Римский историк Аммиан Марцеллин

 

Слова, вложенные Марцеллином в уста императора Юлиана (Отступ­ника), я хотел бы использовать как указательный жест, открываю­щий в человеческой ситуации экзистенциальную позицию духа, зани­мая которую, можно поставить себя в отношение (в том числе, и пре­зрительное) к низшей форме собственной духовности (душе), вопло­щенной в теле и зависящей от прихотей его скоротечного существо­вания.

Учет данной экзистенциальной позиции позволит мне привести ряд доказательств в пользу того, что, возможно, не впадая в противо­речие с разумом, мыслить понятие рационального самоубийства,

В определенной степени предложенный читателю текст является полемическим ответом моему коллеге Борису Юдину, высказавшему обоснованное суждение, что «оправданность этого термина (рациональ­ное самоубийство П. Т.) к принятию суицидного решения и к целе­направленному его осуществлению представляется по меньшей мере сомнительной».

Эти сомнения строятся на двух предпосылках. Во-первых, предпо­лагается, что рациональная целеполагающая деятельность включает с необходимостью само-воспроизведение и само-сохранение целеполагающего субъекта. Поскольку самоубийство не сохраняет субъекта, но уничтожает его, то оно не может быть квалифицировано как рацио­нальное. Второй аргумент таков - действие и намерение рациональ­ны, если их основой является знание ситуации. Если человек действу­ет не зная, то его действие инстинктивно, импульсивно или эффектив­но, но никак не рационально. Поскольку знание человеческих ситуа­ций априорно неполно, а суицид прерывает процесс его пополнения как за счет самопознания, так и в процессе обсуждения с другими, то самоубийство не рационально и в намерении, и в исполнении.

Прежде чем приступить к описанию мысленного эксперимента, с помощью которого я собираюсь усомниться в сомнениях коллеги, не­обходимо, во избежание недоразумений, подчеркнуть с самого начала - признание рациональности суицида конгруентно с религиозной (прежде всего, христианской) позицией. Считая самоубийство тяжким грехом, христиане рассматривают самоубийцу как ответственное существо, обладающее свободой воли и поэтому способное грешить и по праву нести наказание. Психиатрическая позиция снимает вопрос о греховности самоубийства в принципе.

Проведем простой мысленный эксперимент. Представим себя в го­ду эдак в 37-38 на Лубянке в положении невинно арестованного. Ваш следователь для того, чтобы вырвать у Вас неправедное призна­ние, угрожает, что если Вы будете упрямиться, то он при Вас начнет пытать Ваших детей. Подобная ситуация весьма правдоподобна. Те­перь представьте, что Вам повезло - следователь случайно оставил от­крытым окно, находящееся за Вашей спиной. Вам в руки дан вполне реальный шанс, выбросившись из окна, предотвратить истязания соб­ственных детей. Это как бы базовая модель. Введем также две разно­видности базовой модели. В первой - между арестованным и окном поместим психиатра. Во второй - священника.

Три вопроса уместно задать. Во-первых, как в ситуации заключен­ного поступит морально развитое, трезво и рационально оценивающее ситуацию существо? Во-вторых, как оценит ситуацию и поступит чес­тный, рационально мыслящий священник? В-третьих, как оценит си­туацию и поступит честный, морально развитый психиатр?

Мне представляется очевидным, что для нормально развитого мо­рального сознания в данной ситуации мысль о самоубийстве будет единственно рациональной и приемлемой. Также очевидно, что в этой ситуации здравомыслящий, честный священник обязан допустить осу­ществление самоубийства и, возможно, способствовать ему, поскольку обратное приведет к еще худшему злу. Психиатр, который попытает­ся насильственно остановить попытку самоубийства арестованного и применит в данной ситуации свое врачебное умение с целью медика­ментозного подавления свободной воли человека, должен быть квали­фицирован как соучастник преступления, творимого следователем.

Проведенный мысленный эксперимент наглядно демонстрирует, что и у отдельного морально развитого человека, и у цивилизованного сообщества есть ценности, которые, безусловно, превышают ценность индивидуального существования. Есть такая самоидентификация целеполагающего субъекта, которая нетождественна субъективности, воп­лощенной в смертном теле. Причем подобного рода самоидентифика­ция признается и морально развитым индивидом, и обществом как бо­лее важная - ей отдается предпочтение в ситуации выбора. Моя само­идентичность как отца, которая проявляется в защите детей, более значима, чем моя же субъективность как смертного телесного сущест­ва. Спасая более значимую для себя ценность, я рационально жерт­вую менее значимой. Следовательно, я как целеполагающий субъект не совпадаю с эмпирическим конечным существом. Мне как фунда­ментальное основание моей человечности дана трансцендирующая из наличного бытия особая экзистенциальная дистанция, ясно обозначен­ная презрительным жестом Юлиана.

Самоубийство в рассмотренной экспериментальной ситуации дейст­вительно обрывает экстенсивно разворачивающееся выживание субъек­та, но одновременно обеспечивает интенсивное исполнение его чело­веческого предназначения, то есть самореализацию в определенной полноте. Я считаю, что подобного рода действие более целесообраз­но, чем выживание. Именно оно, а не эмпирическое выживание, есть неуклонение от исполнения своего долга как отца или матери, гражда­нина, врача, офицера и т. п. Достаточно вспомнить понятие офицер­ской чести, требовавшее в ряде случаев как исполнение долга совер­шить самоубийство.

Аргумент от «неполноты знания», ставящий под сомнение рацио­нальность самоубийства, базируется на строго детерминистской моде­ли мира. Для вероятностной модели мира, широко распространенной в современной науке, речь может идти о разумном принятии решений в априорно неполно описанной ситуации. Действительно, аресто­ванный не знает подлинных намерений следователя, вероятно, в дан­ном случае его просто «берут на пушку». Однако зная, что подобного рода события на Лубянке имели и имеют место, вполне рационально для арестованного совершить поступок, направленный на минимиза­цию вероятности прямой угрозы детям...

Человеческое существование принципиально конечно и не обеспе­чено ни полнотой знаний, ни полнотой могущества. Каждый поступок - рискованное предприятие. Долг человека требует не уклоняться от исполнения собственного предназначения, мотивируя это неполнотой знания. Таким образом, осуществленный мысленный эксперимент на­глядно демонстрирует возможность мыслить непротиворечиво поня­тие рационального самоубийства.

Этот общий вывод попытаюсь применить к той конкретной ситуа­ции, по поводу которой была написана статья Бориса Юдина. Речь шла о возможности рационального суицида для неизлечимых больных в терминальной стадии заболевания, страдающих от мучительных бо­лей, неподдающихся медикаментозному лечению.

Для того, чтобы подвести этот конкретный случай под общее поло­жение, сформулированное выше, мне достаточно указать на признава­емую сообществом ценность в сознании умирающего больного, кото­рая, во-первых, выше ценности продолжения эмпирического существо­вания, и, во-вторых, требует для своей реализации акта самоубийства. В современной культуре таковой является ценность самодетермина­ции. Человек погружен в поток событий и обстоятельств, в хаос дей­ствий и взаимодействий, в котором он участвует на тех же правах и основаниях, что и неодушевленные тела или животные. Присутствие человека как человека в отличие от всего остального обнаруживается, узнается и признается другими в поступках - событиях избранных, совершаемых и контролируемых самим человеком. В поступке его «Я» есть, существует для себя и других. В становящемся метаболизме вещного мира оно размыто, стерто.

Неизлечимое смертельное заболевание, как в воронку водоворота втягивает человеческое существо, с каждым моментом сужая про­странство его существования как «Я» - сферу поступка. Тем самым бо­лезнь унижает, вытравливает из бытия данное человеческое «Я». Возни­кает тяжелый неотвратимый выбор - опустив руки, отказавшись от собственного «Я» как самодетерминирующего, пойти на поводу у болез­ни, ввергая собственную уязвленную плоть и своих близких в ад фи­зических или душевных мук. Или последним усилием духа вырвать себя из унизительной физической зависимости, выпрямиться в духе и, реализовав свой человеческий долг, совершить последний поступок предельной самодетерминации - умереть стоя, с ужасом и сожалени­ем взирая на истерзанную страданием душу, над которой способны властвовать безмозглые раковые клетки...

Я убежден, что подобный выбор и решение рациональны. Таков разум современного человека, для которого самодетерминация являет­ся смысловым центром человеческого в человеке...

В заключение хотелось бы отметить, что в рассмотренном мыслен­ном эксперименте есть еще один необсужденный вариант решения, который можно назвать «путь Авраама». Осознавая безусловную ра­зумность и рациональность выбора для себя самоубийства, сказать своему разуму «нет!». Смирив гордыню, подчинить себя безусловному повелению свыше - «Не убий!». Выбрать этот путь для себя и, как Авраам положил Исаака на жертвенник, отправить своих детей в пы­точную камеру, в страхе и трепете полагаясь на волю Бога.

 

 

ЕСЛИ ПРОДОЛЖИТЬ МЫСЛЕННЫЙ

ЭКСПЕРИМЕНТ