РАСТВОРИТЕЛИ ДЛЯ РЕЗИНОВЫХ КЛЕЕВ 2 страница- Слушай, Корабль… - Нет! Не хочется! Но уйти она не может, у нее семья, ей нужны деньги. Потому, что ей вдолбили с детства, что счастье – это семья и работа, и больше ничего нет. А это не счастье, это каторга. Концлагерь. И вот она бегает – с дому на работу, из Освенцима – в Дахау. - Это интересно – сказала Юля – Но какое отношение это имеет к тому, что ты поэт и к тому, что ты пьешь? - Это протест - Убогий протест - Как Веничка Ерофеев - Засранец ты, а не Веничка Ерофеев - Бесспорно –вдруг согласился Корабль –бесспорно, я засранец. - Все мы засранцы –неожиданно сказал Гена - Бесспорно… Но представьте - глаза Корабля вдруг загорелись – 39-й год…Мы немцы…Доктор Геббельс орет по радио: «Вы нужны Германии!». Да я бы первым вступил в НСДАП, я бы первым взял шмайсер, я бы первым ворвался в Польшу… - Все это в теории, Кораблик –лениво сказала Юля –А на деле…на деле ты бы обосрался. - Ты уверена? Все молчали. Диана подкинула дров в костер. Юля внимательно смотрела на Корабля. - Хорошо –сказала она –Ты хочешь убивать? Допустим, у меня в рюкзаке пистолет. Я дам его тебе и скажу: «Убей!». Ты убьешь? - Кого? - Кого-то из нас. - Зачем? Нас и так отстреливают. - Кто? - Они – Корабль неопределенно махнул рукой в сторону - Тогда кого-то из них – Юля кивнула головой в ту же сторону. Казалось, они знают, о ком говорят. Казалось, они говорят о ком-то конкретно. - Юличка,– отозвался наконец Корабль – на такие вопросы не отвечают словом. На них отвечают пулей. Или обоймой. А у тебя правда ствол в рюкзаке. Юля медлила. - Был бы –сказала она тихо –я б тебя гада еще тогда пристрелила - Ты что тогда обиделась? – в тоне Корабля слышалась издевка - Ах ты ж гнида… - Я просто сделал то же, что и ты днем раньше. Ну зашел чуть дальше. А ты значит обиделась, да? - Ты себе льстишь –сказала Юля сквозь зубы - Вы друг друга стоите - подала голос Диана Гену начинало раздражать, что Юля с Кораблем монополизировали общественное внимание для обсуждения личных тем. Тем более все явно знали о чем они говорят, только Гена не знал ничего. - Змей – громко обратился Гена – ты говорил, что Юля нам сыграет на гитаре. Змей не успел ответить. Корабль поднял на Генку взгляд, словно только что его заметил и сказал ему: - Извини, друг…Я забыл как тебя зовут - Гена - Гена, значит –он перевел взгляд на Юлю и ухмыльнулся –Мне то по хуй, конечно…А вот Сому как? - Да пошел ты!!!- резко закричала Юля вскакивая на ноги У Генки зазвенело в правом ухе. Юля стояла, слегка пружинясь, словно самка хищника перед атакой. Корабль сидел на бревне, расслабленно разбросав ноги как что-то ненужное и уперевшись ладонями в землю за спиной. Она ему морду расцарапает, подумал Гена. - Корабль – сказал Змей очень серьезно – Не еби мозги, ладно? Я знаю, у тебя это хорошо получается, но сегодня не надо. Окей? - Окей –согласился Корабль равнодушно - Юля, а ты присядь и, действительно слабай нам что-нибудь – Змей потянулся за гитарой – И успокойся хотя бы потому что мне стукнуло шестнадцать. Хорошо? Он протянул Юле гитару. - Хорошо- сказала Юля. Она взяла гитару и села – Тебя я уважаю и люблю…И пожелать могу лишь одно: получше выбирай друзей - она выразительно посмотрела на Корабля – бывает такая мразь попадается - Не то слово – согласился Корабль Весь этот разговор действовал на Гену угнетающе. К нему перекочевала вторая бутылка, он сделал внушительный глоток, и передал ее демонстративно индеферентному Кораблю. У Генки уже плыло в глазах. Он взял у Юли сигарету, дважды уронил ее и чуть не поджог фильтр. Юля ударила по струнам, и после жесткого проигрыша запела поставленным хрипловатым голосом:
А мы пойдем с тобою погуляем по трамвайным рельсам Посидим на трубах у начала кольцевой дороги Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода Путеводною звездою будет желтая тарелка светофора
Ее заметно пьяный голос срывался на крик. Она била по струнам так словно пальцы ей уже не пригодятся. Она была как ведьма. Было что-то дикое в песне, которую пела Юля и в том как она ее пела. В Генкиной груди что-то заиндевело; в крови лупил адреналин как перед чем-то страшным. Он думал о запрещенном кайфе – продолжить путь ползком по шпалам. Гена не знал чьи песни поет Юля, но он знал что узнает. Все, что он слушал до этого было фальшью, он словно потерял девственность. Он понял, что меняется, что никогда не будет прежним, что обречен с первого дня знакомства с Юлей. Она – дверь в новый бешеный мир. И в этот мир нельзя войти безнаказанно, и из него нельзя вернуться. Гена вдруг понял, что Юля его убьет. Так или иначе. Эта четкая мысль была настолько страшной, что он вспотел. Когда ему было пять лет Артем учил его кататься на велосипеде. Гена не дотягиваясь до седла, крутил педали и ехал, а Артем бежал сзади, придерживая велосипед за багажник. И Гена ехал, зная что не упадет, что Артем его страхует. Гена кричал: «Ты держишь?». И Артем кричал: «Держу!» И Генка ехал. До тех пор пока Артем не перестал отзываться. Гена обернулся, увидел, что Артем уже далеко- далеко, что его давно уже никто не страхует, и Гена перестал дышать от ужаса, и потеряв управление, врезался в столик для тенниса. Такое же чувство было у Гены сейчас. Он понял, что на самом деле его никто не держит, что он один, и только иллюзия безопасности заслоняет ежесекундную возможность катастрофы. Я один, понял Гена, совсем один. Никто не страхует: ни сзади, ни сбоку, нигде, и если упадешь то уже не встанешь. Диана и Змей целовались; она сидела у него на коленях, и его руки гуляли под ее мешковатым свитером. Гена ненавидел влюбленных. В их демонстративной плотоядности была насмешка над окружающими. Гена стеснялся разглядывать их в упор, но и не мог отвести глаз, он был как бомжик, что сквозь стекло ресторана глазеет с улицы на обжирающегося деликатесами банкира. Было совсем темно. Заплывшее небо подмигивало цветными разрядами. Вдали грохотало. Гена не мог больше сидеть и улегся на землю возле бревна, положив скомканную куртку под голову. - Классно поешь – говорил Юле Корабль где-то вверху, над макушками сосен - Сыграй ты – предложила Юля, протягивая гитару над Генкой - Ты же знаешь, я не умею - Знаю - Тогда зачем предлагаешь - Хочу чтобы ты комплексовал- торжественно объявила Юля пьяным голосом - Юльчик, солнышко, одно твое слово и я закомплексую так как никто еще не комплексовал Гена проваливался в забытье. Весь мир стремительно летел к черту, в густую чернильную пустоту. Над головой, в эпицентре исчезающего мира слышалось пьяное воркотание Юли и Корабля. Гена проваливался и не понимал ни слова. Потом все затихло и Гена, с трудом приоткрыв глаз, увидел, что Корабль и Юля лежат на постеленной на землю косухе и целуются. Гена уже не мог решить точно снится ему это или нет. Откуда-то подошел Артем и положил ладонь на его горячий вспотевший лоб. - Спи –сказал Артем, укрывая Гену клетчатым пледом - Я думал ты держишь- прошептал Гена - Я держу –сказал Артем –Я всегда держу. Ты мне веришь? - Да - Ну тогда спи, барбос…Завтра выходной и у нас полно дел…Спи…Спи…
______________________________________________________________________ Когда Гена проснулся солнце свирепо било в занавеску. В комнату ломился столб света; Гена долго рассматривал хаотично кружащиеся в нем крохотные пылинки. Кровать Артема была застелена. Пошел гулять без меня, решил Гена. Под люстрой колыхались на нитках Артемовы модельки самолетов. На столе черные пластмассовые индейцы окружили собранный из конструктора экскаватор. На спинке стула висел рваный носок. Гена оделся, пошел в туалет на улице. Умылся у рукомойника, вернулся в дом. Отец сидел на диване в гостиной и сосредоточенно читал свою книжку про крестоносцев. У него было странное выражение лица. - Привет - сказал Гена - Привет- ответил папа странным голосом - А где мама? - На работу пошла Ну да, вспомнил Гена, сегодня среда. - А ты почему не на работе? - Взял отгул (Папа будет сидеть дома еще неделю – чтобы не оставлять Гену одного). Если сегодня среда, подумал Гена, то я должен быть в школе. Он взглянул на часы над печкой: полдевятого. - Я что, в школу не иду?- спросил Гена Папа отложил книгу. - Сына- сказал он, поднимая глаза на Гену- Отдохни сегодня. Погуляй, почитай, посмотри телевизор. - А Артем? – спросил Гена подозрительно - Что Артем? Гена услышал как папа сглотнул. - Артем сегодня в школу идет? - Сына, Артем умер. И только сейчас Гена вспомнил. Только сейчас, глядя на папино лицо цвета раскаленной пустыни, на его по-собачьи затравленные глаза, на большое красное адамово яблоко, что как лифт дергалось вверх- вниз, только сейчас Гена понимал: это был не сон. И становилось плохо, очень плохо, как тогда. Гена плакал. Хуже всего было первые две недели. Гена просыпался и думал, что Артем жив. Даже не думал – знал. Психика не мирилась со страшными переменами, и по утрам Гена верил, что все как раньше: сейчас войдет Артем, что-то скажет, засмеется… Когда он вспоминал это был шок, словно в первый день. Вскоре из Генкиной комнаты убрали кровать Артема, его одежду, почти все вещи. Теперь Гена вспоминал обо всем едва открыв глаза. Пустой угол комнаты застревал в мозгах на полдня, словно кость в горле. Потом Гена снова пошел в школу. Начался вялотекущий ежедневный кошмар. О гибели Артема знали все – от первоклашки до директора: школа была маленькая. Гену жалели так массово и демонстративно, что он впервые в жизни подумал о самоубийстве. Учителя завышали ему отметки; стоило Генке выйти к доске, и они чуть ли не вытирали глаза платочком. Одноклассники перестали звать Гену в свои игры, а если Генка все же присоединялся - ему поддавались. Было гадко. Потом стало еще гаже. В их жалости стало проступать презрение. Презирают и ненавидят всегда того, кто выделяется. В маленькой школе у всех были полные благополучные семьи, – лишь у Гены умер брат, и была еще в девятом классе какая-то забитая девочка-сирота. Гена становился изгоем. На него смотрели так будто он совершил что-то мерзко- стыдное, словно он обкакался на «линейке» перед школой. Его избегали как заразного. Друзья перестали с ним общаться. Гена понял, что предать друга легко - главное чтобы остальные были на стороне предателя. Поодиночке с Геной еще общались, но собравшись вместе его переставали замечать. Спустя три недели после смерти Артема Гена сидел за партой один. Однажды классная руководительница попросила бывшего друга Гены, Кирилла сесть к нему за парту. Гене захотелось убить ее, суку, он едва сдерживал унизительные слезы. Кирилл таки сел к нему и не глядя на него просидел за его партой до звонка. Гену же откровенно возненавидели все. Собственно ненависть была третьей стадией после жалости и презрения. Началась она потому что учителя выделяли Гену и завышали ему отметки. Его стали считать любимчиком. Начался всеобщий бойкот. С Геной не разговаривал никто. Стоило ему подойти к одноклассникам, и все тут же умолкали. Его спрашивали: «Чего хотел?» и все более агрессивно. На его вопросы либо не отвечали, либо грубо огрызались. За спиной у Генки пускали сплетни, шушукались и хихикали. Естественно, в таких условиях Гена все больше замыкался. Как-то раз он услышал, как одноклассница говорила о нем презрительно: «Он с нами не разговаривает, считает себя лучше других». Гена был в шоке: его полностью игнорировали и при этом еще и обвиняли в том, что он молчит! Над Генкой начали откровенно издеваться и все более изощренно. Любая попытка поговорить с бывшими друзьями оборачивалась новым унижением. В какой-то момент Гену стали называть Какашкой. Эта кличка так прижилась, что новички даже не знали его имени. Гену беспощадно травили. Никто не мог сказать, почему он ненавидит Генку, его ненавидели просто по привычке. Из-за необходимости кого-то ненавидеть. Он был им нужен: где собираются пятеро, там должен быть шестой. Шестой должен умереть там, где собираются пятеро. Чтобы быть друзьями людям необходим общий враг. Гена ходил в школу как на сеансы электрошока. Утешала лишь мысль, что скоро каникулы. Когда мама заикнулась про обмен жилья и переход в другую школу, Гена испытал первый в жизни оргазм. Он с нетерпением ждал – каникул, переезда, конца света - чего-то, что изменило бы положение вещей. Ходить в школу стало пыткой. Более того: пыткой стало и гулять во дворе – в соседних дворах жили ребята с Генкиной школы. Вскоре стало ясно, что они настроили против Генки чуть ли не всю улицу, всех детей от пяти лет до пятнадцати. Все знали: идет Какашка, педик,чмо и онанист. Друзья Артема как-то рассеялись. Когда-то они были и Генкиными друзьями, их всех объединял Артем. Теперь их ничто не объединяло, и все меньше бывших друзей здоровались с Геной при встрече. Вместо старых друзей появились новые враги и уж те-то не забывали поздороваться. Стоило Генке выйти в магазин как какой-то незнакомый малек орал ему через всю улицу: «Привет, Какашка!». Иногда в Генку летели камни. Все чаще Гена ловил на себе заинтересованные взгляды совершенно незнакомых ребят. Гена понял, что скоро его начнут бить. Он пробовал говорить об этом с родителями, но родители его не понимали. С ним общались как с шизофреником в дурдоме: «успокойся, сынок, это пройдет, просто надо забыть, как-то жить дальше…» Гена кричал, нервничал, путался в словах и от этого становилось еще хуже. Отец отвел Гену к невропатологу, тот прописал ему какие-то таблетки, и Гена поклялся никогда больше не говорить родителям ни слова правды. Родители – это примитивные организмы с простейшими алгоритмами. На все многообразие вопросов – лишь два запрограммированных ответа, любая проблема решается одним из двух имеющихся методов: кнут или пряник. В идеале – то и другое. Заткнуть рот пряником, чтобы при порке кнутом никто не услышал криков- так они понимали воспитательный процесс. Они добились своего этой дрессировкой: Гена перестал уважать отца, а мать воспринимал как говорящую мебель. Мама – как телевизор, который невозможно выключить: разговаривает, делает умное лицо, создает иллюзию разумности. А школа тем временем превращалась в ад. Чтобы Гена не делал, он делал это неправильно. Чтобы он не говорил, он был не прав. Сотни незнакомых глаз ежесекундно фиксировали любое Генкино движение, выискивая малейшую ошибку. Сотни ртов находились в состоянии полной боевой готовности, чтобы по сигналу заржать, заорать, загигикать, заулюлюкать, обозвать, пустить новую сплетню, новый прикол про Какашку, новую идейку для грандиозной машины травли. На уроках по классу ходили записочки с оскорблениями в его адрес. Карикатур с изображением Какашки было так много, что можно было открывать галерею. На Генкиной парте появились крупные, глубоко вырезанные надписи «Какашка- поц» и «Какашка сосет». Кто-то попотел увековечивая Генку на полированном дереве. Пожилая, но бойкая классная руководительница с недобрыми глазами и прической, противоречащей всем законам физики, Наталья Владленовна долго привселюдно ругала Генку за эти надписи на парте. Эта древняя вешалка помнила еще народные слезы на похоронах Сталина и была живым доказательством бессмертия идиотизма. Она была ходячий диагноз. Она обвиняла Гену в том, что он сам вырезал на парте эту гадость, вероятно в приступе самокритики. - Почему ни у кого ничего не вырезано, только у тебя?!! –пищала она – У всех парты как парты!!! А у тебя непотребщина! Гена заметил, что учителя тоже поменяли к нему свое отношение. Не из-за парты, нет. Просто находясь под прессом издевательств, Гена окончательно замкнулся, и совсем перестал учиться. Когда его вызывали к доске он не мог ответить даже если знал предмет. Каждое Генкино слово осмеивалось и давало пищу для новых оскорблений. Поэтому он молчал, старался чтобы его не замечали. Учителя начали поговаривать, что он слегка тронулся после смерти брата. Полная перемена общественного настроения по отношению к Генке (от сочувствия до презрения) произошла головокружительно быстро. Казалось, еще вчера его жалели, а сегодня были готовы избить. Он стал винить в этом себя. Ему казалось, что это он их чем-то обидел, вызвав такое отношение к себе. Он даже начал винить себя в смерти Артема. Он выдумывал несуществующие ссоры с Артемом накануне его гибели, и задавал себе вопрос: что если Артем бросился под машину из-за него, маленького Генки. Чем больше его травили, тем больше он верил во всю эту чушь. Он пытался «исправиться» – сблизиться с ними, задобрить, помириться, сделать что-то, чтобы вернуть хорошее к себе отношение. Но его стали оскорблять еще больше. Он добился того, что все поняли: об него можно вытирать ноги. Однажды на переменке к нему подошли одноклассники, двое хулиганистых парней, которые доставали его больше остальных. Один из них харкнул Генке на ботинок. Гена поднял глаза. - Че вылупился, Какашка? – спросил он у Генки - Ничего – сказал Генка, и попытался уйти Уйти ему не дали. Его обзывали и толкали пока один из них наконец не врезал Генке в нос. Ему никогда еще не было так больно и страшно. Он плакал, а кулаки и ноги полетели с разных сторон. Гену зажали в угол и долго, весело били. Потом ушли на урок, а Гена сидел на полу безлюдного коридора, всхлипывая, размазывая по щекам кровь пополам с соплями. Позже он умылся, дождался перемены, забрал портфель и ушел с уроков. Когда он уходил класс свистел ему вслед. Родители, конечно, заметили синяки. Деваться было некуда, Гена рассказал правду. Отец допытывался: «Ну ты хоть сдачи им дал? Дал сдачи?». Пришлось соврать, что да, дал сдачи. Папа требовал детальный отчет о повреждениях противников, и Гена врал ему: тому, мол, разбил нос, другому, кажись, выбил зуб. Папе нужны были такие сказки, он хотел гордиться сыном. А сына тошнило от всех их. Родители пообещали, что пойдут в школу разбираться (двое на одного – возмущался отец), и Гена сколько не пытался, не смог их отговорить. Родители пошли в школу разбираться, и Гена понял, что ему туда ходить больше не стоит. После визита родителей Гена боялся оттуда не вернуться. Оставалась неделя до последнего звонка и летних каникул. Школа была для Гены чем-то вроде клетки с гориллами. Он настолько боялся туда идти, что по настоящему заболел. Его температура поднялась до тридцати девяти, и последнюю неделю он пролежал дома в постели. Потом было лето, переезд, новый дом и новая школа.
___________________________________________________________________
На углу, недалеко от Генкиного дома, стоит мастерская обувного мастера. Ее видно издалека, благодаря эмблеме – красному женскому сапожку вроде тех, в которых топтали полтавские земли гоголевские красавицы. Этот остроносый сапожок нечеловеческого размера сделан из металла. Он свисает на цепях с козырька над дверью мастерской. Каким-то образом Гена срывает этот железный сапог и обувает на левую ногу, поскольку он левый. Сапог доходит до колена, каблук громко стучит об асфальт, обрывки цепей болтаются сзади как шпоры. Гена заходит в класс и видит вытаращенные глаза Мамаева. Разогнавшись, Гена пинает Мамая сапогом в живот так сильно и нечеловечески резко, что Мамай отлетает к доске. Изо рта его течет густая темно-красная жижа. Сапог становиться смертельной частью Гены; сапог вибрирует, ему не терпится бить. Гена замечает обалдевшего Кичу, и свистящим пинком непобедимого сапога ломает Киче правую ногу. Нога трескается в колене, Кича истерически воет, из темной дыры в его коричневых «трубах» торчит белый огрызок кости. Гена боковым лоу-киком подкашивает Кичу, и топчет его лицо острым каблуком. Лицо Кичи податливо как яблочный пирог, Гена выворачивает это лицо наизнанку, разбрызгивая кровь и мозги. На каблуке остается круглый Кичин глаз, напоминающий рыбий. Следующий – Друг. Потом Экскаватор, Дудник, Несмешной, Нестор, Артурчик, попавшийся под горячую ногу Сом, Корабль, Кристина и Ева, Святая Вера с пузырящимися розовыми кишками и заляпанной кровью библией. Приплывает, как по конвееру полузнакомая гопота из других классов – Гена убивает их всех. Его сапог беспощаден. Ни девочки, ни учителя, ни директор – никто не спасется от сапога. Гена топчет, пинает, давит левой ногой. Носок не устает зарываться в податливое мясо. Последний – Кузя. Он, бедненький, забился в угол, дрожит, плачет, косится на трупы. Гена зажимает Кузю под подоконником, и долго размеренно-ритмично бьет его сапогом. Кузя скулит как щенок под дождем, скулит все тише. Наконец Гена перестает бить. На месте Кузи – огромный кровавый ком с черной пульсирующей родинкой, островком в красном океане. Еле дышащий Кузя дотягивается скрюченной рукой до эрегированного члена и из последних сил пытается онанировать. Вокруг – кровавая каша. Все мертвы или умирают. Входит Юля. В одной ее руке – голова Артема, в другой – велосипедный руль. Голова, которую Юля держит за волосы, улыбается и подмигивает Генке обеими глазами. Руль блестит на солнце. Сапог красный уже не от краски, а от крови. Юля говорит: - Это случилось потому, что ты не держишь. Вот видишь, а я держу – она показывает руль, который действительно держит в руке и швыряет Генке голову Артема, – С днем рождения! Гена ловит голову. Артем еще раз похабно подмигивает и требует: - Подрывайся! Генка чувствует как на лицо падают мокрые капли. Где-то гремит. - Генка, просыпайся! Гена, вставай! Он открыл глаза и увидел Юлино лицо. Господи, подумал он, я еще здесь. Гена протер глаза, нащупал в кармане очки и понял, что сильно замерз. Мгновенно появилась дичайшая головная боль, и он пожалел, что проснулся. - Бля-я-дь…- протянул Гена. - Пора идти – сказала Юля – поздно. Он огляделся. Было темно. Деревья качались от сильного ветра. Капал мелкий дождик. Гремело. Дотлевали угольки костра. Никого кроме Юли не было. - Где все? - Ушли. Нам тоже надо уходить. Существует такая гнусная стадия опьянения, когда хмель еще не выветрился, а похмелье уже наступило. Он ощущал ее в полной мере. Он поднялся и посмотрел на Юлю. У той было бледное уставшее лицо. Она взяла свой, единственный оставшийся у бревен рюкзак и пошла вперед. Гена поплелся за ней, пытаясь сдержать рвоту. Они спускались по мягкой грязной земле. Кусты и деревья обрамляли тропинку как бы тоннелем, и было так черно, что Гена терял Юлю из виду. - Юля! - Что? - Я тебя не вижу! - Иди как идешь! Осторожно, труба! Дождь усилился. Гена переступил трубу и увидел обрывок забора с неформальским творчеством. Кусты закончились, стало светлее. Гена пытался понять: целовалась ли Юля с Кораблем или то был сон? А если даже и целовалась, было совсем неясно, обязывает ли Генкин сомнительный статус Юлиного поклонника предпринимать в связи с этим какие-то действия? Да и какие действия, если честно, он мог предпринять? Если честно, никаких. - Юля! - Что? Он хотел сказать что-то, но его вдруг вырвало, потом еще и еще раз. Юля засмеялась. Он выблевал всю проспиртованную желчь, но спазмы продолжались еще долго. А я еще хотел ее поцеловать, думал Гена, вытирая ладонью отвратительно горькие губы. Сверху летели мелкие дождевые капли. - Полегчало? – спросила она - Да Ему и правда полегчало. Но башка трещала все так же. Они вышли из леса, и пошли вдоль шоссе. Хлынул настоящий ливень. Ветер гонял туда-сюда потяжелевшие капли, и они набрасывались на одиноких пешеходов глухими водными стенами. В растекавшихся вдоль бордюров лужах ядовито сверкали желтые фонари. Проносились бешеные иномарки, подымая из грязной воды миниатюрные цунами. За две минуты Юля с Геной промокли до нитки. Они добежали до какого-то подъезда, и уже совсем продрогшие спрятались под бетонным козырьком над закрытой стальной дверью. Юля зачем-то встала на лежащий рядом кирпич, который, вероятно днем придерживал открытую дверь подъезда. От этого она сделалась чуть выше и теперь была как раз Генке по плечо. Она достала последнюю сигарету и закурила. В сорок лет ты сдохнешь от рака легких, подумал Гена с неожиданным злорадством. Он прислонился к двери и смотрел на дождь. Было холодно и мерзко. Взбесившийся ливень казался средневековым. Не верилось, что в наше время еще бывают такие ливни. С диким воем пролетела «скорая». Кто-то, видно, умирал. Пешеходов не было. Магазины вдоль дороги давно позакрывались, но электрические вывески горели и ночью. Гена с Юлей прятались за несколько метров от сердцевины перекрестка, – через одну дорогу был ресторан, возле которого теснились иномарки; через другую – один из давно закрытых магазинов. Со стороны ресторана доносило пьяные хриплые мужские голоса – они пели какой-то блатняк. С другой стороны, в витрине магазина виднелись стенды и прилавки, облепленные пестрыми упаковками со всякой снедью. Между стендами бродил одинокий охранник в расстегнутой черной спецформе. Гена хорошо рассмотрел его сонное скучающее лицо. Охранник был заключен в магазине как крыса в клетке, и выпустят его, наверно, только утром. Гена вспомнил, что хотел спросить Юлю об армянчике из седьмого «Д», как раз перед тем как проблевался. Сегодня после третьего урока Гена искал ее в столовой, и нашел, но не одну. Она разговаривала о чем-то с Сиськой так, будто они дружили с пеленок. Гена не слышал о чем они говорили, но Сиська был, пожалуй, даже мрачнее чем обычно. Что общего может быть у Юли с этим уродцем? Гене вдруг показалось, что он вот-вот сообразит что-то, еще чуть-чуть и схватит какую-то важную мысль, но это тут же прошло. Он тупо смотрел на дождь. - Полезли на крышу – предложила вдруг Юля Гена вздрогнул и внимательно на нее посмотрел. - На какую крышу? - Идти, правда, минут сорок Генке стало по-настоящему страшно - Есть один дом недостроенный – сказала Юля небрежно – Девять этажей. Весь город видно. Настоящий кайф. Охуенное чувство когда просто вниз смотришь. Здорово мозги прочищает. Ты никогда о самоубийстве не думал? Он заглянул ей в лицо. Лицо было абсолютно обычным. - Ты что сдурела? –взорвался он наконец – Какие крыши? Зачем? Ты что? Мне уже три часа как дома надо быть. Мне холодно, я весь мокрый, жрать хочу, башка трещит, какая крыша, Юля? Мне и на земле отлично. Ты глянь дождь какой! Ты что? - Да - медленно произнесла Юля. Она смотрела в сторону. – На крышу тянет только тех у кого с ней проблемы. Как хочешь. Я не каждому предлагаю. Генке вдруг подумалось, что Юля предлагала нечто большее, чем поход на крышу, но он этого не уловил. Он совсем растерялся. - Ты любишь дождь? – спросила Юля Гена молчал. - Я вот очень люблю. Ночью. Как сейчас. Гроза. Тучи. В такую погоду классно смотреть на город с высоты. Горят огни, много огней, хочется в них раствориться. Хочется узнать, что это за огни, что там горит. Конечно, ясно, что это просто свет горит в вонючих квартирах, но вверху об этом как-то не думаешь. Кажется, что это что-то другое…И чем выше ты, тем круче. Мигнула гроза; где-то близко над головой прогрохотало. Гена хотел одного – чтобы дождь, наконец, притих и он пошел домой. Завтра ведь в школу. Юля смотрела на магазин, в витрине которого дурел от скуки охранник. Он ходил взад-вперед, осматривал коробки с конфетами, подбрасывал в ладонях пачки чипсов. - Я люблю высоту, – сказала Юля, обернувшись к Генке, – Ночь люблю. Дождь. А что любишь ты? Трудно было ответить с ходу. - Не знаю… Пельмени… Она рассмеялась. Было неясно пьяна она или уже нет. - Пельмени я сама люблю. Я не об этом. Что для тебя красота? - Ну много чего… - Много чего? - Не знаю…- растерялся Гена. Ему все больше хотелось уйти. - Ну что, например? –допытывалась Юля - Например, ты… - сказал Гена тихо Она снова засмеялась, и он уловил в этом смехе издевку. - Меня ты просто хочешь трахнуть – сказала Юля хрипло – Как все остальные - Неправда – пробормотал Гена, чувствуя, что краснеет - Неужели не хочешь? Я обижусь Гена решил промолчать. - Красоту нельзя потрогать –сказала вдруг Юля серьезно – Можно только смотреть. Ты этого не поймешь. Ты сам не знаешь, чего хочешь, а если б и знал, то боялся сказать. А если ты не скажешь громко, чего хочешь, то скажут другие и тебе придется делать то, что захотят они. Потому что они сказали, а ты промолчал. Вообще так и происходит. Ты трус, Гена. - Ты меня совсем не знаешь –сказал он сквозь зубы - А есть что узнавать? - Знаешь что, Юля. Если ты хочешь меня обидеть, то я лучше пойду домой. - Подожди. Я не хочу тебя обидеть. Я хочу понять, способен ли ты на красоту поступка. Гена внимательно всмотрелся в Юлю. Она улыбаясь и прищурившись левым глазом смотрела Генке в подбородок, так компанейски, что казалось вот сейчас подмигнет. - Юля – сказал Гена устало – Ты пьяна. Тебе надо выспаться. - К чо-о-орту! Если ты прямо здесь и сейчас докажешь, что способен на красоту поступка, я тебе дам. Гена вытаращил глаза. - Я с тобой пересплю. Когда захочешь, где захочешь. Хоть сегодня в подъезде. Подумай. Ты еще ни с кем и не целовался, ведь так? И в ближайшие несколько лет тебе вряд ли что-то светит. Это я тебе как девушка говорю. А со мной можешь лишиться девственности уже сегодня.
|
