Расставание с жизнью

 

Пожилой человек, чьей смерти ожидали в любой момент в тече­ние двух недель, тяжело дышит, видно, что он уже удалился от соб­ственного тела. Один из родственников, сидящий возле постели, бе­рет умирающего за руку и называет его по имени. Умирающий пос­ледний раз приходит в себя, смотрит на близких взглядом, в котором светится глубокое знание обо всем, что находится по ту сторону смерти, вздыхает и закрывает глаза навеки. Это милость судьбы -так умереть: в сознании, смирившись с концом земной жизни, перей­ти в мир иной.

Для многих людей, которые умирают спокойно, важно держать за руку кого-нибудь из близких, часто с совершенно неожиданной силой. В то мгновение, когда душа выскальзывает из тела, умираю­щий чувствует под собой пропасть, отделяющую его от другого ми­ра. В этот момент рукопожатие является как бы заменой ощущению собственного тела, которое до сих пор было основой самоощущения. Это рукопожатие - последняя дружеская услуга, которую мы можем оказать умирающему, а для близких - осязаемое подтверждение ре­альности смерти.

Человеку легче уходить, зная, что он прожил полноценную жизнь. Поэтому большой поддержкой для него будут слова о том, что он значит для окружающих. Не громкие слова, а простая благо­дарность. Часто люди не достигают того, что наметили. Тем важнее сказать, что многое удалось, а незаконченное кто-то доведет до кон­ца. Особенно это относится к матерям, которых тревожит дальней­шая судьба детей. Одна-единственная успокаивающая фраза может значить очень много.

Часто умирающие боятся забвения после смерти. Это не так уди­вительно, как может показаться в первый момент. Тело теряет свое значение для самоощущения человека, но становится важной па­мять, мысли и воспоминания о нем. Однако уверения типа "бабушка, мы тебя никогда не забудем" не очень-то действуют. Реально дейст­вует только то, в чем умирающий уверен сам. Он знает, хранила ли семья память об умерших, о дне их смерти, ухаживала ли за могила­ми. Если да, то есть уверенность, что и он войдет в число покойных, о которых помнят. Когда-то существовал так называемый "месяц мертвых", в одних странах осенью, в других - зимой. Люди верили (или чувствовали), что в эти недели умершие принимают участие в жизни близких. Для них ставили на стол прибор, избегали шума, что­бы не напугать. Молотьба, большая стирка или уборка дома откла­дывались до той поры, когда умершие вернутся в свой мир. В швед­ском календаре еще в нашем веке 12 января было отмечено как "День отлета ангелов". Под ангелами подразумевались усопшие, ко­торые с 13 декабря находились в своих земных жилищах и теперь должны возвращаться.

Целесообразно заранее в письменной форме определить, кому после смерти достанутся те вещи, которые были особенно дороги умирающему: украшения, красивая ваза, подаренная в день свадьбы, старая семейная Библия. Вещи, которые даже при полном разруше­нии семейного уклада не будут забыты, как бы частички самого умершего, мост между ним и тем из близких, кто возьмет их в руки. Подобные распоряжения придают умирающему уверенность даже тогда, когда слова перестают действовать успокаивающе. Он хочет, чтобы о нем вспоминали, пользуясь его подарками.

Решающий вопрос - истекло ли время жизни? Можно сказать, что каждый человек носит в себе натянутый лук своего жизненного времени, которое даже осознается некоторыми чуткими людьми. Например, некоторые люди чувствуют, умрут они молодыми или до­живут до старости. В особые моменты это глубоко скрытое зна­ние может проявиться. Когда поэт Эрнст Мориц Арндт в возрасте восьмидесяти шести лет принимался за новую большую работу, один из друзей напомнил о его пожилом возрасте. Тогда Арндт рассказал сон, который приснился ему двадцать лет назад. Во время прогулки по кладбищу он увидел свою надгробную плиту, на которой не было даты смерти, но было написано: "в возрасте девяносто одного года". Значит, у него еще есть пять лет. И они у него действительно были.

Тот, кто подобно Арндту умирает в возрасте девяносто одного года, должен, казалось бы, насытиться жизнью. Может быть. Но найдется немало людей, которые, предчувствуя близкую кончину, скажут: "Это не может быть жизнью, я представлял себе совершен­но другое", или: "В сущности, я так и не прожил свою жизнь". Одна­ко жизнь не может принадлежать только одному человеку, хотя че­ловек чувствует, что это была именно его жизнь. Можно прожить всю жизнь для других и, несмотря на это, или именно поэтому, чув­ствовать, что жизнь не прошла даром.

А рано умершие? Будет ли жизнь осмысленной, полной, если оборвалась в детстве или в юности? У таких людей, оглядываясь на­зад, часто можно увидеть ярко выраженную жажду впечатлений, как будто они знали, что у них очень мало времени. Иногда такие дети, напротив, странно меланхоличны с самого рождения, или у них появ­ляются удивительные, захватывающие их, желания. Я никогда не за­буду одну школьницу, которая на четырнадцатом году жизни умерла насильственной смертью, ее энергичное и серьезное лицо, ее жизне­радостность и жизнелюбие. После каждых каникул она как бы с раз­бега начинала быстро и уверенно исправлять свои неудачи и улуч­шать результаты с таким упорством, которого можно было ожидать разве что от серьезного взрослого человека. Многие взрослые чер­ты проявились у нее уже в детстве. Она как бы в сжатом виде успела прожить всю жизнь за свои неполные четырнадцать лет.

Если жизнь состоялась, если смерть предопределена, есть ли ос­нования для медицинского вмешательства? Каждый человек имеет право на жизнь и на то, чтобы самому распоряжаться этой жизнью. И разве он не имеет права на собственную смерть? Этот вопрос сегодня часто превращается в требование предоставить неизлечимо больному или очень старому человеку право на быструю безболез­ненную смерть. Имеются в виду препараты, которые помогают чело­веку умереть. Судя по всему, выдвигающие подобные требования не понимают, как легко повлиять на желание или нежелание жить, осо­бенно если человек тяжело болен или очень стар. Но как только уничтожение "нежелательной" жизни хоть где-нибудь будет оправ­дано, следующим шагом станет отказ от уважения к жизни вообще. Тогда государству придется устанавливать "объективный" масштаб ценности жизни.

Не надо строить иллюзий, будто в критических ситуациях чело­век свободно выбирает между жизнью и смертью. Этот выбор не в нашей компетенции. Когда человек потерял надежду, одинок, отча­ялся, просто жестоко предлагать ему выбор. Это не уважение к сво­боде человека, а издевательство. Укол смертоносным препаратом сотрет индивидуальные черты смерти, человек найдет не свою смерть, а умрет так, как ему навязали близкие, врачи или кто-то еще.

Совершенно другой вопрос, все ли возможные средства можно и нужно использовать для сохранения жизни? Врач обязан сделать для пациента все, что в его силах (и для безнадежно больного тоже!). И вполне оправданно спросить с него, если он что-либо упустит. Паци­ент находится в положении слабого и поэтому нуждается в защите. Но что означает "все, что в его силах"? Врач, опасаясь нареканий, стараясь подстраховаться, часто использует средства, которые в дей­ствительности считает бесполезными. Не в интересах пациента, а для проформы. Но ведь не существует четкой инструкции для лече­ния каждого заболевания, есть только общие указания. Отношения между врачом и пациентом строятся (во всяком случае, должны строиться) на доверии. И как пациент я оставляю за собой право на выбор врача и способа лечения. Чем больше доверие между мной и врачом, тем эффективнее лечение. Чем совершеннее медицинская техника, тем четче проявляется индивидуальный рисунок каждого заболевания и каждой смерти. И наша медицина требует изменений именно в этом направлении, причем это касается не только врачей, но и пациентов.

А продление жизни за счет трансплантации органов - вмеша­тельство ли это в судьбу? Да, несомненно. Как и переливание крови.

И то, что мы живем в XX веке, когда подобная помощь возможна, это тоже судьба. Когда люди (например, из числа свидетелей Иего­вы) по мировоззренческим причинам отказываются от переливания крови и покоряются смерти, это их личное решение, к которому вра­чи, как правило, относятся с уважением. Главная проблема в том, что зачастую человек принимает решение заранее, когда оно еще не актуально, опасаясь, что в нужный момент не сможет этого сделать, но не желая передоверить его другим. Но перед лицом смерти неко­торые проблемы выглядят совершенно иначе, и человек (не только из страха) меняет свою позицию. Поэтому благоразумнее поручить решение, например, врачу или кому-нибудь из доверенных близких, если не сможешь принять его сам. Знаю по себе, как нелегко прини­мать участие в решении вопроса о жизни и смерти близкого челове­ка, но эту ответственность человек должен нести.

Ну, а реанимация? Имеем ли мы право уже перешедшего порог смерти человека снова возвращать к жизни? Но если посмотреть на жизнь таких людей, то оказывается, что в их жизни произошло не­что существенное, чего они уже не хотели бы лишиться. Эти люди действительно хотят жить, работать над собой и служить миру - и все это стало возможным благодаря резкому вмешательству врача.

Я знаю ребенка, который после дорожно-транспортного проис­шествия девять месяцев лежал в коматозном состоянии, за это время десять раз попадал в состояние клинической смерти и десять раз был реанимирован. Когда перед консилиумом мне описали этот случай, я подумал: "Ребенок же хочет умереть, а ему в этом мешают". Но ко­гда я увидел, как он играет, мнение мое резко изменилось. Он еще был несколько медлительным, двигался немного беспомощно, но в обращении с игрушками проявлялись ярко выраженные и оформ­ленные желания. Он активно сживался с миром. После этого случая я стал очень осторожен в суждениях и уже не утверждаю, что повто­ряющаяся клиническая смерть всегда выражает желание покинуть земной мир.

Другой ребенок после несчастья был доставлен в больницу. Позднее врач говорил родителям: "Повреждения не были смер­тельными, мы могли бы многое сделать, но ребенок не оставил нам времени". Чуткий врач хотел сказать, что ребенок не подда­вался лечению, внутренне отклонял его, хотел уйти. И обстоятель­ства несчастья удивительны: именно в это мгновение всегда очень заботливая и внимательная мать не была на месте, погрузившись в работу, тем самым "освободила" место для несчастного случая. Она уже во время беременности чувствовала, что придется быть особо внимательной с этим ребенком. Мать как бы предчувствова­ла его раннюю смерть.

Когда оглядываешься на жизнь некоторых умерших детей, часто остается впечатление, что они очень глубоко, очень напряженно впитывали в себя окружающий мир. Можно сказать, что в этом ак­тивном познании мира заключался смысл их жизни. Но существуют и иные детские судьбы, которые открываются, если рассматривать не самих детей, а людей, их окружающих. Тихие, незаметные, они очень влияли на людей, когда жили, но особенно после смерти. Ка­жется, что эти дети и после смерти остались возле близких и ждут. И если родные не погружаются в боль, а начинают глубже видеть мир, то умершие дети счастливы, они не зря ждали. Их жизнь полу­чает смысл после смерти.

Если смерть может быть ранней или поздней, прийти внезапно или после долгого ожидания, в результате болезни или несчастного случая, то она может быть и своевременной, когда жизнь исполнена. Над городскими воротами Милета высечена христианская молитва, обращенная к семи архангелам, охранявшим город. Они могли защи­тить жителей от безвременной гибели. Не от смерти вообще, как ча­сти человеческого существования, которую даже ангелы не могут предотвратить, а от преждевременной смерти, нарушающей течение жизни, а не завершающей ее.

Уму непостижимо, сколько миллионов людей нашли раннюю на­сильственную смерть в концлагерях или умерли от голода. И мы не можем так легко снять с себя эту ответственность, мы, люди XX ве­ка. Эти страшные события показывают, как сильно человек вмешивается в судьбу, в свою и чужую. Сегодня люди очень чуждаются друг в друге, отдельный человек все больше становится частью человечества, и это от рождения определяет его судьбу.

Когда человек ощущает, что его путь закончен, что его ждут по ту сторону жизни, он начинает разговаривать с давними друзьями, которые уже умерли. Для пожилых людей это естественно, они жи­вут в своих воспоминаниях гораздо более интенсивно, чем в ощуще­ниях настоящего. Воспоминания важны для самоутверждения, когда жизненная активность уменьшается. Но к ним примешивается тоска по ушедшим. Отношения с живыми отступают на задний план, все важнее и конкретнее становятся отношения с умершими. Такая жизнь может породить чувство, будто умирающего там кто-то ждет. В народе говорят, что один умерший тянет за собой другого, близко­го ему человека. Часто супруги умирают друг за другом. Но это лег­че объяснить тем, что у оставшегося пропадает смысл жизни, ослаб­ляется связь с собственным земным существованием, даже появляет­ся стремление к смерти.

Однако выше говорилось о том, что когда человек приближает­ся к порогу смерти, в его сознании возникают образы давно умер­ших людей. Воспоминания возвращают человека в хорошо знако­мый мир, в детство или в молодость, и к нему приходит уверен­ность в себе, спокойствие, он начинает лучше ориентироваться и в современном, достаточно чуждом мире. Воспоминания приносят сча­стье.

Картины же, в которых что-то происходит с уже умершими, почти всегда удивляют. Умерший выглядит не таким, каким был в момент последней встречи, кажется моложе, как бы светится изнут­ри. Часто рассказчик не может вспомнить, как был одет умерший, хотя долго и четко видел его внутренним взглядом. Как же тогда он узнал умершего? Вопрос поставлен неверно, так как при подобной встрече, как и в воспоминаниях, человек не узнает умершего по ка­ким-то приметам, а просто внутренне знает, кто он. Так во сне слы­шишь слова и точно знаешь, кто их произнес, и звук голоса не игра­ет никакой роли. Такая уверенность - неопровержимый признак встречи с умершим. Подозрение, что это все чистые фантазии, от­ступает перед этой уверенностью, как перед отчетливым физиче­ским ощущением отступает сомнение в реальности пережитого.

Верующий человек средневековья или начала нового времени знал, что получил свою земную жизнь из рук Бога, и что через смерть он к Богу и вернется. Когда про умершего говорят "покой­ный", подразумевают, что он существует в некоем счастливом мире, более спокойном, чем наш. В последние столетия человеку уже не обещают посмертное существование, и он хочет прогнать из жизни призрак смерти, что усиливает ощущение смерти как чего-то чуждо­го, негостеприимного. Смерть, а вместе с ней и умершие превраща­ются в Ничто. Почему же, тем не менее, о них думают с почтением? Просто человек еще не может осмыслить знания о реальности жиз­ни после смерти, они вступают в конфликт с его материалистиче­ским мировоззрением.

Современный человек все отчетливей видит, что рождение и смерть не являются абсолютными границами существования. И если он хочет себя понять, если формулирует на языке разума то, что знает в глубине сердца, то должен воспринять свое существование до рождения и после смерти не через теории и веру, а через свой опыт.

Не только умирающий человек заслуживает внимания и понимания, но и умерший. Вообще чем больше человек продвигается в смерть, тем незаметнее и деликатнее должно быть наблюдение за ним, тем тише должен быть наблюдатель. Активное безмолвие - это та спо­собность души, которая дает доступ к открытиям, о которых идет здесь речь.

Если рождение и смерть не есть больше абсолютные границы существования, тогда нерожденные и умершие реально существуют. Они, как и живущие - часть человечества. Но ныне живущие участ­вуют в формировании мира и несут за него ответственность. И на них покоится взгляд тех, кто еще ожидает вхождения в земную жизнь. Рафаэль в своей "Сикстинской Мадонне" выразил это так: облако за Марией сгустилось и образовало головки нерожденных детей, взгляды которых направлены на Одного, уже обретшего Мать. Так и взгляды умерших принимают того, кто приближается к порогу смерти. Кто хочет мыслить в масштабах всего человечества, должен включить в свои мысли всех людей - видимых земному глазу и не видимых ему.

 

НОВАЯ МЕДИЦИНСКАЯ ЭТИКА ПРИХОДИТ ИЗ ХОСПИСА