Восток во второй половине XX в. – М., Наука, 1995. – С. 16–133; 597–599.

16. Эко У. Заметки на полях «Имя Розы» // Иностр. лит. – М., 1988. – N 10. – С. 97–106.

17. Bahro R. From red to green: Interviews with «New left rev». – L.: Verso, 1984. – 239 p.

18. Braudel F. Civilization materielle, economique el capitalismе, XV–XVIII siеcles. – P.: Colin, 1979. – Vol. 2: Les jeux de I'echange. – 855 p.

19. Certeau, M.de. L'invention du quotidien. – P.: Gallimard, 1990. – Vol. 1: Arts de faire. – 350p.

20. Furet F. La Revolution francaise. – P.: Hachetle, 1988. – Vol. 1: De Turgot a Napoleon. – 544 p.

21. Gimpel J. Cathedral builders. – L.: Russel, 1980, – 236 p.

22. Gimpel J. The medieval machine: The industrial revolution of the Middle Ages. – Aldershot: Wildwood house, 1988. – 294 p.

23. Jameson F. Postmodernism, or, cultural logic of late capitalism. – Durham, Duke Univ. press, 1991. – XXII.,438 p.

24. Laulan I.‑M. La planète balcanizée. – P.: Hachеtte, 1993. – 365 p.

25. Minc A. Le nouveau Moyen Age. – P.: Gallimard, 1993. – 251 p.

26. Morin E. Les stars. – P.: Seuil, 1972. – 190 p.

27. Nandy A. The shadow state // Illustrated weekly of India. – Bombay, 1985, Fеbr.24 – March 2. – P. 20–23.

28. Pocock J.G.A. Modernity and antimordemity in the anglophone political tradition // Patterns of modernity. – N.Y., 1987. – Vol. 1 – P. 44–59.

29. Priestly J.B. The Edvardians. – N.Y. etc.: Harper a. Row, 1970. – 302 p.

30. Rufin J.‑C. L'empire et les nouveaux barbares: Rupture Nord. – Sud. – P.: Lattes, 1991. – 255 p.

31. Schumpeter J. Capitalism, Socialism, Democracy. – N.Y. etc.: Harper a. Row. 19. –XIV,431 p.

32. Symons J. Bloody murder: The classic crime fiction reference fully revised and uptaded. – L. etc.: Pan Books, 1992. – 365 p.

33. Tolkien J.R.R. The Lord of the rings. – L.: Harper Collins, 1992. – Vol. 1: The fellowship of the ring. – 427 p.

34. Wallerstein I. The bourgeois(ie) as concept and reality // New left rev. – L., 1988. – N 167. – P. 91–105.

35. Wallerstein I. The Cold War and the Third world: The good Old Days / Fernand Braudel Center for the study of economies, historical systems, a. civilizations. – N.Y., 1990. – 20 p

36. Weber‑Shafer P. Politics: A European luxury // Culture and politics / Ed. by Crauston M., Barlevi L.S. – Boston; N.Y.: De Gruyter, 1988. – Р. 120–129.

37. Wiener M.J. English culture and the decline of industrial spirit, 1850–1980. – Cambridge etc.: Cambridge univ. press, 1981. – XI,217 p.

38. Jantsch E. The self‑organizing Universe: Sci. a. human implications of the emerging paradigm of evolution. – Oxford etc.: Pergamon press, 1980. – XVI,343 p.

 

Часть II [11]

 

Не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол:

он звонит по Тебе.

Джон Донн.

 

 

XXXVII

 

Падение коммунистического Центра, точнее – Центроверха, его – по видимости – ликвидация тремя «обкомовцами», представителями регионов и выходцами из них, ухудшение жизни значительной части населения, рост насилия (войны, этнические чистки, криминализация, асоциализация) – реализовались не только как результат распада коммунизма, хотя как и это тоже. Все это, помимо автодинамических причин – логики разложения коммунистического порядка, было следствием хотя и негативного, но вступления СССР/России в энтээровский мир и век. Это и есть пока Русский Путь в XXI в.: «Ино побредем еще». Впору кричать: «Симсим, открой, я хочу выйти!» Симсим Истории только впускает, но не выпускает, так же как машина времени Истории, которая катит только в одну сторону. И чтобы не оказаться похожим на персонажа детской страшилки: «Мальчик едет на машине, весь размазанный по шине», – русским людям предстоит приложить немало усилий и истребить многое в своей душе.

Лютер был совершенно прав, объявив истребление каждым человеком попа в своей душе пропуском в будущее. Аналогичным образом обстоит дело и с нами. Только вопрос о внутреннем объекте истребления для нас значительно сложнее, чем в Германии на рубеже Нового времени. Причин тому много. И потому что мы – на выходе из этого времени, а не на входе; и потому что мир за почти 500 лет стал неимоверно сложнее; и потому что исторически мы, русские люди – любители рубки леса и полета щепок, – привыкли больше истреблять объекты не внутри, а вовне себя. Так ведь рубёж – это и есть наш способ расширения рубежей.

Нынешняя российская ситуация, Русский Путь в XXI в., по крайней мере в одном отношении, напоминает ситуацию конца XIX – начала XX в., Русский Путь в XX в. С 60‑х годов XIX столетия в России нарастали процессы социального распада, разложения, социальной дезорганизации. Они были более интенсивными, чем процессы формирования новой социальной структуры, обгоняли темпы ее складывания. Практически все правительства Русской Смуты в 1860‑е – 1920‑е годы пытались противопоставить социальной дезорганизации – этому историческому закону распада социальных систем – ту или иную форму организации. И проиграли. Потому что вал стихии был слишком силен и высок, чтобы его можно было обуздать теми средствами, которыми располагала докоммунистическая власть в Русской Системе, и теми методами, которые она была готова применить. Потому проиграли все правительства. Кроме одного – большевистского.

Большевики, в отличие от своих предшественников, не стали сдерживать ни вал насилия, которое все более приватизировалось, ни социальную дезорганизацию. Они национализировали насилие и организовали дезорганизацию, оседлав ее как закон истории распадающегося самодержавия, как одну из тенденций его распада. И победили, завершив Смуту в 20‑е годы. Контролировать дезорганизацию на порядок, если не на порядки, сложнее, чем организацию. Для этого нужны сверхорганизация и сверхконтроль. Большевики это обеспечили. Точнее, не большевики и даже не необольшевики Ленина – «партия нового типа» для этих задач не годилась и потому должна была исчезнуть, – а организация, созданная Сталиным, главным технологом Русской Власти XX в. Технолог, который переиграл и главного конструктора, и главного инженера, и все конструкторское бюро, отправив его работников кого на тот свет, кого в «шарашки».

Победили те, кто понял, что Русский Путь в XX в. – это контроль над процессами социального распада с помощью его институциализации и дехаотизации. А затем уничтожения или поглощения всех «частных» и неорганизованных форм насилия. Всего того, что ни укладывалось в прокрустово ложе новой структуры Русской Системы. Того, что мы знаем из истории, по книгам, по фильмам – всякие батьки ангелы, леньки пантелеевы, бандиты костылевы.

 

«Все сметено могучим ураганом,

И нам с тобой осталось кочевать», –

 

пелось в шлягере времен нэпа. Большевики поставили под контроль и одновременно под ураган все – и тех, кому осталось кочевать, и пространство для кочевания, и самих себя. Потому‑то многие, включая многих бывших, и были готовы добровольно пойти на службу к большевикам. Как заметила Н. Мандельштам, большевики спасли их от народной стихии, освободили от испуга, страха и ужаса перед этой стихией, впрочем, заменив вскоре этот и ужас фобосом и деймосом «организованно‑послушных масс», «организованно‑послушного не‑демоса».

Проиграли же в схватке начала века те, кто не нашел новую технологию власти, кто не понял ситуацию. Могли ли победить те, кто проиграл? Вопрос риторический. Впрочем, история – не фатальный процесс и не закрытая система. Победить большевиков можно было путем отсечения их от контроля над социальной дезорганизацией. Те силы, которые им противостояли, оказались на это неспособны и их выбросили, исключили – если не из жизни, то из Истории. Это – «добрым молодцам урок» для конца XX в., когда негативный, дезорганизационный аспект изменений в большей степени, чем позитивный, становится русским путем в XXI в., результатом русского столкновения с НТР.

И надо признать: до сих пор получалось так, что мировые революции в производстве оказывались врагом России и Русской Системы. Неужели Лейбниц был прав, утверждая, что русский народ и культура несовместны?

Перестройка и постперестройка, короче, последние 10 лет – вот результат столкновения Русской Системы в лице такой ее исторической структуры, как коммунизм, с НТР. Последние десять лет, которые в той же мере потрясли мир, в какой были одним из первых результатов его потрясения, часто называют «второй русской революцией», или даже «капиталистической революцией», противопоставляя ее революции 1917–1929/33 гг. как коммунистической, антикапиталистической. Верно ли это? Вопрос – не праздный и не только теоретический. К тому же выше речь шла и о том, что век грядущий нам готовит? А может быть, в нашем российском настоящем есть нечто полезное для всех, кто собирается в XXI в.? Может, есть что‑то важное в звоне колоколов Русской Истории, предвосхищающее нечто из XXI в., как балет Дягилева в самом начале века XX был предвосхищением духа «длинных 20‑х годов»? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо вернуться к событиям 1985–1995 гг.[12]