Алексеев Сергей - Аз Бога Ведаю! 3 страница

– Ты не сердись на женку неразумную. – сказала ласково. – Ведь я почти слепая, пути не зрю перед собой… Мой сын явился в Русь, под Киевом стоит. Скажи мне, громовержец, вернулся ль рок мой вместе с ним? Или мое проклятье и доныне висит над головой?

Перун не отвечал и зрел сурово…

– Хоть знак подай! Хоть слово изрони, как прежде бывало?..

Но он не разомкнул своих серебряных уст и не, шевельнул золотыми усами. Стоял себе, как истукан, и думу думал…

– Подите все! – в сердцах вымолвила княгиня и поднялась в покои.

Ох, смертная тоска!

И вдруг надежду обрела, о внуках вспомня! Скорее к ним, в мужскую половину, сквозь потайную дверь, которой ходила к мужу своему Игорю.

Вернувшись с берегов священной реки Ра, где утратила космы свои, княгиня и вспоминать не хотела о внуках, велела отослать их в Родню вкупе с матерями – наложницами Святославовыми, дабы не видеть и не слышать ничего, что напоминает о детине. И целых три года думала лишь так: мол, извергово семя произрасти должно и плоды принести соответствующие. Так пусть же не созреет плод! И пусть побеги, выметав листву, не укоренятся, пусть ветви отсохнут и истреплются ветрами, а хворост – в огонь!

Так думала, пока однажды старая ведунья Карная не обронила будто ненароком, что в Родне побывала и зрела там внучат. Остановить бы ее, рот заткнуть, чтоб не бередила душу, но Ольга отчего‑то смолчала, А волхвица сия и давай тоски подпускать: дескать, старший Ярополк подрос и уж не дитя – скорее, к отрочеству ближе, крапиву косит мечом деревянным, а с ним повсюду брат Олег, и оба на отца похожи. А Владимир, тот, что от Малуши‑ключницы, хоть и помладше братьев всего на полгода, но ростом не вышел и вдвое меньше, и потому старшие дают ему трепку, обижают и надсмехаются. Матери их тоже в ссоре, потому и нет ладу меж братьями…

Ушла Карная тогда и заронила искру. Княгиня то возрадуется от дум по внукам, то гневом закипит, вспомнив, чье это семя. Еще год миновал, и как‑то раз, бывши с Лютом на соколиной ловле, заехали они в пределы Родни и тут средь поля хлебного Малушу повстречали. Склонившись, она жала рожь и вязала снопы, не приметив в поте лица, как Ольга очутилась подле на своем коне.

– Ты ли, Малуша? Иль не ты? – окликнула княгиня.

Та в ноги повалилась, не выпуская серпа.

– Я, матушка! Раба твоя, ключница!..

– Ужели бедствуешь, коли сама крестьянствуешь?

– Ой, госпожа, не спрашивай! Сын у меня, твой внук Владимир именем, вскормленья нет ни от кого, поелику в опале.

– Где же иные женки, что в наложницах были?

– Они живут!.. Кормильцы есть у них. Они не нам чета – боярский корень…

– А что же брат твой, Добрыня? Не шлет на прокорм?

– Да он боится… Коль я в опале, вдруг и его…

Малушин брат был холопом при княжеском дворе, и службу нес исправно, и жил в довольстве… Тут же зло обуяло княгиню!

– Боится?.. Что же, добро, быть ему в опале! Пришлю к тебе! И пусть крестьянствует. А ты… А ты, страдалица, будь при внуке. И не давай в обиду!

Уехала княгиня, и вскоре Добрыня отправился в Родню, однако же не успокоилось сердце, тоска вселилась: то сон приснится – с внуками в ладье плывет по волнам бурным, – то наяву иной раз услышит голоса зовущие: бабушка… А тут и Лют Свенальдич нет‑нет да и вспомянет сыновей Святослава: мол, не по‑христиански сие – внучков бросать на произвол року, и след бы вскормить из них князей достойных. Он же, Лют, готов кормильцем стать всем троим…

Точил, ровно капля камень. И источил на нет! Сломав гордыню, она сама отправилась в Родню и взяла внуков, оставив богатые дары их матерям, чтоб глаз не казали на княжеский двор. Они дары приняли, и кланялись, и клялись исполнить волю ее, однако и месяца не прошло, как Малуша приплелась в Киев и пала пред воротами княжескими. Холопы ее спровадили, а опальная ключница уж вновь блажит у стен и слезы льет. Ее взашей толкали, грозили в яму бросить на берегу Днепра – она же на своем стоит и просится впустить. Лют сдобрился, шепнул: мол, нет греха, пусть войдет, не по‑христиански сие…

И вошла Малуша в терем. Через короткий срок другой опальный – брат ее, Добрыня, – вернувшись самовольно, пал у врат, взмолился:

– Раб твой навеки! Прими хоть конюхом, либо конем – в любые сани запрягай, а то верхом катись. Или уж псом привратным, стеречь и лаять стану, науськаешь кого порвать – порву клыками!

И снова брат во Христе замолвил словечко:

– Возьми себе раба, не прогадаешь…

Взяла…

Рок материнский свой был проклят и отвергнут, однако сила нерастраченных чувств настолько велика и всемогуща, что, отданная внукам, она взлелеяла из них достойных чад. След было вскармливать из отроков князей и славных витязей, способных и государством править, и ратной доблестью сокрушать врагов безжалостно; иначе и не мыслила княгиня. Да материнство – суть любовь и ласка – владело над умом, и княжичам в сердца струилась добродетель, и восхищенный Лют Свенальдич лишь восклицал:

– Прекрасная, святая, мудрейшая из мудрых! Ты рождена не на плесковском перевозе – под сенью смоковниц палестинских, и не правленья для – для подвига Христова! След бы крестить княжичей, ибо вскормленные в лоне церкви, они понесут истинный свет по Руси, а не греховный!

Но думные бояре все ворчали и, видя смиренных наследников престола Киевского и русских земель, грозились отнять их и отдать в дружину на вскормленье.

– Кто встанет на защиту, коль княжичи прежде чем мечом смахнуть лозу, прощенья просят у ракиты? Сии ли витязи дружины поведут на поле бранное? Имея кроткий нрав, как править станут народом вольным, удержу не знающим ни в пирах, ни в кулачных сварах? Да Русь с такими князьями вскоре всякому бродяге станет дань платить, и не куньим мехом, не воском и медами – рабами, людом русским! Нет, сие нам не пристало!

И сетование их понятно было Ольге но, более себя балуя, она просила думных дозволить ей хотя бы еще год оставить внуков при себе. Де‑мол, они набедовались без материнской ласки, а отцовскую суровую руку еще узнают много раз, и лики отроческие покроются шрамами, рубцами – се дело наживное.

Расставание с княжичами было близко, и сей весной исполнилось бы, но отец их явился из небытия и оттянул прощание на две недели…

Княгиня дверью тайной проникла в покои мужа своего усопшего, где обитали внуки, и, свечу затеплив, узрела Владимира, почивавшего на дедовском ложе: ему, как младшему, такая была оказана честь в назидание братьям, чтобы не обижали. Ярослав с Олегом и в тереме держались вместе, избрав палаты, где некогда Игорь принимал князей удельных, воевод и послов союзных народов. Постояв над внуком, Ольга отворила еще одну дверь и, осветив покои, двух старших не нашла.

– Где твои братья? – встряхнув от сна Малушиного сына, спросила княгиня, – Ужель без ведома покинули терем и ротозействуют на пляски?

– Ни, госпожа, – буравя кулаками очи, промолвил меньшой внук. – Я слышал, сговорились и, лошадей заседлав, ускакали к змиевым валам.

– Куда? – опешила она. – Да ведь не близок путь до сих валов! Всю ночь скакать, а то и не поспеешь, коль не сменить коня!

– Они взяли подводных…

– Какое самовольство! Зачем же поскакали?

– Отца будто встречать. Измыслили себе, что их отец явился с неба и встал на тех валах.

Возмущенная княгиня вмиг сделалась как грозовая туча, однако в тяжкой темноте не молния сверкнула, но луч пробился: отвага внуков и жажда позреть своего батюшку, не дожидаясь восхода солнца, подкупила ее – не зря любви учила…

– Нет, не измыслили они, – проговорила сдержанно. – Отец ваш, Святослав, и впрямь стоит под Киевом.

– Я слышал возгласы в толпе, и ропот был…

– А что же не поехал с братьями?

– Малушин сын, рабичич, – смиренно вымолвил Владимир. – Мне любо быть с тобой, и с матерью, и с дядей. А мой отец – се в поле ветер…

В тот миг княгиня не вняла словам отрока и, озабоченная самовольством старших внуков, поспешила к тиунам, чтоб погоню выслать за дерзкими всадниками: мало ли что, вдруг печенёжин встренет? В полон возьмет, за выкуп, ежели признаются мальцы, кто их отец, а еще страшнее – за коней ретивых, арабских скакунов, смахнет головы мечом, ибо за них дороже заплатят…

Умчались тиуны. А тоски от внуков лишь прибыло! Нет! Нет утешения ни в чем!

Но Киев веселится вкупе с племенем раманов, гуляет без медов хмельных и будто без причины, ровно с ума сошел народ. Полуночь на дворе, но нипочем ему! Малый хоровод все рос и рос, покуда улицы хватало, затем уж тесно стало на площади. И, наконец, круг сочинился вровень с городом: вдоль стен его пошли все вкупе – холопы, бояре, крестьяне, дружина Ольгина и стража городская, наёмники Свенальда, и стар и млад – все вышли из домов своих! Почудилось княгине, и сам Свенальд втиснулся в сей круг и пляшет, и ведет со всеми, скрипя кольчугою своею ржавой от времени и крови. Токмо купцы заморские остались в стороне, собравшись в горсточку, стояли, зырили и шептались, и не смеялись более, как всегда, мол, Русь темна, безбожна и потому глупа.

К полуночи сей хоровод возжег светочи – и стал плясать с огнями.

А Ольга все металась то ко кресту, то к жертвеннику Рода, стоящему в чулане, то снова к внуку. Вздумалось ей возжечь травы Забвения, воздать Даждьбогу, чтоб он покой послал, да обыскалась – травы той не нашла. И кликнула тогда служанок, но оказалось, терем пуст! Все утекли и встали в хоровод, и лишь Малуша‑ключница да брат ее Добрыня, верный пес, остались при дворе. Но да и те не спали, а, бодрствуя на своих местах, приплясывали и вторили звучанию небес над Киевом:

– Ра‑джа‑джа, ра‑джа‑джа!..

Все обращались к небу и просили солнечного огня; вся русь, послушав пение раманов и их наречие, вдруг вспомнила язык сей древний и ныне уж сакральный, поскольку не все волхвы им владели…

Заполночь примчался инок Григорий, потребовал сурово:

– Останови сей шабаш! Мне след творить молитву над покойным Лютом, над братом твоим во Христе, а пляски сии и в храме молиться не дают!

– Добро, Григорий, – не смилостивилась, но надежду ощутила княгиня. – Остановлю. Токмо ты, поп, не за мертвеца помолись – за меня живую. Пусть мне Господь пошлет покоя!

– Будь по‑твоему, уж помолюсь, – не сразу и без охоты согласился чернец. – Но сдается мне, не видать тебе покоя…

– Отчего же? Христос не в силах дать? Или твои молитвы не доходят до ушей его?

– Поелику, княгиня, ты вдруг строптива стала, все скажу! В тебе нет духа христианского, хоть и крестилась, и крест нательный носишь, – всегда сладкопевный голос инока стал теперь жесток. – Но зрю в тебе дух иной! Вот он и не дает покоя.

– Какой же, сказывай!

– Поганый! И образ твой, и лик – все поганое!

– А не ослеп ли ты, поп?! – Ольга схватила зерцало, свечой осветила себя. – Позри, мой образ и лик прелестны! А значит, и душа, и дух! Все на лице человечьем!

– Но ты ж старуха! Который год тебе?.. Мне ведомо, где обрела ты сей прелестный лик, и кто молился, и кому. Се суть демонический образ! Как и рожденный от волхвованья сын! Забыла, что он сотворил в Руси?

– Что ж мне, изъязвить лик? Изжечь огнем красу?

– Ни, княгиня, след тебе исторгнуть дух демонический. И обретешь покой.

– Исторгнуть дух… Но как, научи! Тоска смертная, горючая, места не нахожу, а покоя жажду!

– Поди сейчас и усмири сей шабаш колдунов! Потуши светочи в руках безбожных глупцов. И да воздается! Господь не по желаньям судит, но по делам!

И вдохновил! Помазав елеем и окурив ладаном княгиню, чернец Григорий удалился, а она, взглянув с гульбища на пляску огней вдоль стен всего города, отправилась искать бояр своих и городскую стражу. Неузнанной, княгиня обошла весь стольный град по кругу, но в свете светочей, в едином ритме пляски и пения весь люд киевский будто стал на одно лицо, как братья и сестры – не отличить, кто есть кто. Попробовала звать:

– Подите ко мне, бояре думные! Эй, стража! Полно гулять, велю ступать ко мне!

Но в волхвовании о солнечном огне, в сем громогласном хоре тонул ее голос, ровно капля в море. А перед очами все огни, огни, огни… Здесь не было княгининой воли, как будто она снова вступила в Чертоги Рода, где верховной властью обладал Великий волхв Валдай. Однако не отчаялась та, ибо внезапно ощутила, что и сама уже давно идет в припляс и мысленно поет:

– Ра‑джа‑джа, ра‑джа‑джа!..

Едва стряхнув с себя сие очарование, она прочитала все молитвы, которым была учена, и, обретя голос властный, хотела было крикнуть, чтоб остановилось это коловращение, да вдруг увидела, как в столбе света от светочей, повитом звуком хора и уходящем в небо, летает сокол! И в тот же миг, как взор ее коснулся птицы, та, сложив крыла, упала камнем вниз. Княгиня заслонилась, вспомнив, как сокол сей чуть не выклевал очи, однако он на плечо опустился и, дотянувшись клювом, коснулся уст Ольги. Поцеловал! Иль напоил, как напоил бы птенца…

И в тот же час слетел.

Не помнила княгиня, как шла, куда, зачем, но вновь очутилась в своем тереме, в покоях, где не было покоя…

А чернец Григорий уж тут как тут! На сей раз взирал испуганно, не требовал – молился!

– Владычица! Великая княгиня! Останови бесовские пляски! Укроти шабаш! Уж мертвые встают от сего лиха!

– Мертвые встают?!

– Воистину! Брат твой, Лют Свенальдич, отпет был уж молитвами святыми и приготовлен для положенья в гроб, но восстал! И, безумный, бежал из храма! Причина же одна – се шабаш сатанинский, волхвованье! Останови своею волей!

– Хотела я, да сокол прилетел, – промолвила княгиня. – Нет моей воли на празднике, коим управляют раджи – суть племя светоносное раманов.

– Так попытай еще!

– Научи, ты же святой отец и знаешь таинства, как бесов изгонять.

– Знаю! Будь я на отчине своей, в земле святой греческой, воскурил бы ладан и канон прочел. А то бы крестным ходом пошел! Но здесь, в Руси, в земле безбожной все напрасно! И против бесов силы нет! Да ты во власти угомонить и беса, и народ! Вели изгнать раджей!

Княгиня приказала Добрыне лошадей заседлать и поехала с ним по пустынным ночным улицам, однако светочей уж не было в городе – все четверо ворот настежь, а праздник выплеснулся за стены, и теперь водили хоровод вокруг Киева. Свенальд отыскался на рву, стоял, опершись на меч, и мрачно взирал на бесконечную цепочку огней, светлячками летящих с холма на холм, от берега Днепра к Подолу. И было с ним дружины пешей не более десятка – таких же старых, скрипучих витязей, не ведающих ни роду, ни племени. С эдаким войском не укротить шабаша…

– Запри все ворота! – велела княгиня. – И в город никого не впускай! А как закончат пляски и проситься станут, скажи киевлянам, что войдут они лишь после того, как прогонят племя раманов.

Наемник старый брови поднял и вновь воззрился на огни:

– То ль сон мне был, то ль наяву… На родине моей бывали сии пляски…

– Ты слышал ли меня, Свенальд?

– Да не глухой…

С великой неохотой он взял дряхлеющих бойцов своих и пошел затворять ворота. Ольга же вернулась в пустой город, и по пути к терему из темноты под ноги коня вдруг бросился человек в белом саване. Конь. шарахнулся от призрака сего, чуть не сронив княгиню, заржал тревожно, встал на дыбы, норовя ударить копытами.

Против коня стоял Лют Свенальдич…

– Се я, сестра! Был к богу взят и на него позрел! Господь сказал мне – ступай назад и утешай сестру! То есть тебя, княгиня… И вразумил меня! Дал чудодейственную силу! И ныне я суть чудотворец!

– Так утешай, – позволила она, – коль сказано. Допрежь всего верни назад внуков моих, уехавших встречать отца ко змиевым валам. Исторгни из пределов Руси раджей, все племя раманов. И рок мой материнский верни! Вот тогда я утешусь и найду покой. По силам ли тебе сие, чудотворец?

– Дай срок и почивать ложись, – воскресший Лют Свенальдич уступил дорогу.

– К восходу солнца! – княгиня пришпорила коня. – Не исполнишь – пред очи не являйся. Инно сам ступай к богу безвозвратно!

Лют сей час же порскнул в темноту, и тут же поросенок завизжал, мяукнул кот и ворон каркнул. Княгиня ж, прискакавши на свой двор, вошла в терем, потушила свечи в покоях и спать улеглась. Но чуть только смежила веки, как вновь услыхала шум на дворе, голоса и топот ног. Открыла очи, а в покоях светлым – светло!

Чернец Григорий вбежал растерзанный и страшный – глаза из орбит, волосы торчком, трясутся руки.

– Погибель идет! О, горе нам, грешным! Вставай, княгиня! Конец света!

– Отчего же я зрю свет? Вон солнце встало! – Ольга подошла к окну.

– Не верь очам своим! Как может быть, чтоб солнце встало ночью? Ведь не настал еще рассветный час! Сей свет и солнце взошли от волхвованья! От хоровода бесовского! Божьему свету конец пришел! Ложись и умирай, дабы предстать пред судом Господа!

– А погожу пока! Взгляну на сына, ужо тогда… Восстало солнце над землей, знать, явится сейчас…

На сторожевой башне ударили в медное било один раз – час полуночи…

 

 

Сотворив с Великим каганом грех, за который Господь когда‑то покарал Содом и Гоморру, рохданит‑легионер стал ленив и безразличен. Он велел кагану одеться, сам же, обессиленный, лег на каменную скамью.

– Ступай, я устал, – проговорил он, закрывая веки. – Вернешься ко мне ровно через три дня. Все это время молись, чтобы господь ниспослал тебе путь к Великим Таинствам Второго Круга. Не думай о земном, не потребляй никакой пищи, не совершай омовений и не прикасайся к своим женам. И тогда я посвящу тебя в Таинство знаний.

Испытывая отвращение и мерзость, каган однако же промолвил:

– Повинуюсь, владыка!

А хотелось ему назвать подзвездного “растлителем царей”…

Как требовал ритуал, каган двинулся к двери задом, то и дело кланяясь, однако ленивый и спокойный, словно спящий лев, рохданит сказал ему:

– Теперь ты можешь уходить, как подобает царю.

Оставив подзвездное пространство, богоподобный спустился в тронный зал и долго сидел в отупении, без молитв и каких‑либо мыслей. Но шумный праздник за стенами крепости, совершаемый жителями Саркела по случаю воссияния звезды, вывел кагана из бесчувственного, состояния. Народ так самозабвенно веселился, что незаметно заразил весельем своего царя. К тому ж, помолясь богу о ниспослании ему пути к Таинствам, богоносного вдруг озарился откровением: содомский грех, за который жестоко наказывали в Хазарии, недопустим для простых смертных! Он есть принадлежность высшего разума и является благом для посвященных. Однако став достоянием толпы, он оборачивается земным грехом. Не потому ли господь стер с лица земли древние города Содом и Гоморру, что жители их покусились на таинственный ритуал, не ведая о его сути? Толпе нужен веселый праздник на улице, простые земные забавы, вино и танцы, любовь женщин и мужчин, соитие во имя деторождения.

Вдохновленный такими мыслями, каган воспрял духом и захотел поехать по праздничному городу. Он все более наполнялся восторгом причастности к сакральным деяниям, незримым для земного мира, но, имея при этом человеческий образ и подобие, ощущал желание выплеснуть свою радость на всеобщем празднике. От диких кочевых времен Хазария унаследовала суть народного гуляния, которая теперь сводилась к состязанию воинов‑всадников, питию хмельного кумыса и безмерному обжорству. Прямо на площади горели костры, тут же резали коней, овец и кур, забыв о кошерности, и напрасно раввины пытались усовестить и белых и черных хазар, грозились наказанием божьим и штрафами. Кочевой дух вольных степей возобладал над разумом.

Но вот по городу поскакали кундур‑каганы и лариссеи, предупреждая, что на празднике будет сам Великий и богоносный каган, и на какое‑то время пригасили разгульный огонь площади. Горожане затаились в ожидании знака каган‑бека, чтобы вовремя пасть ниц: никому не хотелось умирать среди веселья. Богоподобный сел на коня у стены внутренней крепости и поехал шагом. Он почувствовал запах жаренного на костре мяса, и сразу же ему захотелось отведать этой простой пищи. Однако он вспомнил наказ рохданита‑легионера и посмеялся над своим желанием. Что стоят мерзкая пища и дикие обычаи? Через три дня перед ним откроется новый Круг Великих Таинств! Взирая на согбенные спины своих подданных, он проехал через всю площадь и даже не рассердился на них, не возмутился, что, презрев заповеди, хазары едят сегодня поганую пищу. Каган направился было к синагоге, но тут среди безмолвия, нарушаемого треском огня и жира, вдруг послышался в глубине площади неясный говор, шум и страстные крики. Никогда еще в его присутствии ни один смертный не издал и звука, поэтому богоносный остановил коня и велел Приобщенному Шаду выяснить, кто посмел подать голос. Каган‑бек выслал кундур‑кагана, и скоро тот привел с помощью ларисеев опившегося кумысом черного хазарина‑мусульманина, которого можно было узнать по чалме. Возмутителя спокойствия уронили на колени перед каган‑беком, склонили голову.

– Почему ты кричал? – спросил Приобщенный Шад. – Разве ты не слышал, что по улицам города проезжает Великий каган?

– Слышал, – признался мусульманин. – И потому кричал.

– Что ты хочешь?

– Посмотреть на Великого кагана!

– Но ты же немедленно умрешь.

– А если не умру? Если молва людская есть ложь?

Пытливым умом молодой каган‑бек и сам был бы не прочь увидеть силу сакрального облика богоподобного, и потому не стал бросать усомнившегося хазарина в земляную яму. Он подъехал к богоподобному и, хитря, покорно возвестил о случившемся, подталкивая кагана к испытанию: мол, пусть веселящийся народ придет в себя и устрашится божьего гнева. Он не надеялся, что богоносный владыка Хазарии согласится показать мусульманину свой сакральный лик, поскольку сам не верил в неотвратимую смерть разгулявшегося смельчака, а незаметно прирезать его на людной площади не так‑то просто, останется рана и кровь на земле. Но каган вдруг окинул взглядом преклоненный народ и взмахнул рукой:

– Приведи его сюда.

Через несколько минут Приобщенный Шад самолично привел и поставил на колени взбунтовавшегося хазарина,, На голове его был мешок из черного полотна, а руки скручены волосяной веревкой.

Народ вокруг хоть ничего и не видел, но зато все слышал – и, затаившись, перестал дышать.

– Верно ли, что хочешь посмотреть на меня? – спросил каган.

Услышав его голос, смельчак оробел и вымолвил слабым вздохом:

– Да, превеликий…

– Тебе не жаль расставаться с жизнью?

– Я испытать хотел…

– Что ж, испытай! – жестко и властно сказал каган. – Сними с него мешок.

Приобщенный Шад очистил мусульманина огнем и резко сдернул покрывало с его головы. Смельчак стоял на коленях, зажмурив глаза и опустив голову.

– Смотри!

Каган‑бек сделал движение, чтобы поднять плетью подбородок хазарина, но богоподобный подал ему знак отойти в сторону.

Борясь с собой, подрагивая всем телом, мусульманин с трудом распрямил шею и открыл глаза…

И в тот же миг смертельная судорога пронизала его с ног до головы. Он опрокинулся на спину, словно от удара молнии, и испустил дух. Все произошло так быстро, что каган‑бек опомнился не сразу, а опомнившись, пал перед богоносным на колени.

– О, всемогущий!.. Он мертв!

Каган же расслабился в седле и медленно поехал вперед. Его конь бережно переступил через покойника, но чуть не стоптал распластанного на земле Приобщенного Шада.

Возвратившись в башню, богоподобный немедля встал к алтарю и начал читать благодарственную молитву. Праздник на площади уж более не шумел, город словно вымер, лишь ветер доносил запах дыма от сгоревшего на огне мяса. Через четверть часа каган посмотрел в бойницу: площади и все прилегающие улицы были пусты, закрылись лавки, двери домов и ворота усадеб. По мостовой бродил потерявшийся ребенок и громко плакал, призывая мать. И это был единственный голос в тот час…

– Рабы, – со смутным чувством вслух сказал богоподобный, как бы продолжая размышления рохданита‑легионера. – Они боятся смерти и потому выживают. А благородным неведом этот страх, ибо они ценят свою свободу выше, чем жизнь без чести, чем жизнь в неволе… А если к стремлению выжить во что бы то ни стало приобщить жажду власти, рабы становятся непобедимы!

Ему показалось, что он уже близок к разгадке антитезы – царь царей и раб рабов, – и ход собственных мыслей возродил в нем жгучее нетерпение вновь взойти под звездный купол, однако в тот же миг он вспомнил о великих дарах, кои следует возложить на жертвенник, прежде чем отворить дверь в святилище. До конца установленного срока осталось менее трех дней, а в его руках не было ни одного золотого! Если в сей же час казна‑каган отправит караван верблюдов из Итиля, то едва ли великие дары придут вовремя.

Он вызвал каган‑бека и приказал немедленно отправить голубиной почтой послание в столицу, чтобы казна‑каган отправил десятину от годового дохода не караваном, а летучим отрядом всадников. И чтобы не жалели лошадей! Покуда Приобщенный Шад писал, богоносный вновь приблизился к бойнице: ребенок все еще бегал по пустынной улице и звал, только успел уже охрипнуть от крика, и голос его был едва слышен…

Каган прочитал послание, приложил к нему свой перстень и не велел, а попросил привести к нему плачущее дитя с улицы. Приобщенный Шад все еще был потрясен смертью мусульманина, и теперь не в состоянии был ни лукавить, ни лгать, а лишь безмолвно повиноваться. Обоженное огнем лицо его не выдавало никаких чувств. За исключением Приобщенного Шада, никто не мог взойти в тронный зал, и земной царь Хазарии обязан был строго блюсти неприкосновенность сакрального престола; тут же, забыв о ритуалах, он сам ввел простого смертного туда, куда был заказан путь. А обычай претил допускать сюда до срока даже престолонаследника из рода Ашинов…

. Четырехгодовалый мальчик стоял на коленях, опустив лицо – как его поставил каган‑бек, – и тихо всхлипывал.

– Ступай, – приказал богоподобный, и Приобщенный Шад немедля удалился, что выдавало его желание не видеть более смерти, исходящей от сакрального облика владыки.

– Встань, – сказал каган, – Подойди ко мне.

Мальчик послушно встал на ноги и с детской открытостью посмотрел на богоносного. Заплаканные глаза его были тоскливыми и печальными. Черные волосы и светлая кожа подчеркивали принадлежность к кругу белых хазар, но едва заметная раскосость и слегка выпирающие скулы говорили о кочевом прошлом. Поскольку каган давал имена всем новорожденным в Хазарии, то и этот мальчик когда‑то получил его из уст богоподобного. Иное дело, каган никогда не видел человека, которому дарил судьбу, и потому спросил имя ребенка.

– Иосиф, – всхлипнув, ответил ребенок.

– Иосиф? – каган подивился, поскольку редко давал свое имя детям. – Иосиф из Саркела?.. Да, помню,.. Значит, твой род ведется от Баграта? А имя отца твоего – Иммануил?

– Домой хочу, – выдавил тот. – Мне страшно…

– Чего же ты боишься? Меня?

– Как люди бегут…

– Почему они бегут?

– Страшно…

– А чего они испугались?

– Смерти…

– Тебя бросила мать?

– Я отстал…

– Ты знаешь свой дом?

– Знаю… Но двери закрыты. Я стучал…

– И тебе не отворили?

Мальчик потупился, вытирая слезы, и ничего не ответил.

– Теперь ты будешь жить в моем дворце, – решил каган. – Если ты увидел меня и остался жив, значит, приобщился к Великим Таинствам. Ступай, я велю отвезти тебя в Итиль.

– К матери хочу, – ребенок был готов расплакаться.

– Но я не могу тебя отпустить. К тому же двери твоего дома заперты…

– Кто ты, господин?

– Я тот, кто дал тебе имя. Ступай!

В расширенных глазах мальчика был испуг, но разум его не мог еще соотнести собственную жизнь и божественное величие человека, стоящего перед, ним. А каган умышленно не назвался, пощадил дитя, ибо в четырехлетнем возрасте он должен был знать о сакральной сути богоподобного: этому учили с раннего младенчества…

По законам престолонаследия и обычаям дворцовой жизни сакральных царей Хазарии, каган не имел права принимать во дворец кого бы то ни было, даже своих детей, а также усыновлять либо приближать к себе какой‑то род. Сейчас он не мог объяснить себе, почему позвал этого плачущего ребенка. Может, оттого, что ощутил промысел божий: ведь имя ему – Иосиф! Или оттого, что в детстве тоже терял мать, и будучи в образе черного хазарина – раба рабов! – ползал в нечистотах среди жалких лачуг и звал, как выпавший из гнезда птенец?

Ночью, в полном одиночестве, каган почувствовал близкое присутствие человека. Показалось, кто‑то проник в тронный зал и теперь сидит в темном углу. Он жил без слуг, а к женам прикасаться ему было запрещено, и некого было послать в тот час, чтобы проверить, кто шелестит и дышит в темноте. Богоподобный взял семисвечник и высветил дальний угол зала – пусто… Но в тот же миг легкий шорох послышался у двери и будто сквозняком потянуло – поклонились огоньки свечей.

– Кто здесь? – глухо спросил он, понимая, что войти к нему сейчас никто не может. Стража не пропустит никого, кроме каган‑бека, и всякий, вздумавший проникнуть в башню, будет мертв.

За ним никто не смел наблюдать или подсматривать: вокруг тронного зала были двойные стены, а пустота между ними заполнена особенным, текучим, как вода, песком, который употребляли в песочных часах; двойные двери нельзя было открыть бесшумно, на всякое прикосновение к ним раздавался негромкий звон. Полная изоляция от внешнего мира позволяла кагану быть самим собой, придворные не метали совершать сакральные обряды. Но порой их так не хватало ночью и одиночество становилось томительным. В полном мраке его должны были ублажать жены из бесчисленного гарема; они же в большинстве своем отличались редкой красотой и глупостью.