Туристическое агентство 3 страница

– Почему ты не сказал мне об этом вчера вечером? Почему молчал? – с раздражением сказала Комако.

– Так это его жена?

Она не ответила на его вопрос.

– Почему вечером не сказал? Ужасный ты человек!..

Симамуре не понравилась ее резкость. Чего это она, ведь никаких причин для раздражения нет, ни он, ни она сама вроде бы не давали для этого повода. Очевидно, такой уж у нее характер. Но когда Комако начала его донимать, Симамура почувствовал, что ее вопрос – почему молчал – задел его за живое. Да, сегодня утром, увидев в зеркале отражение снегов и на их фоне Комако, он вспомнил другое отражение – девушка и вечерние сумерки в зеркальном стекле вагона… Но почему он должен был рассказывать об этом Комако?..

– Ну и что, что больной… В его комнату никто и не пойдет… – Комако миновала низкую каменную ограду.

Справа лежал засыпанный снегом огород. Слева, вдоль стены соседнего дома, росли, выстроившись в одну линию, персимоны. Перед самым домом, очевидно, были клумбы. Между ними, в маленьком прудике для выращивания лотосов, по краям которого лежал вынутый из него лед, плавали красные карпы. Дом был обшарпанный, старый, как и стволы персимонов. На крыше, крытой дранкой, тоже старой, прогнившей, местами лежал снег, волнами спускавшийся к карнизу.

В передней с земляным полом Симамуру охватил промозглый холод. Он еще ничего не различал в темноте, а его уже потащили вверх по лесенке. Стародавняя лестница – не со ступенями, а с перекладинами. Комната наверху представляла собой не что иное, как самый обыкновенный чердак.

– В этой комнате раньше шелковичных червей разводили.

– И как ты только не свалишься с лестницы, когда приходишь домой пьяная!

– Иногда падаю. В таких случаях я обычно уже не лезу вверх. Пригреюсь внизу у котацу, там и засну.

Комако сунула руку под одеяло, пощупала котацу и вышла за горячими углями.

Симамура окинул взглядом комнату. Она показалась ему не совсем обычной. Одно-единственное окошко выходило на юг. Седзи, свежеоклеенные, в мелкую клеточку, были светлыми, яркими. Стены, оклеенные рисовой писчей бумагой, выглядели очень аккуратно, хотя и создавали впечатление, будто ты попал в бумажную коробку. Но понижавшийся к окну потолок – простая изнанка крыши – подавлял своей темной тоскливостью. «А что за стеной?» – подумал вдруг Симамура, и ему начало казаться, что комната висит в воздухе. Возникло ощущение неустойчивости. И все-таки комната была очень чистенькой – и стены, и старые татами сияли чистотой.

Комако живет в помещении, где раньше разводили шелковичных червей, и тело у нее такое же шелковистое, как у шелкопряда…

Котацу было покрыто ватным одеялом из такой же полосатой бумажной материи, что и горные хакама. Комод, ветхий, но роскошный, из павлонии, с тонким рисунком древесины – возможно, память о Токио – совершенно не гармонировал с простым трюмо. Зато красная лакированная шкатулка была по-настоящему роскошной. У одной стены были прибиты доски, задернутые муслиновой занавеской. Должно быть, книжная полка.

На стене висело кимоно, в котором Комако была вчера вечером. В его распахнувшихся полах виднелась красная подкладка нижнего кимоно.

Комако снова поднялась по лестнице, держа в одной руке совок с горячими углями.

– В комнате больного взяла, но, говорят, огонь всегда чистый…

Комако, склонив голову с тщательно уложенными волосами, разгребла пепел в котацу. Она рассказала, что у больного туберкулез кишечника и он вернулся на родину умирать

– Родина – это только так говорится, а вообще-то он родился не здесь. Здесь родная деревня его матери. Она была гейшей в портовом городе и, отслужив свой срок, осталась там, стала преподавать танцы. А потом ее разбил паралич, ей тогда и пятидесяти не было, и она вернулась домой, на горячие источники, чтоб уж заодно и полечиться. Ее сын с детства увлекался техникой и как раз в это время устроился работать к часовщику, очень хорошая попалась ему работа, ну он и остался в портовом городе. Но вскоре уехал в Токио, там работал и ходил в вечернюю школу. Напряжение-то какое! Вот, видно, организм и не выдержал. А ему ведь только двадцать шесть лет, в нынешнем году исполнилось…

Все это Комако выпалила одним духом, но ни словом не упомянула о девушке, ехавшей с сыном хозяйки. Не сказала также, почему она сама живет в этом доме.

Но и этих слов было достаточно, чтобы Симамура уже не мог спокойно усидеть в комнате, словно бы парившей в воздухе, в комнате, откуда голос Комако, казалось, свободно летел на все четыре стороны.

Когда Симамура, уже собираясь выйти из дома, хотел перешагнуть порог, его внимание привлек какой-то предмет, белевший в темноте. Это был павлониевый футляр для сямисэна. Он показался ему длиннее и больше, чем был на самом деле, и Симамура подумал, как же она ходит к гостям с такой громоздкой вещью?.. В этот момент раздвинулись закопченные фусума, и голос, звеняще-чистый, до боли прекрасный, готовый вот-вот рассыпаться эхом, произнес:

– Кома-тян, можно через него перешагнуть?

Симамура запомнил этот голос. Голос, позвавший начальника станции из окна ночного поезда, голос Йоко.

– Можно! – ответила Комако.

И Йоко в горных хакама легко перешагнула через футляр с сямисэном. В одной руке она держала стеклянную утку.

Судя по вчерашнему разговору с начальником станции и по горным хакама, Йоко была уроженкой здешних мест. Но было в ней какое-то особое очарование. Возможно, из-за своеобразия ее наряда: из-за пояса бумажных горных хакама в бледно-коричневую и черную широкую полоску наполовину выглядывало яркое оби, и все это в сочетании с длинными рукавами муслинового кимоно переливалось и играло. По бокам хакама, от колен до пояса, были прорези, поэтому они округло и изящно вздувались на бедрах, хотя в жесткой бумажной ткани чувствовалась неподатливость. Почему-то от всего ее костюма веяло покоем и тишиной.

Но Йоко ни на секунду не задержалась, быстро прошла через переднюю, бросив на Симамуру один-единственный пронзительный взгляд.

Выйдя наружу, Симамура никак не мог отделаться от ощущения, что взгляд Йоко, холодный, как далекий свет, все еще мерцает на его лице. И он вспомнил свой восторг тогда, в поезде, когда отраженный в стекле глаз Йоко совместился с дальним огоньком в поле и ее зрачок вспыхнул и стал невыразимо прекрасным. Должно быть, увидев сейчас Йоко, он вспомнил свое тогдашнее впечатление, а оно в свою очередь вызвало в памяти яркие щеки Комако, пылавшие в зеркале на фоне снега.

Симамура ускорил шаг. Несмотря на свои полноватые ноги, Симамура любил лазить по горам и всегда незаметно ускорял шаг, если на горизонте маячили горы. Ему, легко впадавшему в блаженное состояние, сейчас не верилось, что оба зеркала – и отражавшее вечерний пейзаж, и зеркало в то снежное утро – были обычными стеклами, созданными рукой человека. Для него они были частью природы и в то же время каким-то далеким миром.

Даже комната Комако, откуда он только что вышел, начала ему казаться такой же далекой. Это удивило Симамуру. Он поднялся на вершину холма. Здесь ему встретилась массажистка. Он бросился к ней, словно в этой женщине было его единственное спасение.

– Нельзя ли вас попросить сделать мне массаж?

– Даже и не знаю… Который теперь час?..

Массажистка, взяв палку под мышку, вытащила из-за оби карманные часы с крышкой и кончиками пальцев ощупала циферблат.

– Два часа тридцать пять минут. В половине четвертого мне надо быть довольно далеко отсюда, за станцией. Впрочем, ничего не случится, если опоздаю немного.

– Удивительно, как вы узнаете время по часам!

– А они у меня без стекла.

– И вы на ощупь разбираете цифры?

– Нет, цифр разобрать не могу…

Она опять вытащила часы, открыла крышку и показала Симамуре основные цифры циферблата, нажимая кончиком пальца на нужные места: вот тут двенадцать, тут шесть, между ними – три…

– Я потом уже высчитываю. Минута в минуту не получается, конечно, но больше чем на две минуты еще ни разу не ошибалась.

– Интересно… А по крутым дорогам как же вы ходите? Ноги не скользят?

– Если дождь, дочь за мной приходит. А вечером я сюда не взбираюсь, только в деревне работаю. И надо же, горничные в гостинице болтают, что будто муж меня не пускает!

– А дети у вас уже большие?

– Да, старшей девочке тринадцать исполнилось.

Разговаривая, они пришли в номер Симамуры. Некоторое время она массировала молча. Потом, задумчиво повернув голову в сторону далеких звуков сямисэна, сказала:

– Кто же это играет…

– Неужели по одному звучанию сямисэна вы можете угадать, кто из гейш играет?

– Бывает, и узнаю, бывает, и нет, смотря кто играет… А вы, господин, в завидном достатке живете, тело у вас мягкое, нежное.

– Нет, значит, жира?

– Есть кое-где. На шее вот… Вы как раз в меру полный, но сакэ, вижу, не употребляете.

– Удивительно, как вы все угадываете!

– А у меня трое клиентов с точно такой же фигурой, как у вас.

– Ну, фигура у меня довольно-таки заурядная.

– Не знаю уж почему, только если человек совсем не употребляет сакэ, не бывает он по-настоящему веселый, и в памяти ничего хорошего не остается…

– Должно быть, муж у вас любит выпить?

– И не говорите! Много пьет, не знаю, что и делать.

– Кто же играет-то? Неважно звучит сямисэн.

– Верно…

– А вы сами играете?

– Играю. С девяти лет обучалась. А теперь, лет пятнадцать уже, как обзавелась мужем, и в руки не беру.

Должно быть, слепые выглядят моложе своего возраста, подумал Симамура.

– Когда с детства обучаются, хорошо играют.

– Да… Но руки у меня сейчас уже не те – только для массажа и хороши. А вот слух… Открыт он у меня к музыке. Иногда, как сейчас, слушаю я сямисэн и злиться начинаю. Верно, себя вспоминаю, какой я когда-то была… – Она опять склонила голову набок. – Фуми-тян, что ли играет? Фуми-тян из «Идзуцуя»… Лучше всего угадываешь самых хороших и самых плохих.

– А есть здесь такие, которые хорошо играют?

– Есть. Вот одна девочка, Кома-тян ее зовут, годами еще молодая, а уже играет как настоящий музыкант.

– Гм…

– Вы не знакомы с ней?.. Играет хорошо, только вот попала в эту горную глушь…

– Нет, я с ней не знаком. Но вчера ночью я приехал в одном поезде с сыном учительницы танцев и…

– Ну как, поправился он, здоровым вернулся?

– Не похоже что-то.

– Да? Говорят, эта самая Комако нынешним летом из-за него в гейши пошла, чтобы посылать ему в больницу деньги на лечение. Что же это он приехал?

– А кто она, эта… Комако?

– Она-то… Помолвлены они, потому все для него и делает, что в ее силах. И правильно, ей же на пользу пойдет.

– Помолвлены? Нет, на самом деле?

– Да, да. Говорят, помолвлены. Сама-то я не знаю, но говорят.

Это было полной неожиданностью для Симамуры. Правда, и разговоры массажистки о судьбе Комако, да и сама судьба Комако, ставшей гейшей ради спасения жениха, были настолько банальны, что Симамура даже не мог все это с легкостью принять на веру. Очевидно, этому мешал какой-то нравственный барьер в его мышлении.

Однако он не прочь был узнать побольше подробностей и хотел продолжить разговор, но массажистка замолчала.

Значит, Комако помолвлена с сыном учительницы танцев, а Йоко, как видно, его новая возлюбленная, а сам он на грани смерти… От этих мыслей Симамуре вновь пришли на ум слова «напрасный труд» и «тщета». И действительно, разве не напрасный труд, если Комако, даже запродавшись в гейши, держит свое слово и лечит умирающего?

Вот увижу Комако и скажу ей, так прямо и скажу – все это напрасный труд, подумал Симамура. Но, подумав так, словно увидел Комако в новом свете, она показалась ему еще более чистой, кристально чистой.

Когда массажистка ушла, Симамура продолжал лежать и самозабвенно смаковать свою показную бесчувственность. В ней было что-то опасное, привкус какого-то риска. И от этого у него появилось ощущение, что все его существо

– до самого донышка – покрывается ледяной коркой. Но тут он заметил, что окно осталось открытым настежь.

Склоны ближних гор уже покрылись тенью, на них опускались холодные краски сумерек. В сумрачном полумраке снег на дальних горах, еще освещенных садившимся солнцем, ослепительно сиял, и из-за этого горы казались совсем близкими.

Вскоре, однако, тени на склонах совсем сгустились, но чернота была различных оттенков в зависимости от высоты, очертания и удаленности гор. Наступило время, когда легкие блики солнца остались лишь на самых высоких, покрытых снегом пиках. И над ними небо запылало вечерней зарей.

Криптомериевые рощи, разбросанные в нескольких местах – на берегу реки у деревни, у лыжной станции, в окрестностях храма, – сейчас особенно отчетливо выделялись своей чернотой.

Симамура совсем было погрузился в опустошающую душу печаль, но тут, как теплый луч, появилась Комако.

Она сказала, что в гостиницу есть подготовительный комитет для встречи приезжающих на лыжный сезон туристов. Сегодня после заседания комитета начался банкет. Ее пригласили.

Она подсела к котацу, сунула ноги под одеяло и вдруг погладила Симамуру по щекам.

– Что это ты такой бледный? Чудно… – Она потерла ладонями его мягкие щеки. – Дурак ты…

Кажется, она уже немного выпила.

А позже, вернувшись к нему с банкета, Комако повалилась на пол перед трюмо.

– Не знаю, не знаю… Ничего не хочу… Голова болит! Голова болит!.. О-о, тяжко мне, тяжко…

Она пьянела прямо на глазах, с непостижимой быстротой.

– Пить хочу, дай воды!

Не обращая внимания, что портит прическу, она лежала, уткнувшись головой в татами и сжимала ладонями лицо. Потом вдруг села, протерла лицо кремом. Щеки без пудры запылали настолько ярко, что ей вдруг стало смешно и она долго хохотала. Опьянение стало проходить с такой же быстротой, как и началось. Она зябко повела плечами.

Потом начала рассказывать, что весь август ужасно маялась от сильнейшего нервного истощения.

– Боялась, с ума сойду. Все время о чем-то думала, изо всех сил, а о чем и понять не могла. Правда страшно. И не спала совсем, а сны всякие видела. И есть толком не ела. Только когда встречалась с клиентами, брала себя в руки, держалась нормально. А то, бывало, сижу целый день и втыкаю иголку в татами, втыкаю и вытаскиваю. И это ведь среди белого дня, в самую жару.

– А в каком месяце ты пошла в гейши?

– В июне… А вообще могло случиться, что я сейчас жила бы в Хамамацу.

– С мужем?

Комако кивнула.

– Да, преследовал меня один мужчина из Хамамацу, проходу не давал, требовал, чтобы я вышла за него замуж. А я колебалась, не знала, как быть.

– А чего колебаться-то, если он тебе не нравился?

– Да нет, не так это все просто…

– Неужели замужество так соблазнительно?

– У-у, какой ты противный! Не в этом дело. Но не могла я выйти замуж, если не все у меня было в порядке.

– Гм…

– А ты, оказывается, ужасно несерьезный человек.

– Но у тебя было что-нибудь с этим мужчиной из Хамамацу?

– Стала бы я колебаться, если б было! – выпалила Комако. – А он грозил мне, говорил, не даст мне выйти замуж за другого, если такой случай вдруг представится, обязательно помешает.

– Как же он помешает, живя в Хамамацу? Даль-то какая! И тебя беспокоят такие пустяки?

Некоторое время Комако лежала совершенно неподвижно, словно наслаждаясь теплом собственного тела, и вдруг, как бы между прочим, сказала:

– Я думала тогда, что я беременна. Ой, не могу, сейчас, как вспомню об этом, такой меня смех разбирает!..

Давясь от еле сдерживаемого смеха, корчась и ежась, как ребенок, она схватилась обеими руками за воротник кимоно Симамуры.

Густые ее ресницы на плотно сомкнутых веках опять казались чернотой полузакрытых глаз.

На следующее утро, когда Симамура проснулся, Комако, упершись одним локтем в хибати [Хибати – жаровня для обогрева комнаты.], что-то писала на задней стороне обложки старого журнала.

– Слушай, я не могу идти домой. Знаешь, когда я проснулась? Когда горничная принесла горячих углей для хибати. Я так и подскочила от ужаса. Стыд-то какой! На седзи уже солнце. Пьяная вчера была, вот и заспалась.

– А сколько сейчас времени?

– Уже восемь.

– Пойдем в бассейн, что ли, искупаемся. – Симамура поднялся с постели.

– Да ты что?! Еще увидит кто-нибудь в коридоре.

Комако была сейчас сама скромность.

Когда Симамура вернулся из бассейна, она старательно убирала номер. Голова у нее была закутана полотенцем.

Тщательно протерев даже ножки стола и хибати, она привычным жестом разровняла в жаровне золу.

Симамура разлегся на татами, сунул ноги под одеяло и закурил. Пепел сигареты упал на пол. Комако тут же вытерла пол носовым платком и подала Симамуре пепельницу. Он беззаботно рассмеялся. Рассмеялась и Комако.

– Вот обзаведешься семьей, так небось только и будешь делать, что пилить мужа.

– Разве я тебя пилю? Такая уж я уродилась. Надо мной все смеются, что я даже белье, приготовленное для стирки, аккуратно складываю.

– Говорят, характер женщины можно узнать, заглянув в ее комод.

Когда они завтракали, весь номер буквально утопал в ярком утреннем солнце. Пригревшись, Комако подняла глаза на ясное, прозрачное, бездонное небо.

– Погода-то какая! Надо мне было пораньше пойти домой и позаниматься на сямисэне. В такой день получается совсем особый звук.

Далекие горы мерцали нежно-молочным сиянием, словно окутанные снежной дымкой.

Вспомнив слова массажистки, Симамура предложил ей поиграть здесь. Комако тут же вышла позвонить домой, чтобы ей принесли во что переодеться и ноты нагаута [Ноты нагаута – музыкальный сказ].

Неужели в том доме, где он был вчера днем, есть телефон, подумал Симамура. В его памяти опять всплыли глаза Йоко.

– Та самая девушка принесет?

– Может, и она.

– Я слышал, ты помолвлена с сыном учительницы?

– Господи, когда это ты услышал?

– Вчера.

– Ты все же чудной какой-то. Если вчера услышал, отчего же сразу не сказал?

На этот раз Комако ясно улыбалась, не то что вчера днем.

– Трудно говорить об этом, если относишься к тебе так, как я отношусь, небезразлично.

– Болтаешь ты все, а сам ничего такого и не думаешь. Терпеть не могу токийцев! Все они врут.

– Видишь, ты сама, как только я заговорил об этом, переводишь разговор на другую тему.

– Вовсе не перевожу! И что ж, ты поверил?

– Поверил.

– Опять врешь! Не поверил ведь!

– Как сказать… Мне это показалось немного странным. Но ведь говорят, что ради жениха ты и в гейши пошла, хотела заработать на его лечение.

– Противно, как в мелодраме… Нет, мы с ним не помолвлены, хотя многие думали, что это так. А что я в гейши пошла, тут уж он вовсе ни при чем. Просто надо выполнить свой долг.

– Все загадками говоришь.

– Хорошо, скажу яснее. Наверно, было такое время, когда учительница мечтала женить сына на мне. Но она ни слова об этом не сказала, про себя мечтала, а мы с ним лишь догадывались о ее желании. Но между нами никогда ничего не было. Вот и все.

– Друзья детства.

– Да. Но мы не все время росли вместе. Когда меня продали в Токио, он один меня провожал. Об этом у меня написано в самом первом дневнике.

– Остались бы жить в портовом городе, теперь бы уже были мужем и женой.

– Не думаю.

– Да?

– А чего ты, собственно, беспокоишься? И вообще он скоро умрет.

– Пожалуй, нехорошо, что ты дома не ночуешь.

– А по-моему, нехорошо, что ты об этом говоришь. Я поступаю так, как хочу, и даже умирающий не может мне запретить.

Симамуре нечего было возразить.

Однако Комако по-прежнему ни слова не сказала об Йоко. Почему?

Да и с какой стати Йоко, так самозабвенно, так по-матерински ухаживавшая в поезде за мужчиной, будет приносить Комако во что переодеться. Йоко привезла умирающего в тот дом, где живет Комако…

Симамура, как обычно, витал где-то далеко, погруженный в свои причудливые предположения.

– Кома-тян, Кома-тян! – позвал тихий прозрачный голос, тот, прекрасный…

Это был голос Йоко.

– Спасибо, иду! – С этими словами Комако вышла в соседнюю комнату, вторую комнату в номере Симамуры. – Йоко-сан, ты одна? И как только дотащила, тяжело ведь!

Йоко, кажется, ничего не ответив, ушла…

Комако попробовала третью струну, подтянула ее заново, настроила сямисэн. И этого было достаточно, чтобы Симамура понял, как прозрачно будет у нее звучать инструмент. А вот около двадцати сочинений для сямисэна музыканта Кинэя Ясити эпохи Бунка [Эпоха Бунка – 1804-1818 годы] оказались для него совершенной неожиданностью. Он обнаружил их в свертке нотных упражнений, положенном Комако на котацу. Симамура взял их, развернул.

– Ты упражняешься по этим сочинениям?

– Да, здесь ведь нет учительницы. Ничего не поделаешь.

– Учительница у тебя дома.

– Она же парализована.

– Пусть парализована, но на словах-то она объяснить может!

– Вот именно, что не может, язык у нее парализован. Танцами она еще кое-как руководит, левой, действующей рукой показывает. А от сямисэна только глохнет.

– А ты разбираешься в диактрических знаках?

– Отлично разбираюсь.

– Небось, торговцы нотами страшно довольны, что в такой глуши не какая-нибудь там дилетантка, а профессиональная гейша занимается с таким усердием.

– В Токио, когда я была подавальщицей, я только танцевала. Там и обучилась танцам. А играть на сямисэне никто меня не обучал, это я сама, на слух. Забуду что-нибудь, а показать некому. Одна надежда на ноты.

– А как насчет пения?

– С пением плохо. Песни, которыми сопровождаются танцы, ничего, пою. Ну и новые тоже, услышу по радио или еще где-нибудь, запомню. А вот как я пою

– хорошо или плохо, понять не могу. Наверно, смешно у меня получается. По-своему, оттого и смешно. Перед пожилыми клиентами никак не могу – сразу голос пропадает. Зато перед молодыми распеваю вовсю.

Комако, кажется, немного смутилась. Она выпрямилась и взглянула на Симамуру, словно приглашая его спеть или ожидая, что он запоет сам.

А его вдруг охватил страх.

Выросший в торговых кварталах, Симамура с детства полюбил кабуки, японские национальные танцы, хорошо знал текст сказов нагаута, но сам не обучался петь. При упоминании о нагаута, перед его глазами возникала театральная сцена, где исполняют танец. В ужины с гейшами вроде бы с этим не вязались.

– Ох, и противный же ты! Самый трудный клиент. С тобой все время чувствую себя неловко.

Она на секунду закусила нижнюю губу, но тут же взяла в руки сямисэн и с милой естественностью раскрыла нотную тетрадь.

– Этой осенью разучила по нотам.

Это было «Кандзинте».

И щеки Симамуры вдруг сразу похолодели, казалось, вот-вот покроются гусиной кожей. И сердце у него замерло. В голове стало пусто и ясно, она вся наполнилась звуками. Нет, он был не поражен, он был уничтожен. На него снисходило благоговение, его душу омывало раскаяние. Он лишился собственной воли, и ему осталось только подчиниться воле Комако и с радостью нестись в мелодичном потоке.

Подумаешь, пытался внушить себе Симамура, игра молоденькой провинциальной гейши!.. Играет в обычной комнате, а держится так, будто она на сцене… А Комако иногда нарочно читала текст скороговоркой, иногда пропускала некоторые фразы, говоря, что тут, мол, ритм замедленный, но постепенно она становилась словно одержимой, голос ее звучал все звонче, и звуки сямисэна начали обретать такую мелодичность, что Симамуре даже страшно стало. До чего же это дойдет?.. С показным равнодушием он повалился на бок и подпер рукой голову.

Когда «Кандзинте» кончилось, Симамура с облегчением вздохнул. А ведь, увы и ах, девчонка в него влюблена… Но от этого ему вдруг стало печально и стыдно.

– В такой день звук особенный, – сказала Комако.

И она была права. Воздух здесь был тоже совершенно особенный. Вокруг – ни театральных стен, ни зрителей, ни городской пыли. И звук – ясный в чистоте зимнего утра – звенел и беспрепятственно летел все дальше, к далеким снежным вершинам.

Сила ее игры – это сама ее душа, которую Комако вкладывала в удары плектра.

Комако привыкла заниматься на сямисэне в одиночестве. Совершенно не сознавая этого, она общалась лишь с величавой природой гор и долин, и от этого, должно быть, удар ее плектра налился такой силой. Ее одиночество, разорвав и растоптав свою печаль, порождало в ней необычайную силу воли. Может быть, у нее и были некоторые навыки игры на сямисэне, но для того, чтобы совершенно самостоятельно, только по нотам, разучить сложное музыкальное произведение, усвоить его и сыграть совершенно свободно, для этого требовались необычайное усердие и незаурядная воля.

И все равно это казалось Симамура «напрасным трудом», «тщетой». Это вызывало в нем жалость, как бесконечное стремление к недостижимому. Но в звуках, которые Комако извлекала из сямисэна, проявлялась самостоятельная ценность ее собственной жизни.

Симамура, не разбиравший на слух тончайших оттенков игры на сямисэне, а воспринимавший лишь общее впечатление от музыки, вероятно, был самым подходящим слушателем для Комако.

Когда Комако заиграла третью вещь, «Миякодори», Симамуре уже не казалось, что он покрывается мурашками, возможно, из-за кокетливой нежности этой пьесы, и он умиротворенно, не отрывая глаз, смотрел на Комако. И он проникся к ней благодарным ощущением близости.

Ее возбужденное лицо сияло таким оживлением, словно она шептала: «Я здесь». По ее губам, влажным и изящным, как свернувшаяся колечком пиявка, казалось, скользил отраженный свет даже тогда, когда они смыкались, и было в этом, как и в ее теле, что-то зовущее и соблазнительное. Ее удивительные глаза, прочерченные прямо, как по линейке, под невысокими дугами бровей сейчас блестели и смотрели совсем по-детски. Ее кожа, без пудры, словно бы обретшая прозрачность еще там, в увеселительных кварталах столицы, а здесь подцвеченная горным воздухом, была свежа, как только что очищенная луковица, и прежде всего удивляла своей чистотой.

Комако сидела выпрямившись, в строгой позе, и более чем когда-либо выглядела по-девичьи.

Она сыграла по нотам еще одну пьесу – «Урасима», сказав, что эту вещь она сейчас как раз разучивает. Кончив игру, молча засунула плектр под струны и, переменив позу, расслабилась.

И внезапно повеяло от нее вожделением.

У Симамуры не было слов, но Комако, кажется, нисколько не интересовалась его мнением, она просто откровенно радовалась.

– Ты можешь узнать на слух, кто из гейш играет?

– Конечно, могу. Ведь их здесь не так много, что-то около двадцати. Легче всего узнать, когда играют «Додоицу». В этой пьесе отчетливее, чем в других, проявляется манера исполнения.

Комако вновь взяла сямисэн и положила его на икру чуть согнутой в колене и отставленной в сторону ноги. Ее бедра чуть-чуть сдвинулись влево, а корпус изогнулся вправо.

– Вот так я училась, когда была маленькая…

Комако неподвижным взглядом уставилась на гриф, а потом под одиночные звуки аккомпанемента запела совсем по-детски:

– Ку-ро-каа-мии-но…

– «Куроками» – первое, что ты выучила?

– Ага… – кивнула Комако.

Вот так, наверно, она отвечала в детстве.

После этого, оставаясь ночевать, Комако уже не старалась обязательно вернуться домой до рассвета.

Иногда появлялась трехлетняя дочка хозяина гостиницы. Комако, услышав, как она ее окликает, повышая тон в конце – «Кома-тян», брала девочку на руки, залезала с ней под одеяло, и обе затевали веселую возню. Около двенадцати часов Комако шла с девочкой в бассейн.

После купания, расчесывая мокрые волосы девочки, Комако говорила:

– Эта девчушка, как только увидит какую-нибудь гейшу, сразу кричит: «Кома-тян!» И всегда тон в конце повышает. И все фотографии, все картинки, где женщины с японскими прическами, у нее называются «Кома-тян». Я люблю детей, и она это сразу почувствовала. Кими-тян, пойдем играть домой к Кома-тян?

Комако было поднялась, но снова спокойно уселась в плетеное кресло на галерее.

– Вон они, токийские непоседы! Уже на лыжах ходят.

Номер Симамуры был высоко. Из окна отлично был виден южный склон горы, где обычно катались лыжники.

Симамура, сидевший у котацу, обернулся и тоже посмотрел туда. Склон был едва-едва покрыт снегом, несколько лыжников в черных костюмах скользили по огородам, расположенным ступенями у подножия горы. Снегу вообще было мало, он еще не засыпал огородные межи, и лыжники передвигались неуклюже, с трудом.

– Это, наверно, студенты. Сегодня, кажется, воскресенье. Неужели они получают удовольствие?

– Во всяком случае, они в прекрасной спортивной форме, – как бы про себя сказала Комако. – Говорят, когда клиенты ходят на лыжах и вдруг встречают гейш, тоже на лыжах, они удивляются, не узнают их. Гейши здороваются, а они: «О, здравствуйте! Это ты, оказывается!» Оно и понятно: гейши-то черные от загара. А вечером – пудра…

– Гейши катаются тоже в лыжных костюмах?

– В горных хакама. Клиенты за ужином частенько назначают им свидания – не встретиться ли, мол, завтра на лыжах?.. Ужасно противно! Пожалуй, не буду я в этом году ходить на лыжах… Ну ладно, до свидания! Кими-тян, пошли!.. Сегодня ночью снег пойдет. А вечером, перед тем как выпадет снег, холодно бывает.

Симамура уселся в плетеное кресло, где раньше сидела Комако. На крутой тропинке, вившейся по краю лыжного поля, он увидел возвращавшуюся домой Комако. Она вела за руку Кимико.