Алексеев Сергей - Аз Бога Ведаю! 18 страницаИ на рассвете, оставив на мужей достойных Переяславец, они отправились в дорогу. , Без отдыха скакали, не на рысях – наметом, а с сумерками возжигали светочи и мчались дальше, лишь коней меняя. А Святославу, как и на пути меж небом и землей, все чудилось, что едут медленно: тот, кто единожды изведал радость пути в пространстве по тропе Траяна, навечно погружен в тоску по ней. Как ни тори земные тропы, все вязнешь в хляби, и князь жалел, что нет копья в деснице. А бог взирал на сей отряд летучий и вопрошал недоуменно: – Куда они спешат? Куда так быстро едут? Зачем? И почему не зрю конца пути их, хоть и есть начало? Ужели скачут в никуда? Путь многодневный до устья Днепра в три одолели, и тут Свенальд сказал: – Устали наши кони, а свежих негде взять. Я берегом поеду, тихим ходом; ты же плыви в ладье, поелику скорее надо. А в Киеве, на тризне встретимся. Долго ждала меня отчина, да погодит еще, не тронется же с места, но мать хоть и усопшая, а долго ждать не может. И выбрал из числа воинов своих гребцов бывалых, коим не страшны ни волны, ни пороги, поставил парус, а князю вручил кормило: – Ты правь! А други мои и ветер тебя домчат. С тем и оттолкнул ладью. Попутный ветер судно подхватил, понес, наддали и гребцы – душа возликовала! Ехал без копья, а будто бы с копьем! – Ну и добра ладья! – кричал он на берег Свена‑льду. – В такой бы и не грех в Последний Путь! Воевода отставал, не слышал и скоро вовсе растворился в дали. И плыли так весь день, потом другой: супротив воли Днепра – суть течения, не выгребали, а несли ладью сведомые в морских делах и неустанные бойцы Свенальда. И вот на третий Святослав позрел, как стаи лебедей, кои весь путь напереди летели, иные ж за ладьей, хотя была уж осень, и птицам след лететь обратно, из отчины в Полуденные страны, вдруг перед кручами Днепровскими все исполчились и пошли в пороги, будто там крепость, которую след взять на копье. Князь к берегу причалил и встал. Встревожились и кмети. – Ой, не к добру сей птичий крик и ярый их полет. Беда в порогах ждет, должно быть, не пройти. Осень суха, Даждьбог не льет, воды немного. А коль в порогах бурно и камни обнажились, нам не пройти их. Лихие в гребле и ратище, мужи не знали истины, не ведали, что птицы зрели супостата и знак давали. Сам Святослав токмо в сей миг увидел западню и осознал, что избежать ее на сей раз не удастся. Рока не избегнуть – пробил час! И не Свенальд выманил его из Переяславца – суть из‑под обережного круга Земли Сияющей Власти. Боги… – След подождать дождей, – советовали кмети. – Иль брегом обойти пороги и дале плыть. – Добро, – им князь ответствовал, а в самом деле говорил богам. – Как вы велите. Я знаю, как ходить по суше. В морских делах не сведем. Так постояли день, на птиц взирая, коих прибывало с каждым часом, и небо над порогами кипело от лебединых стай. – А в полночь их нагнал Свенальд с отрядом. – Ты далее поезжай, – велел Свенальду князь, хотя десница на мече вспотела. – Не жди меня. Мне ведомо, что есть суть отчая земля, и как стремятся сердце и взор ее позреть. А мне же будет больно глядеть на мать усопшую. Я тут постою еще… Ты же скачи и не жалей коней. Но будет просьба, окажи услугу! – Готов я, князь… – Я у ромеев полонянку взял, Дарина именем, и красоты невиданной. Хотел жениться сам, чтоб род продлить… Да, чую, поздно. Ты в Киеве скорее будешь, возьми ее с собой, а там отдай Ярополку в жены. Пусть он мой род продлит. И пусть через сию деву постигнет истину, что есть суть бог. Воевода соскочил с коня и поднял над главою светоч. – Не вразумел… Минута роковая, а ты твердишь о деве. Ужели нет другого дела или указа, твоей воли? – Нет, Свенальд, се самая сердечная воля и высший мой указ – вот эта дева. А что еще в минуту роковую можно передать сыну? – князь взял полонянку на руки, ровно дитя, и вынес из ладьи. – Я бы поставил на показ, да не могу снять покрывала с ее лика… И расплескать, рассеять красоту боюсь, и опасаюсь, коли открою сие диво, мне далее плыть не захочется. А след пройти пороги! – Здоров ли ты, княже? – что‑то почуял старый наемник. – Мне речь твоя неясна… Дев я повидал, и дива. Но стоит ли оно, чтобы презреть все хлопоты, заботы старшего рода и тризну по матери? Не распоряженья слать, но полонянку, суть добычу ратную? Ежели даже она красна и лепа? Неужто Ярополку она в сей миг нужна – не слово отчее? – Не токмо Ярополку – всей Руси нужна, – при этом Святослав бесценное бремя покачал на дланях, словно усыпляя. – А может, и миру… Пока не ведаю, поскольку так далеко не зрю. Она в монастыре жила и суть инокиня. Я на нее взглянул и изумился – чудо! Меня же обступили старцы в черных хламидах и говорят: мол, не бери черницу, она богу служит. Отнимешь у господа его красу – разгневается и накажет. Мы любим своего бога и посему несем из мира все самое прекрасное – его творенье суть. Тогда я им ответил: не любите вы бога и не зрите его промыслов. Коль зрели, бы, такое диво не заточили в келью, ибо небесный царь творит не для себя – зачем ему прекрасные рабыни, коль он сам суть красота? Для мира создает, чтоб он проникся образом божьим и его твореньем и на земле творил подобное. Небесный сеятель зерно бросает в нивы, дабы сеять всходы добрые, а его рабы не дают взрасти, семя собирают и приносят ему же в жертву. Это ли не слепость нынешнего мира?.. Не деву посылаю сыну – суть божий дар. А он важнее, нежели мои хлопоты, указы, воля. Так сослужи мне службу в последний раз, поди не свидимся… Возьми се диво и Ярополку передай. Она легка, птичье перо потянет более… – Возьму, не велика услуга, – сказал Свенальд, однако князь зрел – не внемлет слову, ибо, сняв шелом и обнажив свой лоб, меченый рабской метой, слушает ночь и гулкий шум порогов. – Гляди же, покрова не снимай, – предупредил Святослав. – Да следи, чтоб встречный ветер его не сдернул. Не то рассыплется краса, как пепел… А воевода гнул свое: – Послушай, княже, а что за крик стоит? Се там, в порогах? То ль рог боевой, то ль голоса жен‑плакальщиц… Он птиц не зрел, поскольку мрак стоял, сгущенный влажной пылью. – Река кричит, – тут отмахнулся князь. – Ей тоже больно, когда о камни бьется… Давай, скачи! И полонянку, вот, возьми… Запомни, Ярополку! И вынес деву на руках…
Свенальд примчался в Киев на восходе дня и прямиком на двор княжеский. Снял полонянку с седла и Ярополку в руки. – Се жена тебе, отец прислал. И передать велел, мол, для продленья рода… Слов рек довольно, да токмо многих я не расслышал – порог гремел и кто‑то там кричал: то ли труба, то ли на помощь призывали… Сам скоро будет, остальное скажет. Ну, прощай, мне недосуг. – Ты погоди, Свенальд! – смутился Ярополк. – Мне не до женитьбы… Бабка примерла! Кто станет править тризну? Сего не слышал воевода, поскольку уж скакал ко своему двору, настегивая плетью лошадь. А Ярополк смущенный снес полонянку в терем и там усадил в светлице на женской половине. – Сиди пока, коли отец прислал… Сам в гридницу ушел, где боярский круг совет держал, кому же править тризну по княгине, коль старший рода Святослав не едет, а Ярополк для действ сиих еще не зрел. Как водится, рядили долго, правды не нашли и разошлись по дворам до завтрашнего утра – мол, мудренее вечера. Когда же Ярополк вернулся, гречанка‑полонянка сидела точно так, как усадил – и с места не сошла, не шелохнулась. – Да ты жива ли? – спросил он и покрывало сдернул. И в тот же миг забыл все хлопоты, и даже тризну… А у Свенальда возле самых врат пал верный конь, и хвост в репьях откинул. Лишь на мгновение Свенальд привстал на колено. – Эх, жаль, не добежал… Ну что ж, возьму другого. Тебя велю земле предать… Служанка старая, завидя господина, засуетилась, заохала: – Свенальдушко! Ой, батюшка, откуда? Без весточки, без знака! Ведь не ждала! И баню не топила… – Я в баню не хожу! Давно б пора зарубить на носу! – и сам засуетился воевода. – Да ведь забыла!.. Прости, родимый! Ты ведь после сечи! – На сей раз в сече не был!.. – А что же весь в крови? Эвон, уж и засохла, и свежая… – Кто? Я в крови? Да ты совсем ослепла! – Нет, батюшка, да ты позри… Не кровь ли се? Позри, вон каплет… Ее‑то отличу от пота, не первый год стираю. Позрел Свенальд, и в другой раз бы дался диву – откуда кровь пристала к одеждам, сапогам, лицу – до тела все промокло и впитывалось им? Однако же сейчас значенья не придал, махнул рукой. – Должно быть, от коня! Загнал его, тут у ворот лежит… Как будет время, на месте яму вырой и прикопай его. Да прежде хвост расчеши! Ну, весь в репьях! – Добро, Свенальдушко!.. А что спешишь‑то эдак? С дороги б отдохнул, как водится, поспал, поел‑попил. Куда же собираешься? Чай, на тризну? Так смени одежды! Вместо кровавых белые надень, ведь скорбный праздник… – Не до тризны мне… Простит княгиня. – А то куда? Иль печенеги снова подступили? – Отстань, старуха! И лучше собери припас… На долгий путь, солений, вяленины, два бурдюка с вином. – Ой, наконец дошло! – старуха рассмеялась. – Пустая голова! Столь раз ведь провожала, и припас сбирала… В поход опять. А на кого? Геройский муж ты, батюшка Свенальд. Едва вернется и опять… – Да замолчи ты, дура! – вскричал Свенальд. – Все уши прожужжала!.. Хотел еще что‑то с собою взять, и вот забыл… – Так я скажу. Приседельный колчан для стрел, булаву, шестопер, шесть дротов, боевой топор и рукавицы кожаные… Тут воевода тоже рассмеялся, сел. – Ну и – сорока! Трещит, трещит!.. А ведь привык, скучать буду. Может, тебя с собою взять? – Куда же взять? Ужель в поход? – служанка испугалась. – Да что ты, батюшка! В уме ли? Старуху за собой таскать… – Я не в поход, старуха. Ныне у меня праздник. Я домой иду! . – А здесь‑то что, не дом? Сто лет живешь… – В родную сторону, на землю отцов, где пуп резали! Душа поет! – умел бы петь Свенальд – наверняка б запел, но лишь скрипуче замычал, ровно бугай на воле. Послушала старуха – загрустила. – Не узнаю тебя… Ты будто помолодел опять, лет эдак сотню скинул. Бывало уж такое, но не припомню, когда и от чего. – Эх, поняла бы ты!.. Я землю отчую нашел! Искал, искал, и вот свершилось… – Ты что же, батюшка, терял ее? Сторону родную? – Терял, старуха, – и снова замычал. – Мудрено говоришь… Иль в детство впал. Того гляди, порты закатит и побежит! Что вздумалось‑то в отчину идти? – Пора пришла, час пробил… – Ну, раз пора – ступай, – она уж не грустила – тосковала. – Поклон мой передай родной сторонушке, Москве‑реке… Как с юности ушла – так не бывала… – Да не печалься! – взбодрил Свенальд. – Я тебе на прокорм оставлю. Кувшин есть у меня, закопан на дворе… Достану злато и дам тебе – до смерти хватит. – Мне ничего не надо, – руками замахала. – Скопила я за жизнь… А коли одарить хотел, так лучше сие злато снеси сестре моей. Мой род поменее живет, да, поди, жива еще. Се совсем близко от отчины твоей, селенье Смолокурня, помнишь? С версту всего… Земной поклон ей передай и злато. – Ты что несешь, старуха? Сказал же – в отчину иду! В другую сторону! А ты – селенье Смолокурня… – Дак что и я твержу! Се рядом от тебя! Ты же родился в Борках, на самом берегу, а Смолокурня чуть поодаль, за лесом сразу… Эх, уж ничего не помнишь! А я вот помню, батюшка… Как там сосною пахнет! Еще горючим камнем, овчарней… Вот вспомнила и кругом голова. Здесь дух не тот… Свенальд, скрипя костями, встал, согнувшись, как горбун, немного постоял и снова сел. – Чем пахнет, говоришь? – Смолой сосновой… Да ведь у нас все смолокурни. Это у вас в Борках овчарни… Чем может еще пахнуть? Ну и горючим камнем, который роют на Москве‑реке… – Да я же родом с берегов других! – ровно зверь‑подранок зарычал Свенальд. – С норвежских! Се за Балтом! И бог мои – Один!.. – Ну что ты, батюшка, уймись, – сорока стрекотала. – С каких норвежских? Не бывало! Из Борок ты, с Москвы‑реки, из земли вятичей. Я весь твой род знавала. Ты же Светлицын сын! У нас тебя так кликали, да и поныне, поди, кличут – Светлицын сын… Саму Светлицу‑то забыли, с горя примерла, после набега сразу. Хазары ж увели тебя, и будто канул… А после объявился, и у нас говаривали, мол‑де, Светлицын сын‑то при князьях стоит и воеводит лихо. И ныне прозвище – Свенальд… Никому не в диво, что второй век живешь. В вашем роду, случалось, и по двести жили… Я девкою была еще, а слава о тебе гуляла. Да какая слава! И молва… – Нет, нет, – застонал Свенальд, – не верю я!.. Не может сего быть!,.. Ты врешь, старуха! Или от старости рехнулась! – Каков мне прок‑от врать? Нашарив в потайном кармане монету, воевода сжал кулак и злато впилось в длань. И будто б кровь заструилась… – В сей час изведаю… Коль правду говоришь – позри. На родине моей сии монеты были. На них же – царь… Знавала ли такое злато? Старуха мельком глянула и вновь застрекотала: – Как не знавала? Не токмо что знавала – в руках держала, и держу. От батюшки остались сии монеты. Взял меня в Киев, на ярмарку, да здесь заболел и умер в одночасье… – А ну‑ка дай позреть! – Сей миг достану!.. Ты токмо не смотри! – Ну, шевелись, старуха! – Не вздумай подглядеть! И лучше отвернись, тогда достану. Все‑таки клад какой ни есть… Из темного угла хором, из‑под старья и хлама служанка узелок достала. В нем чарка малая, а в.чарке рукавичка… – Се вот, гляди, – и три монеты поднесла. – Мне батюшка оставил. Сам же пример… А мне куда? В чужие люди… Пошла к тебе служить. Ты ж все‑таки Светлицын сын, знать, не чужой… На всех старухиных монетах был царь его земли – той стороны, где он на свет явился. А та, что дал слепой купец, вдруг выскользнула между пальцев и, павши на пол, не зазвенела – обратилась мерзким червем и в щель уползла… Долго смотрел Свенальд, потом очнулся. – Что же молчала?.. – А ты бы, батюшка, спросил! Я бы сказала… Самой‑то заводить неловко. Ты же Светлицын сын, по прозвищу Свенальд! И при князьях стоишь. Я девка со Смолокурни… Подумаешь еще!.. Я хоть чумазая была, да вольная! И ныне… Ну что? Сбирать припас в дорогу? – Сбирай, старуха… Но прежде дай мне одежды. И верно, как ехать в отчину в кровавых? Он обрядился в белое, гребнем деревянным расчесал свои космы – старуха принесла зерцало. – Позри, помолодел! Сто лет как, не бывало!.. Я вспомнила, когда в последний раз ты эдак обновлялся. Кажись, в то время князь Игорь пал от Малова меча в земле древлянской. Помнишь? Иль забыл уже?.. Такой же и явился, весь в крови. – Ты не забыла, девка со Смолокурни: след хвост расчесать коню, прежде чем земле предать? – Да помню, батюшка Свенальд… Он вышел во двор, хотел позреть на небо, но брови косматые уж более не поднимались, тянули долу. Взяв заступ, старый воевода отмерил шагами место и стал копать. Рыл долго, вот уж песок пошел нетронутый, в коем не то что кладов не бывало, но и нога человека не ступала. Тогда он вновь прошагал по собственной земле, однажды вспаханной, как зябь, и незасеянной, однако же зерно единственное – суть кувшинчик с украшениями полонянки – было брошено в самую середину! Да вот не проросло. Иначе б уж древо стояло – столько лет прошло. Древо Жизни… Потом он узрел причину: шаг стал короткий, не двигаются ноги, чтоб идти. Знать, конец пути… И все‑таки к рассвету, заново перерыв весь двор, он отыскал зерно. С любовью брошенное семя было мертво и холодно – ведь осень на дворе, к тому ж сухая, Даждьбог давно уж не давал дождя, а сам Свенальд, посеяв свою ниву, не полил ее… Так хоть сейчас полить! Авось еще взрастет… Склонившись над посевом, он грудью навалился на острие меча и ощутил, как теплая струя обильно окропляет землю… Князь же тогда, позревши, как ускакал Свенальд и канул за кручами Днепра, оборотился к своим гребцам: – Теперь и нам пора! Рубите чалки! – Да рано, Святослав! Воды не прибыло в порогах! Там, слышишь, камни шумят и птицы кликом извещают об опасности! – Воды не прибыло? Но воли полно! На ней и поплывем! Иль вам, сведомые, не свычно по морям и бурным рекам плыть лишь сей стихии повинуясь? – Добро же, князь, и поплывем! И обрубили чалки… Воля Днепра была сурова, и ладью, спешащую супротив волн, бросала то на камни, то на берег, а то назад откидывала: мол, одолейте путь еще раз, хватит ли силы, довольно ли решимости, чтоб пройти пороги? Ветрила и гребцы, и кормчий сам не дрогнули перед рекой и вынесли ладью из пенного потока. А там ждала другая буря, иная страсть – стихия человеческая, ибо за каждым прибрежным камнем было по печенежину, и за скалой сидел сам Куря. Камней же за порогами не счесть… Орда, подобно волнам, несла суденышко по гребням мечей и пене стрел каленых; гребцы, оставив весла, взялись за иные греби и загребали супостата, как воду, буравя острым килем встречный поток. Вражьи тела несло, как сор, мутнела светлая вода от серой крови, словно от ила донного, и рыбы, задыхаясь от смрада, лезли наверх и ртами хлопали. Бились спина к спине, и лязг мечей возвысился над грохотом и шумом днепровского порога, а птичьи стаи, поднявшись от земли высоко, пели в поднебесье гимны. Бывалые пловцы, гребцы лихие, табаня черную волну булатом, ломали греби и в порыве ярости гребли руками, сбивая гребни, но в пучине вод исчез последний корабельщик. Князь ощутил, что сзади пусто, и, прижимаясь спиной к кручам земляным, разя мечом врага, стал подниматься вверх. А Куря, печенежский князь, взойдя на скалу, кричал своим воинам: – Он нужен мне живым! Велю живого взять! Не смейте его ранить иль уязвить! Мне заплатят златом за голову его и кровь! Смотрите же, и капли не пролейте! И стая печенегов, подобно половодью, напирала снизу и мочила ноги своей смердящей кровью. С уступа на уступ, от камня к камню вздымался Святослав поближе к. богам, на вершину кручи, откуда мыслил крикнуть им в последний раз. Печенежин Куря, внизу оставшись, все еще взывал: – Эй, степные лисы! Не позволяйте князю взойти на кручи! К вершине не пускайте! Оттуда он уйдет!. Но Святослав рвался наверх, сдирая с пути булатом черную коросту. И птицы поднимались выше, и гимн уже вздымался к звездам, зажигая их средь бела дня. – Уйдет! Уйдет! – визг доносился снизу. – Голова и кровь!.. Мое злато! Не выдержал булат! Сначала задребезжал, как ослабевшая струна на гуслях, потом и вовсе лопнул. А до вершины круч было совсем уж близко. Еще б рывок, еще б минута боя – и достиг, однако же в деснице осталась лишь рукоять меча… Князь небу погрозил обломком: – Се ты, Перун, спалил мой меч! А был бы у меня священный дар Валдая!.. Да не ярись, поскольку я тебя прощаю! Великий волхв Валдай все зрел и в миг сей волхвовал. Бросив на угли траву молчания, стоял пред жертвенником Рода под куполом чертогов не разжимая уст. Все было сказано себе и богу, и слово всякое, изроненное с умыслом иль невзначай, никто бы не услышал, а князю повредит пустая речь. Хранитель и служитель Света изрядно ведал, что есть Свет. От солнца излучаясь, он благо нес, равно как от луны, свечи и светоча. Однако Свет бывает грозен и может принести разрушение и смерть, коль человек, уйдя из‑под воли божьей, бросит небу вызов. Его просвещенный разум при душе незрящей опасен! Дабы изведать таинственную суть Света, а значит, бога, он станет извращать его, и тогда свет обратится в тьму. Коли взять черное стекло из жерл вулкана, к очам приставить, дабы не ослепнуть, и позреть на солнце, позришь не свет и не лучи его, а космы света! Далекие от земли и глаз, они несут добро, дают лишь мягкий благодатный жар и согревают, как в стужу космы зверя согревают тело. Се горний свет, высокий божий свет. И ежели человек, свой разум просветив, но с душой во мраке, вдруг возгордится и на земле зажжет протуберанец сего света – сгорит земля в пожаре. Увы, подобное уже бывало, и волхв Валдай вкупе со Светом хранил предание о бедствиях великих, кои сотворены были светлым сознанием, но черною рукой. И посему рассеялись народы Ара по всей земле и на долгий срок путей лишились всех. Вплоть до веков Траяна. Бывает грозен Свет! Трава молчания курилась, и дым уносило потоком света ввысь, и жрец чертогов хранил молчание. Однако Владыка Род нарушил его сам. – От лютой смерти я не в силах его избавить, – глас прилетел с небес. – Ведь ты же этого желаешь, мой наместник?.. Выйдя из‑под моей десницы, князь сам сие избрал… Но он мне люб был, Святослав. И посему я завтра воскрешу его и вновь отпущу на землю. А ты, Валдай, побольше возложи на жертвенник травы Забвения. Чтобы хватило мне день скоротать. – Но день твой на небесах равен тысяче лет земных. А то и более! Князь Святослав придет, когда всех нас, кто жил сейчас, забудут. И на пространствах хляби иные будут времена и люди. Ужели Тьма тысячу лет здесь будет править шабаш, покуда ты в забвении? Пути все зарастут, тропа Траяна… – Явлю на землю Святослава – он все восстановит и расчистит. Так было и будет, так я устроил мир… А в сей же час брось травы на угли! Дай хоть один день отдохнуть! От вас, земных, я притомился… Перун молчал, хоть и слышал голос Святослава. И мог бы поразить его стрелой, испепелить, чтоб супостату ничего не досталось, но, зная гнев Света, не посмел… На князя же набросили аркан, стянули горло! Тогда же, отшвырнув рукоять меча, он путы разорвал и вынул засапожник. И с ним пробился на вершину! Встал на гребень скалы надпорожной и здесь знак позрел – Знак Рода, свастику – суть коловращенье Света. – Аз бога ведаю! – воскликнул к небесам и, руки распластав, вниз с кручи прыгнул. В поток, бурлящий на порогах. А лебеди сего ждали: сбившись в плотную стаю, они крыла подставили и Святослава приняли, как Рожаницы принимают в пелену сотканную дитя из чрева матери. Но способно ль легким птицам держать на крыльях груз тяжкий, земную плоть? – Я у богов просился, а теперь у вас. На землю отпустите! Я умел летать в пространстве, как вы, покуда владел копьем. Ныне ж след мне по земле ходить. Позвольте же завершить свой Путь! Пристало ль мне висеть меж небом и землей? Сего не слышал печенежин Куря и блажил: – Уйдет! Сейчас птицы унесут его! Стреляйте в лебедей! Стреляйте в лебедей! Да не уязвите князя! Мне его кровь нужна! И расступились птицы. А Святослав, полет продолжив свой, достиг середины потока пенного и встал на дно. По грудь ему был Днепр. Тут печенеги, ладя из тел своих мосты, к нему полезли, замелькали веревки и арканы, завились петли в воздухе. И засапожником запястья расхватив свои, и кровью обливаясь, князь бился с переплетеньем рук и вервей, к нему тянувшихся. И бился так, покуда не источилась кровь… Воля Днепра и бурный поток его подхватили князя и вниз понесли по волнам – к морю, к Земле, где был его престол. Однако печенеги побежали следом и выловили тело. – Зажмите его раны! – катался Куря колобком по речным откосам. – Не дайте вытечь крови! – А нет ее уже! – кричали печенеги. – Вся ушла! Смешалась с водами реки и, растворившись, унеслась! Се видишь, Днепр сияет? – О, горе мне!.. Шайтан! Собака! А молва была – сын бога! Да если б ты был божий сын, то пожалел меня! И кровь не выпустил свою! Главу отнявши княжью, злой и печальный Куря в котле ее сварил и, вынув череп, златом оковал. И сетовал при сем: – Что мне теперь хозяин скажет? Что сотворит со мной? Тебе‑то все равно, ты еще придешь на белый свет. А я?.. Меня и знать‑то будут лишь потому, что голову отсек и чашу сделал. Да будь моя воля, стал бы я возиться? Потом он череп снес своему хозяину и, кланяясь нижайше, подал. – Что это, раб? – спросил тот, кубок озирая. – Чаша, хозяин. Все сделал, как ты велел! – Но почему пуста?! Как ты посмел мне поднести пустую чашу?! Что стану пить из этого сосуда? Где кровь Святослава? – Вся в Днепр ушла… А пить можно вино! – Чтоб я, высший рохданит, первая суть бога, вино лакал?! – и череп отшвырнул. – Сосуд не нужен! Что проку в нем? Мне кровь его нужна! И босою ногою в грязи и струпьях ударил в Курино лицо… Прекрасная же полонянка, Дарина именем, очаровала Ярополка. Он, рано вкусивший лиха ратного, походов, крови, возликовал при виде красоты, ибо юношеская душа его стремилась к свету, а значит, к любви. Забывши о княжении, о бремени власти, о стольном граде и Руси, он с юной девой или скакал в просторах на соколиной ловле, или купался в водах Днепра, на широких плесах, где нет и вовсе речной волны и воли и где в чарующих медленным кружением заводях, со дна, как из таинства рокового, взрастают лилии и белый цвет несут из мрака вод. Не полонянка, а князь плел венки из них и, украсив ими прелестную головку возлюбленной, и вовсе погибал от чар. Склонившись на колена перед ней, Ярополк молился на красу, как бы молился богине Мокоши. – О, дева! – восклицал. – Мой свет лазоревый! Ни что не стоит в мире красы твоей! И стану я тебе служить, а не богам и людям! Ты есмь Свет! Тешась полонянкой, он забыл о бабке – покойной княгине, которая в ожидании тризны лежала под землей во льду, а бояре, сходясь на свое вече, так и не решили, кто же станет хозяином на скорбном пире. А покуда князь молодой, подобно Роду, вкусившему сладкого дыма травы Забвения, забвенью бабку предавал, попы и иерархи ромейские тайно извлекли усопшую княгиню, отпели в храме, обрядили и, в деревянный ящик положив, земле предали, на поживу червям. Когда ж известие пришло, что князь светоносный Святослав на Порогах в западню попал и будто в воду канул – лишь рукоять меча его нашли, и отчего‑то Днепр с тех пор стал по ночам светиться – даже сему известию Ярополк не внял. И будто бы сказал: – Молва лукава, отец мой жив: позрите, какое диво мне прислал! И вкупе со своим дивом в лугах бродил, взявши ее за тонкую десницу, а своею сшибая пух цветочный и нектар – не головы врагов. Или в траве катался на пару с ней, вдыхая аромат – суть жизнь. И красной ягодой кормил с ладони жену свою, при этом молвя: – Сии плоды, сей сок живительный есть мое семя. Пусть же оно войдет в тебя и ты зачнешь мне сына. Иль дочь, прекрасную, как ты! Иль молча стоял под звездами, вскинув над главой в руках то существо, коему поклонялся. – Прими в себя свет звезд! Чтобы светиться вечно! Отец! Благодарю тебя за дар! Мне ведома его таинственная суть, которую я получил, когда ты свет покинул. А посему ты вечно будешь жить! Позрев на увлеченье брата, на то, что Киев и земля без власти прозябает, древлянский князь Олег приезжал во стольный град и говорил: – Ты старший брат и старший рода! Но видя твои утехи, мне.горько! Отец тебе златой престол оставил, чтоб Русь стерег. А ты на деву променял и честь, и славу, и княженье. Власть свою на придворного мужа оставил, а имя ему – Блуд! Да разве можно доверять престол и власть человеку с таким именем? Вот и сотворится блуд в Руси! Ярополк лишь рукой махал: – Да полно, брат! Ты лучше позри на полонянку, жену мою! И все упреки вмиг позабудешь. – И зреть не стану! Ужель не слышишь ты – рабичич в Новгороде с дядей своим, Добрыней, между нами кует вражду? А муж твой, Блуд, у сих кузнецов молотобоец! Ужели сговора не зришь? – Красу я зрю! И жажду ее творить в Руси. Ибо она есть свет. Все прочее – земная персть. Коль вздымет ветер, то летит, а тихо станет – упадет и обратится в грязь, ежели дождь прольет. И снова, взяв за руку Дарину, вел ее в леса, поля и плел венки на реках… Однажды рано утром, на заре, проснулась полонянка и ощутила, что в ее лоне бьется жизнь новая, неведомая – то брошенное семя дало первый росток! Радостью объявшись, она было заспешила в мужскую половину терема ходом тайным, дабы известить мужа Ярополка, но позрела у ложа своего волхвицу – старую Карнаю. – Зачем ты здесь? Кто звал тебя? – А я хожу незваной, – промолвила старуха и посох подала. – Таков уж рок, прости… Идти нам след. Вставай, пойдем, пора… – Куда же мы пойдем? Я мыслила идти ко князю, мужу Ярополку. Чтоб весть добрую сказать… – Не должен знать он этой вести… – Но почему?! Карная старая вздохнула и отвела печальные глаза. – Так ему легче… Ты пожалей его. В час смертный будет горше, когда он вспомнит о тебе и чаде нерожденном. – Его ждет смерть? – Покуда нет… Но завтра он сразится с братом Олегом, потом с рабичичем, и тот убьет его. Вновь свара на Руси… Да что ждать еще, коль бог оставил нас, забвенью предал?.. Но мы‑то не можем предавать его и свет гасить. И посему пойдем со мной. Валдай сей посох тебе прислал, знать, путь открыт в Чертоги. – Надолго ли уйдем, Карная? И возвратимся ли? Когда? – А это смотря откуда зреть, – волхвица подобрала подол, клюку взяла и нож поправила, висящий на груди – в дорогу изготовилась. – Коли с земли – на тысячу лет, а то поболе. А ежели с неба – минет один день. И ты опять вернешься, чтоб принести на землю семя Святослава. Но это будет уже сказ иной… И подала ей посох – тяжелый, медный, не истертый… Ура! Валдай – Вологда – Птичий путь, 1991 – 1998 г.
Библиотека Альдебаран http://www.aldebaran.ru/ Судницын Олег: mailto:[email protected] http://www.aldebaran.ru/
|
