Алексеев Сергей - Аз Бога Ведаю! 2 страница

– Возможно, бесподобный!

Окончательно смущенный каган растерянно помолчал и тут же поправился:

– Верю тебе, сущий в небесах!.. Да я всего лишь каган Хазарии, и мне мало открыто Великих Таинств. И то, что говоришь ты, для меня запредельно.

– Ты так любопытен?

– О да, владыка, и это мой грех.

– Отчего же? Напротив, мне нравятся любопытные. Они всегда хотят познать непознанное и испытать то, что никогда не испытывали.

– Я считал это недостойным пороком, – признался богоподобный. – Так учили мудрецы…

– На то они и мудрецы, чтобы всех поучать! – рохданит вновь стал легкомысленным. – Если бы ты знал, чему меня они учили! Кроме искусства побеждать!.. Да… Отчего же мудрецы тебе не сказали, что миром правят рабы? Эти знания вовсе не относятся в Великим Таинствам. Мне кажется, об этом знают все!

– Одни я, недостойный, не знаю, – повинился каган. – И слышу от тебя впервые.

Рохданит сел на каменную скамью и огладил свои блестящие колени.

– И поэтому тебе чудится, что миром управляют свободные и благородные? Отнюдь! – он засмеялся от щекотки. – Не поимей обиды, богоподобный, но мне приятно беседовать с наивными царями. Они чисты,. непорочны и нежны оттого, что не отягощены знаниями. Ангелы! Вот, к примеру, византийский царь, уж так кичлив, высокомерен и лукав с иными, а со мной приятен, ласков. Давно люблю его!.. Германцев не терплю, славян, грубы и прямодушны. Сканды, англы – холодные цари, не смысля ничего в Таинствах мира, мнят о себе. Они все вольные и с ними скучно… Да, прекрасный и богоносный каган, рабы владеют миром! А кто еще пожелает им владеть?.Свободным не нужна власть, ибо они всегда стремятся освободиться и от нее. Вольный человек существует сам для себя и даже своему господу не воздает положенного; Я не открываю тебе тайны – свободные никогда не захотят покорить весь мир, установить свою власть, поскольку не желают кого‑либо порабощать. Ведь они – благородны! Им претит зависимость и унижение другого!.. Иное дело – рабы! – он откинулся спиной к столу. – Пребывая в неволе и тяготах, они мечтают о господстве в мире, и мечта со временем становится золотой. Чей ум изощреннее? Чей дух крепче и менее подвержен упадку? В ком сильнее жажда жить? А в том, кто носит цепи. Свобода разобщает народ, а собирает его рабство. Свободные никогда не смогут сговориться, чтобы сообща идти к единой цели; рабов же соединяет общая участь и ясность цели, как цепь на шеях. Раб, встретив на пути раба, всегда отыщет в нем и надежную опору, и верного спутника, и не побрезгует есть от одного хлеба. Но как поступят два свободных человека, если их сведет судьба? Непременно рассорятся! Поскольку каждый из них мнит о себе, что он есть мир, вселенная со звездами и светилами. Их одолевает гордыня, а это, как известно тебе, возлюбленный каган, есть смертный грех. Благородство всегда соседствует с прямодушием, и поэтому чаще приводит к войне, чем к миру. Я более скажу: раб ближе к господу! И потому по нашему закону мы зовемся рабы божий. А почему всевышний Иегова выделил из всех народов иудейский народ и сделал своим избранником? Надеюсь, ты прошел путем исхода из Египта?

– Да, мудрейший из мудрейших, – зачарованно проговорил каган. – Прошу тебя, говори еще! Тот рохданит, что водрузил мне Венец Великих Таинств, по сути, ничего не открыл! А лишь заставил омыть ему ноги и испить воду. Другой же играл со мной в кости и под конец оскорбил и унизил. Но ты явился и вдохновил меня! Как приятна речь твоя, о несравненный владыка!

– Я тебе в самом деле нравлюсь?

– Ты прекрасен! Так говори же, говори!

– Но я уже сказал все!.. Все, что могу сказать тебе.

– Позволь же спросить, – сдерживая пыл, промолвил богоподобный. – Тот, что оскорбил меня, вовсе не приемлет рабства. И в гневе воскликнул: “Они распнут! Как Христа распяли!..” Он сказал, рабам не увидеть мессии…

Подзвездный владыка чему‑то грустно усмехнулся.

– Жаль старого Аббая… Когда‑то он владел притоком Нила и получил свое имя. Но с тех пор минуло несколько веков, а он ничуть не изменился. Всю свою историю опальный!.. И все равно его жаль. Он погасил зарю на Севере и наверняка был бы прощен, да жажда свободы стала ему новой опалой. Из гордости он пытался ступить на небесный путь народов Ара и пройти там, где не хаживали рохданиты. Вот и поплатился…

– Он погиб? Его сгубили в Руси?

– Нет. Кто знает пути, того не сгубить… Только теперь он лежит черным камнем на берегу реки Ра. Такое случается с азартными игроками.

Кагана охватила жажда покаяния и желания простить все обиды. Однако более всего ему хотелось угодить рохданиту, развеять его легкую грусть, заставить – говорить еще.

– Немедля же я отправлю войско на реку Ра! Отыщу черный камень и привезу его сюда! Даже каменному не дам лежать в чужой земле!

Легионер внезапно рассердился и побагровел:

– Не смей!.. Пусть там и лежит! Для рохданита нет чужой земли… Или он относился к тебе лучше, чем я? Ласковее беседовал с тобой?

– О нет, небесный путник! Владыки ласковее тебя нет на всем свете!

– Ну так ступай ко мне, – смилостивился рохданит и позвал рукой. – Сядь на колени.

– Достоин ли я чести такой?! – устрашился каган, у него задрожали ноги.

– Достоин, царь… Ты ведь хочешь еще что‑то услышать от меня? Вижу, тебя распирает любопытство! – он погрозил пальцем и засмеялся.

– Бесконечно бы слушал тебя, златоречивый! – вымолвил страстно богоподобный и несмело подошел к рохданиту. Тот усадил его на колени и приобнял за плечо.

– Так и быть, спроси меня, и я тебе отвечу.

– Отчего же меня учили мудрецы: вечное рабство гибельно для Хазарии! Только свобода возвысит иудеев над другими народами!

– Они учили тебя, не посвящая в суть учения. Мудрецы считают, что кагану не нужны эти знания.

Богоподобный вдохновился, привыкая к твердокаменным коленям владыки.

– Но рохданит Моисей? Зачем он сорок лет держал народ в пустыне? А потом Исайя, который уводил хазараимов в пустынные горы?

– Ты еще больше нравишься мне, богоподобный царь, – мягко проговорил легионер. – Твои вопросы разжигают страсть… Но я вынужден сдерживать себя, чтобы в порыве чувств не нарушить Таинства Знаний. Ведь ты посвящен мудрецами лишь в Первый Круг.

По опыту каган знал, что излишняя горячечность вопросов может привести к обратному действию и вместо откровения можно поиметь обидное оскорбление. Он как бы смирился и доверительно спросил:

– Тогда скажи, милостивейший, зачем меня заставили торговать хлебом среди лавчонок черных хазар?

– У тебя воистину по‑женски хитрый ум! – засмеялся рохданит и потрепал его за щеку. – Ну, так тому и быть, отвечу… Тебя держали среди рабов, чтобы ты до восхождения на трон не утратил рабской сути.

– Ты хочешь сказать, я и доныне раб?

– Ты царь царей и раб рабов. Каган помедлил, стараясь понять смысл, но рохданит не позволял ему размышлять:

– Не мучай себя тем, что недоступно разуму. Если бы ты был посвящен во Второй Круг, тебе бы не стоило труда познать, кто есть царь царей и раб рабов.

– Теперь мне будет еще печальнее, – загоревал каган. – Я был уверен, что существует всего один Круг Великих Таинств… Сколько же их всего?

– Три.

– Три Круга?!. О, всевышний! Не видать мне отныне покоя! Ты, премудрый, обласкал меня вниманием своим, но ты и разочаровал меня! Хватит ли срока моего царствования, чтобы вымолить у бога возможность хотя бы приблизиться к Таинствам Второго Круга?

– Если будешь послушен моей воле.

Богоподобный сделал попытку вскочить с колен, чтобы пасть в ноги рохданиту, однако тот обнял его покрепче и прижал к груди.

– Не делай этого, прекрасный мой царь. Что приятнее: валяться у меня в ногах или сидеть на коленях?

– Несравненное счастье – на коленях! – воскликнул каган. – Кто же введет меня во Второй Круг? Господь?

– У господа иных дел довольно, – ответствовал подзвездный владыка. – И потому я послан к тебе, возлюбленный каган. Сейчас я совершу один из таинственных ритуалов, смысл которого доступен не многим на земле. Готов ли ты к посвящению?

– О, Знающий Пути! – с восторженным благоговением воскликнул каган. – Во снах об этом грезил, просил в молитвах!..

Рохданит‑легионер бережно снял с него голубой хитон, страстно и долго мазал какой‑то скользкой и благовонной мазью, поставив его посередине зала, под звезду, а затем, рыча по‑львиному, совершил с ним содомский грех…

 

 

Ранним весенним вечером, на закате солнца, к киевским воротам выплыл из зеленой степи чудной, ровно на потеху разряженный караван. Видом он напоминал заморский, купеческий, тканями торгующий, поелику так пестрел от яркого многоцветья, будто скрестилась, сплелась под городскими стенами дюжина радуг. Да токмо персидские либо греческие гости в Русь прибывали на кораблях и товар свой вывешивали на реях уж когда у причала стояли, в Почайне. Эти же сухопутьем пожаловали, в кибитках разукрашенных, и даже малорослые лошадки у них дорогими лентами повиты, упряжь златом и серебром убрана. А как остановились у ворот и вышли из повозок, тут и вовсе смутились стража и киевляне, на стены высыпавшие.

Едва земли ногами коснувшись, стали гости сии танцевать и песни петь, да так ладно, что очаровали слух и очи, ибо несвычные их наряды полонили взор. Невиданной красоты шали, ровно крылья, летали в руках женщин, а какие очелья и мониста, какие серьги да обручья искрились и сияли, какие звонкие бубенцы и бубенчики украшали персты, платья и трепещущие в руках бубны! А поверх всех нарядов и ожерелий у каждой на шее небольшой нож в золоченых ножнах. И черноокие, чернокудрые молодые мужчины тоже напоминали птиц, летая в чудном танце округ черных лебедиц своих, при этом травы сапогом не поправ. Одежды на них не менее яркие – кумачовые шаровары, шитые пурпуром белые рубахи, малиновые скуфейчатые шапки в узорочье, богатые кривые кинжалы за широкими поясами красной кожи, и у каждого в правом ухе – золотая серьга.

Не менее получаса стояли киевляне на стенах, зачарованные невиданным зрелищем и сами уж готовые открыть ворота да в пляс пуститься с гостями, покуда старая Карная, прибредшая в Киев волхвица из своего затвора, вдруг не узрела их и не крикнула голосом глашатая:

– Дивитесь, люди! Се не купцы! Не потешники! Се же волхвы и волхвицы! Се племя раманов! Позрите – у каждого в ухе Знак Рода!

Тут и неискушенный опамятовался и позрел на сей благословенный знак – свастику, в центре которой стоял солнечный камень карбункул. Кто устрашился, кто возрадовался, и вмиг отослан был гонец в терем княгини, ибо всякий помнил, какие страсти возгорелись на отчине, когда Святослав по неразумению своему одарил своей серьгой пришлого кормильца и вмиг беспутным сделался. Кто сии чудные певцы и танцоры, будто витязи доспехами, златом укрытые, да еще и серьгами отмеченные? С добром иль худом явились к городским вратам и невиданные пляски устроили?..

Княгиня тем часом занималась делом, в последние годы ставшим вровень с иным занятием – ловлей: в своих покоях беседы вела с братом своим во Христе. Говорили они то душа в душу, то супротив друг друга становились, когда Ольга чуяла, как от слов Люта Свенальдича кипит возмущенное сердце и разум лишается воли. И внуки ее, Святославовы дети – Ярополк, Олег и Владимир – при сих беседах присутствовали, дабы учиться уму‑разуму. Прибежавший гонец посмел нарушить ход мысли княгининого названного брата, поклонился, просил слова молвить, и в тот же час получил гневливый окрик Лютов.

– Изыди вон, холоп!

Гонец к двери было шатнулся: уж лучше битым быть толпою киевлян, пославших ко княгине, чем попасть в немилость к Свенальдичу. Оглянуться не успеешь, как со свету сживет, заключив в сруб или еще хуже, в яму каменную…

Но Ольга кивнула старшему, Ярополку: дескать, спроси, чего прибежал этот заполошный боярский сын. Внук поймал гонца за рукав, зашептал ему на ухо, а брат во Христе в тот миг вещал:

– Допрежь того, как могу я по твоей воле снарядить корабль и послать в святую землю за митрополитом, след тебе исполнить несколько благих деяний, без коих ни один епископ не ступит в подвластную тебе сторону. А надобно ныне, сестра, непременно собрать со всех земель письмена, исполненные на пергаменте, бересте, камне или дереве, свезти в Киев и отдать сжечь в огне, поелику всякий знак, оставленный рукой волхва, вещего странника либо сведомого мужа, суть поганый знак, влекущий на Русь силу черную, сатанинскую…

На сей раз Люта прервал Ярополк, подбежавший к бабке своей с сияющим взором:

– К Киеву племя раманов явилось! И пляску творят у ворот невиданную! Любо бы позреть, княгиня!

– С чем явилось сие племя? Где дары? Где их послы?

– ан нет послов и даров! Ворот отворить не просят, танцуют себе да и только! Тешат народ…

– Вели гонцу мое слово передать: пусть убираются восвояси. Неведомо мне племя Раманов и в землях моих такого не значится.

– Мудрый ответ, сестра, – одобрил Свенальдич. – В Руси своих потешников да скоморохов довольно. Иное дело – молельников истинных нет…

– Гонец сказывает, у каждого мужа в ухе – Знак Рода! – воскликнул старший внук.

– У каждого? – встрепенулась Ольга и поднялась со скамьи. – Да возможно ли сие?!.

– Ей‑ей, возможно! – осмелился гонец. – Сам зрел – сияет, как некогда у князя нашего сгинувшего сиял. И о сем же провозгласила Карная, бывшая там!

Здесь и Лют подскочил, взял гонца за бороду.

– Брешешь, холоп! Сей знак поганый я самолично токмо детине‑князю добыл и вернул! И нет другого на свете!

Княгиня же взволновалась, метнулась от окна к окну.

– Желаю сама позреть! Эко дивное племя – раманы. Молву слыхала, они манят к себе, как солнце, и русский дух не в силах устоять против. Хочу сама испытать!

– В сей же миг пойду к воротом и взгляну! – Свенальдич шапку схватил. – Не суетись, сестра. Диво ли, когда потешники рядятся? И знаки носят потехи для! Твою волю исполню, прогоню незваных от ворот, пускай себе идут.

Не успел он и терема покинуть, как в растворенные окна ворвалось пение – далекое, но с первых же звуков чарующее. Княгиня тотчас же вышла на гульбище и увидела, как по улице от городских ворот движется к терему многолюдная толпа, в середине которой, ровно круг радужный, идут и пляшут разукрашенные танцоры. Всего лишь на миг взметнулось недовольство – кто это посмел без ее воли отворить ворота незнаемому племени?! – да тут же и утонуло в душевной радости.

Обвороженная пением, она застыла, ибо услышала гимн заходящему солнцу, воспеваемый на священном языке, коим вещал лишь Валдай – Владыка Чертогов Света. И девы‑Рожаницы на сем же языке пели колыбельные…

И вознесенная звуками чудными, княгиня поднялась над теремом вначале, а там и еще выше, над градом Киевом, и уж позрела поля и нивы земель своих – г еще бы миг, и воспарила над всей Русью, да голос Лютов вмиг возвратил на землю, и легкий стан огруз под бременем естества.

– Сестра! Сестра!.. Позри, средь них твой ворог, утекший от расплаты!

– Кто? Кто ворог? Где?

Она словно от сна очнулась и взглядом повела – неведомое племя уж на теремном дворе, в окружении народа, припевающего и приплясывающего – кто и ворота открыл, неведомо…

Верна была молва! Манил взгляд Раджи…

– Да вот же он, боярин Претич, подручный бывший! – неиствовал Лют и указывал обоими перстами, словно рогами упирал. – Се он судил сына твоего, он крикнул в рощенье – смерть! На кол обрек! Позри, неужто не узнаешь? Эко вырядился!.. Вели схватить его!

С замирающей душой глядела княгиня, да не могла различить среди чернокудрых и смуглых танцующих мужей подручного, но тут один из них внезапно сорвал шапку да ударил ею оземь. И стихло все! А незваное племя это вдруг поклонилось княгине земным поклоном и отступило чуть назад, оставив впереди только простоволосого мужа.

Лишь сейчас она признала Претича: прежде бывши русым исчернел он теперь, посмуглел, и наряд его отличался от остальных тем, что не было у него в ухе Знака Рода…

– Здравствуй, княгиня пресветлая! – сказал он на языке Великого волхва Валдая. – Не забыла ли, куда посылала и зачем? Помнишь ли, кому давала посох?

А она забыла! Тот поединок с сыном на берегу реки священной Ра и отсеченная коса, позор и горе, павшие на голову княгини, размыли память. Не нужен был ей более Раджа – жених со священной реки Ганга, и дух Вещего Олега не являлся к ней ни в снах, ни наяву, покинув навсегда, – верно, сыновний меч не токмо лишил ее косм, но сразил и бесплотного тезоимца, и не у кого было спросить теперь совета. И посему, побившись на земле, словно птица с подрезанными крылами, как всякая жена, лишенная Пути, Ольга побрела впотьмах искать в ином утешения. Да вскорости и нашла: сначала в беседах с братом во Христе, Свенальдичем, попозже в храме, где служил чернец Григорий, а затем – во внуках…

И будто бы прозрела, и космы отросли на локоть…

Забыла о подручном княгиня, однако же промолвила, смущенная пением и словом гимна солнцу:

– Помню все, боярин… Ты привел Раджу?

– Нет, матушка! Бери повыше! – не таил в себе радость боярин. – Раджа – се токмо светоносный муж. Позри на достойных моих спутников! И все они – раджи! Две дюжины! Да еще две – жен‑волхвиц, дев ясновидящих. На Ганге их довольно!

Тем часом Лют Свенальдич, не ведая сакрального языка, как, впрочем, и весь остальной народ, запрудивший двор княжеский, пытаясь внять словам, затих и обратился в слух, тараща недоуменные очи. Лишь старая Карная, волхвица‑ворожея, должно быть, в сем языке сведомая, стояла на особицу и своей клюкою чертила по земле.

– Кого же ты привел? Скажи или яви очам.

– Мужа Вещего! Великого Гоя! Богатыря, который отныне Русью станет править и ей служить! Царя царей привел!

– И кто же муж сей? Где он? Почему не вижу? – неясное волнение вдруг охватило Ольгу.

– Да не спеши, постой! – боярин улыбался. – Дай срок, взойдет заря, и на восходе он сам явится как солнце! Великий праздник ждет тебя, княгиня! Я вперед пришел с раджами‑раманами, дабы известить, и чтобы ко утру ты изготовилась встречать. И стольный город привела в порядок! Не то я зрю окрест – уж больно пыльно стало в Киеве, покуда я ходил на реку Ганга. Куда ни кинешь взор, везде то грязь, то сор, тенеты по углам и окна мухи засидели! А надобно бы улицу от врат до терема коврами устелить, чтоб царь царей не по земле ступал – се Вещему ль достойно? Ин‑да вели своим холопам повсюду розы рвать! Да не с быльем колючим, а лепестки одни. И теми лепестками путь выстилать тому, кого ты ждешь! Так принято на Ганге! А мы тем часом русь взвеселим, поелику уж больно стыдно зреть, как вольный сей народ унылый стал. Дух шалый изведен, исчезла радость жизни, померкли очи, и в цепи не закован, а будто бы в цепях. Пристало ли даждьбожьим внукам в уныние впадать?

В сей миг Свенальдич более терпеть не смог и окриком прервал боярина:

– Что ты глаголешь там, скоморох? Наречия подобного не слышал! А посему изволь сказать доступно, коли явился к нам! А нет – ступай и не смущай княгиню! И уводи шутов с собой!

В ответ ему Претич только рассмеялся и вновь обратился к Ольге на языке молитв, посылаемых Даждьбогу – как и достойно его внукам.

– И зрю я, матушка, округ тебя прохвосты вьются, словно рой! Кто сей муж, что за тобою призирает и будто бы уж воли лишил? Не сын ли Свенальда, именем Лют?

– Да, он и есть, Лют Свенальдич. – ответствовала княгиня.

– Ну так гони его! На что теперь тебе сей вор и изменник? Иная началась пора!..

– Не смей, боярин! – прикрикнула она. – Ты сказал вор? А муж сей в беде и позоре меня не оставил, и благодаря ему я вновь встала на ноги и свет позрела. Ты не явил еще, кого привел а уж советуешь прогнать наперсников моих. Лют был мне утешитель во все годы, покуда ты ходил на реку Ганга, а отец его, Свенальд, Русь защищал от набегов. Не ведаю, кого привел ты и кто войдет с рассветом в Киев, но сиих мужей покуда не отпущу от себя!

– Да полно, матушка! Неужто ты не чуешь, кого привел? Кто ныне встал у змиевых валов, чтоб дух перевести и пыль дорожную с себя стряхнуть, прежде чем войти в стольный град? Неужто сердце слепо?!

– Ты, верно, и не ведаешь того, что меня… косм лишили? Так знай теперь! Я прокляла свой рок и нет мне возврата в былые времена, когда было открыто сердце… Ответствуй мне, кого привел? Кого ты называешь царь царей?!

– Да сына твоего! Он тебя косм лишил. И он же ныне царь царей!

Душа взмутилась, ровно поток весенний на порогах, и всякий малый родничок, забивши чистым из глубин земных, был в тот же миг поглощен сим мощным половодьем. Допрежь всего княгиня испытала великий гнев, и в нем, как в неспокойном море, отчаялась и вовсе потеряла разум, велев схватить непрошеных гостей – всех, поголовно! – и в ямы Лютовы, которые нарыл он по берегу Днепра, бросить. А Святослава – будь он хоть трижды царь царей! – в Киев не пускать, а если умудрится ворваться силой, избить его дружину дружиною Свенальда, а самого забить в железа и, вывезя на середину реки, бросить в воду. Лют все сие одобрил и клялся лютовать, покуда не исполнит всякой воли княгини. В тот же час он позвал своих витязей, с коими когда‑то ходил на остров Ар сокровищ поискать, велел взять в круг все племя раманов, чтоб ни один не утек, и повязать веревкою одной, пообещав в награду отдать всех женок, с раджами пришедших, в наложницы, поелику они больно уж лепы, а их чресла, и перси, и уста точат не мед, но страсть телесную послаще меда.

Витязи исполчились и, бесстрашно оттеснив народ, пошли было на приступ, но в сей же час женщины воздели руки и ударили в свои бубны, а мужи вдруг свистом огласили двор, так что заложило уши, и в пляс пошли! Но что за танец был! Летая над землей подобно молниям искристым, без мечей и даже без кривых кинжалов, они разили воинов Лютовых, и те катились кувырком, словно не витязи бывалые, каленые в боях рукопашных, а дети малые на снежном городке. Иной вставал, качался и норовил опять ввязаться в драку, иной же отползал со стоном под ноги киевлян и вместо жалости вызывал лишь смех веселый. Отбивши таким образом напор, раджи встали в хоровод, тем самым заключив волхвиц в круг, и, издавая клик чудной, затопали ногами:

– Ра‑джа‑джа! Ра‑джа‑джа! Ра‑джа‑джа‑джа‑джа‑джа‑джа!

А женщины зазвенели бубенцами, забряцали своими тяжелыми украшениями и затянули песнь долгую, и плотные звуки эти, сплетясь в незримый столб, вдруг поднялись над головами и потянулись в небо, захватывая с собой взоры людей.

– Ай, н‑на‑ны, н‑на‑ны, н‑на‑ны! Дари‑дари‑дари – дай‑ра! Дари‑дари‑дари – дай‑ра!

Лютово воинство, тем часом с силами собравшись, за мечи похваталось и, выстроившись клином, дабы рассечь сей круг, ударило внезапно, когда увлеченные и самозабвенные раджи, казалось, сами улетели в небо вслед за голосами своими. Да чудное дело – клин сей будто сквозь воздух пронесся, и булат напрасно искал цели, вспарывая пустое пространство. Сила – ударная настолько велика оказалась, что витязи не сдержали ее и ровно камень с горы покатились по двору, взрезав толпу киевлян и упершись в стену дубовую. А хоровод за их спинами сомкнулся, и новый напев огласил вечереющее небо:

– Цы‑га‑н‑ны, на‑н‑ны, на‑ны! Ра‑джа‑ны цы‑га‑ны‑ны!

– Рубите ж их, рубите! – закричал неистово Лют с гульбища, однако княгиня вскинула руку:

– Довольно!.. Натешились!.. Не устоит твоя сила против этой силы.

– Не устоит! – вознегодовал Свенальдич, и малиновые пежины разбежались по бритому лицу. – Ибо сила сия – дьявольская. Сатанинская! Учил же я тебя – прежде испытай святым крестом, а потом и впускать вели!

– Впускать я не велела… Сами вошли. Не властна стала ныне. Вот и ты, холоп, уж учить меня вздумал.

– Не учить, но в вере наставлять!

– Отзови свое воинство, – княгиня усмехнулась. – Не взять гостей, ибо се племя светоносно, оттого и имя ему – раманы.

– Ужель и сына своего впустишь? – ужаснулся Лют. – Забыла, как он Киев позорил? Как в поединок с матерью вступивши, опрокинул тебя наземь и космы отрубил? Опомнись же, княгиня! Ты госпожа в Руси! Единая! И свой престол делить возможно токмо с Богом, Христом Спасителем!

– Да еще с тобой…

– Поелику сестра! – вмиг уцепился братец во Христе. – Однако же при сем я не досужий править, ибо суть раб твой на веки вечные. Но раб смиренный безвреден для престола. А коли впустишь детину Святослава?.. И час не усидишь!

– Уж лучше бы… мой брат, стал бы ты братом ратным мне и, как отец твой, мечом служил Руси,: чем крестом честным.

– Помилуй, госпожа! Что я услышал! – вскинулся Свенальдич. – Не ты ли слезы проливала мне на плечо, когда явилась с поединка остриженной, как блядолюбивая девка? Не я ли очи утирал твои и душу пестовал от горя, от ран сердечных? Не я ли ко кресту привел тебя? Кто сказывал мне: Свенальдич – Утешитель? Лют – Спаситель мой?

– Се рок такой. – промолвила княгиня и отшатнулась, ровно от кинжала.

– Ты рок прокляла свой! И сына отдала Креславе!

– Но ежели он… вернулся ныне? Вместе с сыном?

В сей миг Свенальдич на колена встал и, руки вознеся, взмолился:

– О! Горе мне, Всевышний! Молитвами твоими держал сию жену покуда мог! Срази ж меня, негодного! Не одолеть мне более урока, ибо верно сказано: сколь не корми волчицу – все в лес глядит! Коль прав я был и верно вел княгиню, то разрази меня! Убей до смерти!

Почудилось, дохнуло с неба, и сей молельник Лют, возжелавший в жертву принести себя, внезапно вздрогнул, встрепенулся и, выгнувшись ровно в падучей, рухнул мёртвым возле княжьих ног. Ольга от зрелища такого попятилась вначале, затем, спохватившись, склонилась над Свенальдичем, а из него уж и дух вон!

На улице тем часом раджи водили хоровод, да не такой, что принят был, а странный, с пляскою и свистом; русь же, что доселе дивилась лишь танцорами, мало‑помалу освоила их лад и потянулась в круг. Сметливые женки – к волхвицам, мужи, смешавшись, и не щадя достоинств, к раджам примкнули. Глядь, и уж сами пляшут, и свистят, и пробуют подпеть:

– Ай! Цы‑га‑н‑на‑на‑на‑на! Да‑ра‑ра‑ра‑рай цыгана!

Глядь, и тесно стало на дворе княжеском! Словно волна, выплеснулся народ на широкую улицу, запел, заколобродил, отбивая незнаемый ритм по деревянной мостовой, будто по барабану.

Княгиня же не успела тиунов кликнуть, как на гульбище очутился инок Григорий. Завидев мертвого, даже поклона не отвесил госпоже, встал пред Свенальдичем на колена и отходную песнь завел, меж делом зыркая суровым взглядом.

– Господь его сразил, – промолвила княгиня. – Сам попросил смерти!

– Великий грех тебе! – воскликнул поп и перст поднял. – В сей же час ступай в храм и на колена, ко стене ликом. Молись, как я учил. Епитимью налагаю: три тыщи поклонов еженощно!

– Да недосуг мне в храм, – расстроилась она, чаруясь звуками и ритмом. – Мой сын ко мне идет! И на восходе будет!

– Анафеме предам!

– Что есть сие – анафема?

– А все равно что по‑вашему – пути лишить! Токмо ко храму!

– Ужель мне вдругорядь рок свой проклясть?.. Нет, не желаю! Поди же прочь! Поди! – княгиня тиунов призвала: – Снесите мертвеца! И ты ступай отсюда, поп. Вослед за мертвецом!

Послушные холопы сволокли Свенальдича во двор, там погрузили на телегу, в нее и инок сел, но прежде, чем тронуться, еще раз перст поднял:

– Ужо опомнишься, княгиня! Ужо придешь и в ноги бросишься ко мне!

Но Ольга не вняла ему в тот час, поскольку крадучись от нянек на гульбище явились два внука старших, Ярополк с Олегом. И ну канючить:

– Отпусти гулять!

– Весь Киев ныне пляшет – мы в тереме сидим. Пусти?

– А ведомо ли вам, по случаю какому сей праздник сотворился? – спросила их княгиня.

– Вот и позрим, коли отпустишь! – вдохновился Ярополк.

– А верно тиуны кричали – Лют издох? – вдруг окатил вопросом Олег, но Ольга не желала отвечать, и потому сказала:

– Ваш отец вернулся. И завтра поутру будет в Киеве.

– А где же ныне он? – чуть ли не хором воскликнули внуки.

– Боярин сказывал, на змиевых валах остановился…

– Знать, станем ждать утра, – сказал благоразумно старший Ярополк. – Пойдем в свои покои!

И брата за собой увел.

Все разошлись, и княгиня, оставшись в одиночестве, почуяла тоску; она вначале погрызла душу, ровно бродячая собака кость, и будто бы отстала, поелику думные бояре собрались, чтобы решить, впускать чумного князя в Киев, или не впускать. А без единовластной Ольги решить не посмели, и потому призвали ее в гридницу. Там долго судили да рядили, покуда не вынесли златое слово: пусть Святослав к воротам подойдет, и от того, с чем домой возвратился после стольких лет скитаний, зависеть будет, впускать иль нет. И всяко надобно подержать неделю‑две под стольным градом, пустить к нему послов, затем детей, хотя он их не знает и никогда не видел, после чего – княгиню.

С тем и окончили совет, а Ольга, вновь оставшись в одиночестве, уж не клыки собачьи испытала – тоску смертную! Приникла было ко кресту, взмолилась, как учена была, однако на распятии Христос с поникшей головой не то что не внимал ее словам, но и сам будто смертную тоску испытывал. Тогда она в чулан спустилась, и там средь скарба пыльного нашла Перуна‑бога, отерла лик руками.