РАСТВОРИТЕЛИ ДЛЯ РЕЗИНОВЫХ КЛЕЕВ 5 страница

Леша развлекал всех байками из жизни ролевиков:

- Короче, возвращался один мой знакомый с Игры. Ночь уже, часа два. Район стремный, трамваи не ходят. А он, главное, даже не переодевался, – на Игре был рыцарем, в кольчуге. Кольчуга крутая, что настоящая. И вот он идет, поверх кольчуги куртку накинул, думает, темно, никто не заметит, домой и так дойду. А тут к нему два гопа каких- то приебались. Денег требуют. Ну он их и послал. Тогда один достает ножичек и штрыкает этого моего знакомого в живот. Лезвие, понятно, гнется, потому что кольчуга крепкая, а ножичек хилый. Гоны, конечно, охуевают, а чувак этот тем временем достает из рюкзака за спиной меч и одного из гопов плашмя по макушке – тюк! Меч тяжелый, железный. Гопник хватается за голову, падает, оглушенный. А другой, прикиньте, видит эту картину, падает перед чуваком на колени и как заорет: «Не убивай меня, Дункан Маклауд!»

Все засмеялись и под воздействием травы смех переходил в истерический. Гребенщиков запел «Десять стрел» и Юля вдруг вошла в полный народу троллейбус, достала из рюкзака гранату Ф-1, выдернула кольцо и стала ждать. Три секунды ползут как три недели. Пассажиры даже не оборачиваются, они еще лелеют какие-то планы, еще куда-то спешат…

Зачем я ношу с собой эту гранату, подумала Юля. Я же не собираюсь никого взрывать… пока что… Тогда зачем? Ведь кто угодко может заглянуть в рюкзак… А если его неудачно уронить? Это же риск…

Тем не менее она знала, что не откажется от этого. Не перестанет глупо рисковать. Когда она проходила мимо милицейского наряда, либо заходила в магазин, она ощущала то же, что и на крыше девятиэтажки, у самого края. Некоторые женщины для подобных ощущуений гуляют по городу в мини-юбке и без трусиков; Юля же – гуляла по городу с оружием в рюкзаке.

Кто-то тормошил ее. Юля приоткрыла глаза и увидела наташкино лицо. У Наташи блестели глаза.

- Ты спать хочешь? – спросила она

- Угу

- … человек – это социально выдрессерованный зверь… - бубнил где-то кому-то Слава - …человек стал ручным…

- Пошли – сказала Наташа, – неважно выглядишь, сестричка

Наташа повела Юлю в другую комнату. Здесь был диван с нагромождением спальных мешков и старой одежды, и два ветхих шкафа на которые и дышать-то надо было осторожно. Мебели у Славы с Наташкой, вообще минимум – все жизненное пространство занимают старые ненужные тряпки, мусор, книги и тараканы. Возле стены стояли наполненные чем-то картонные и пустые трехлитровые банки, а на калорифере, под подоконником сушились Наташкины лифчики.

Наташа уложила Юлю на диван, подмостив под голову груду белья и одежды и укрыв спальным мешком.

- Спи. Я твоей маме позвоню, скажу, что ты у нас…

Зачем я сюда пришла, подумала Юля, засыпая, и тут же вспомнила – взять у Славы травы. Трава сейчас недорогая, сезон.

- Наташ – позвала Юля

- Что? – обернулась та

Я тебя люблю, подумала Юля

- Спасибо – сказала она вслух

- Спи – отозвалась Наташка и ушла в соседнюю комнату. Оттуда доносился громкий веселый смех.

____________________________________________________________________

 

В двадцать минут четвертого Юля села за стол, чтобы записать два предложения и уже не выпускала ручку до рассвета:

«Вчера была у Славика. Конченый человек. Растение с остатками разума и обрывками воли. И Наташа… Не хочется даже как-то об этом писать. Ей бы надо на фронт, героической медсестрой, менять гнойно-кровавые бинты и стирать обосранные трусы патриотов. Ее идиотское самопожертвование, я уверена, обьясняется врожденным мазохизмом. Есть такие тетки. Им бы хотелось отрезать любимому мужчине руки, чтобы иметь возможность пожизненно подтирать ему задницу. Настолько они влюблены и готовы на все.

Еще там были два организма. Рыцари печального образа. Когда я проснулась и мы потом пили чай, они долго распостранялись о чести.

Честь. С большой буквы «ч». Что это такое? Эти идиоты долго обьясняли и я таки поняла: честь – это повиновение. Мне об этом еще папик рассказывал, генерал советской армии. Честь – это приказ. Сжать скулы, гавкнуть: «Так точно!» и броситься пузом на амбразуру. И не задуматься: «А на фига, собственно?». Задумаешься – расстрел. Человек чести – это раб.

Почему все эти ролевики, толкинисты так идиллизируют средневековье? Нет, я понимаю, в реальности много говна и им надо выдумать мир, где говна меньше. Но ведь средневековье! Там было столько говна, что им, малохольным, и не снилось. Там не мылись по полгода и какали, не подтираясь. Почему об этом никто не говорит? А то все - походы, герои, принцессы…А принцесса была дура с гонореей и мандавошками. Хотя я их понимаю. Они устали от ежедневного фарса, им нужна трагедия.

Впрочем, шотландец прав. Я – пацанка. Я родилась без члена по ошибке. Это еще терпимо. Хуже когда по ошибке рождаются со членом. Кстати, звонил Гена. Видно,не дают покоя эрекции. Хочет свидания. Поведу беднягу на Калифу.

Мать поимела. С ее слов, я уже почти наркоманка. Денег не даст. А я что- Слава мне сводный брат. Считай, родня. Она хоть комнату не шмонает? Мама, ты чужие дневники не читаешь? Знай: это свинство.

Мама, мама я часто думаю почему тебе попадаются в жизни такие мужчины? Если ты снова надумаешь выйти замуж – я сбегу из дому, честное слово. В третий раз мне этого не надо. Тогда я хоть была ребенком, много не понимала. Сейчас я знаю как все будет – ты познакомишься с ним и он, понятно, окажется какая-то крупная шишка и сильные мира сего вылизывают ему очко до крови и блеска. Поначалу он будет задаривать цветами и возить на лимузине по ресторанам, и ты будешь боготворить его и упиваться женским счастьем. А через полгода закономерно окажется, что он – скот, садюга, бабник, подонок и извращенец. Тщательно запудривая фингалы, прихватив меня и чемодан с чем- попало ты смоешься в Москву, к бабуле и деду. А в Москве ты, конечно, познакомишься с новой мразью и та мразь к тому же окажется педофилом (так любит детей, так любит!) и ты, маман, снова прихватив меня и чемодан, смоешься в Брагом. Так ты и бегаешь всю жизнь и я за тобой.

Отец. Я часто думаю, любила ли я его.

Они познакомились в восемдесят втором, в Крыму, на курорте. Он – генерал на пенсии, нестарый еще, такой мужественно- красивый, денежный, авторитетный. Вдовец, живет с сыном в двухэтажном особняке под Брагомом. Она – молоденькая переводчица, только после МГУ. Молниеносный роман. Накал чувств, помутнения разумов, сердцебиение. Свадьба. У них любовь, а мне потом живи.

И ты терпела, мама, восемь лет терпела то, что я даже не могу себе представить. Я видела лишь вершину айсберга, Славик чуть больше, поэтому и сбежал, не хотелось ему в военное училище, а ты же видела все, ты же спала с ним в одной постели. Ты же знала все, и тем не менее одно он тебе не рассказал. Рассказал зачем-то мне. Мне с этим жить.

Я помню многое, и многое никогда не забуду.

Я вижу как сейчас: кухня в особняке, утро и за окнами настолько густой туман, что приходиться включить свет. Мама угощает чаем девочку Славика и его друга. На столе варенье, сгущенка, вазочка с печеньем – почему-то все подпобности врезались мне в память. Славик пьет чай, говорит о чем-то с другом, подмигивает девушке, щекочет меня и щелкает по носу. Мама смотрит на него так, что никому и в голову не приходит, что он ей не сын.

Хорошо помню удары отцовских сапогов по половицам – бух, бух, бух… Он, кажеться ловил рыбу, сапоги в тине, глаза скрыты капюшоном мокрого плаща. И что-то было в руках, то ли удочка, то ли что-то другое. Я запрокидываю голову: папа огромный, лицо красное, квадратное, мраморное как на советских агитационных плакатах. Люди с такими лицами бросаются под танки с гранатой. Лицо в складках и морщинах – и все они глубокие, тонкие, твердые, правильные. Мне вспоминается рисунок «Сталинградская битва», там все солдаты и матросы были похожи на папу. Широкая грудь, огромные руки и беспощадность на железобетонном лице. Ни одна складка не дрогнет. Никогда. Ни при каких обстоятельствах.

Герои. Герой взорвет твой дом и пристрелит тебя пулей в затылок, – так ты узнаешь, что ты враг.

Мама как раз кладет на стол фрукты и шоколад. Она пытается ему улыбнуться, а он смотрит на всех по очереди и все, на кого он смотрит, не выдерживают взгляда. Мама что-то спрашивает у него, вроде: «Как там погода?», а он молчит, словно не слышит. Он часто так делает – молчит и тяжело смотрит в упор, целится взглядом. Потом смотрит на Славу(Слава ерзает на стуле) и говорит персональко ему:

- В тридцать третьем году одна печенина, которую ты только что съел, спасла бы двух человек (Славик уже слопал грам двести печенья). Вы не цените то, что у вас есть. Враги уничтожили весь урожай и люди дохли семьями как тараканы.

Мама хочет что-то сказать, но он перебивает ее твердым скучающим голосом, но он перебивает ее твердым скучающим голосом:

- У моего отца было три брата и сестра. Один брат и сестра умерли от голода ззимой тридцать третьего, а второй брат, Ваня уже начал опухать. Ему было девять лет. И знаете, что сделала его мать, моя бабушка? Она зарезала Ваню и сварила в котелке, чтобы накормить двух оставшихся детей. Мой папа и его брат выжили только благодаря бабушке. Если бы она не сделала этого отец бы умер и я бы сейчас с вами не разговаривал. И тебя, Слава не было бы и тебя, Юля. Вы должны всегда помнить о мужестве вашей бабушки. Она любила всех детей одинаково. Но нужно всегда быть готовым пожертвовать даже самым дорогим – он молчит и смотрит на друзей Славы у которых куски намертво застряли в горле – Вы не знаете, что это было за время. Ничего не знаете. Приятного аппетита.

Он поворачивается и уходит наверх со своими сапогами – бух,бух,бух –тяжело уходит, мощно. И долгая, звенящая в ушах тишина, лишь скрип двери наверху, как взрыв гранаты.

И представьте, прочувствуйте ситуацию: папа впервые рассказал нам, что его дядю в детстве зарезали как петушка, сварили из него супчик и отобедали в кругу семьи. Семейный ужин. А на второе – холодец. Только куда это Ванюшка запропастился, подумали дети, обгладывая косточки.

Хорошо помню какие у всех были лица, а потом я разревелась – свирепо, на весь дом, как я умела и все, вздохнув облегченно, бросились меня успокаивать – слава Богу, пауза закончилась.

Это был первый папин взбрык, который я запомнила и последний раз, когда Слава приводил друзей домой. Сейчас я думаю, что всю эту историю папа просто сочинил в тот момент, когда увидил нас с печеньем и тут же сам в нее поверил. Позже, когда болезнь прогрессировала, он отмачивал подобное неоднократно.

Потом было много чего… Это только кажется, что забываешь – на самом деле просто не вспоминаешь… В тринадцать лет рано писать мемуары, хотя событий уже хватает на трилогию… Я не чувствую себя ребенком. Один парень в Москве сказал мне: «У тебя старые больные глаза». Может быть, я девочка с душой старухи. А может быть, живая в братской могиле. И дело не только в Брагоме. Брагом – везде, куда не поедешь. Наверное, Брагом внутри каждого из нас и мы просто строим мир в соответсвии со своими представлениями о нем.»

Юля заметила, что светает, и выключила настольную лампу. Писать больше не хотелось. Казалось, написала немного, а времени ушла уйма. Хотелось есть и спать.

Юля накинула халат и пошла на кухню. Проходя мимо комнаты, Юля увидела, что мать тоже не спит, – она сидела за компьютером, набирала свой перевод.

- Эй! – позвала мама

- Что? – остановилась Юля

- Ты спала?

- Да

- Врешь – сказала мама без эмоций, просто констатируя факт

Юля молча направилась дальше.

- Тебе же в школу! – крикнула мама

В кухне было уже почти светло. На стекле появлялись мелкие капли дождя.

Юля извлекла из холодильника рулет с ореховым кремом и пакет молока, села за стол и мощно откусила от рулета. Появилась мама и с нежностью взглянула на жующее чадо. Мама выглядела уставшей, но довольной. От нее пахло дорогими сигаретами и духами.

Юля запила кусок молоком и заявила:

- Я сегодня в школу не пойду.

- Пойдешь – уверенно отозвалась мама – Поверь старой циничной женщине, ты сегодня в школу пойдешь

- А то что? – поинтересовалась Юля

Мама включила чайник, насыпала в большую чашку полусмертельную дозу кофе и размешала его ложечкой сахара.

- А то станешь пролетарием – она подняла на Юлю черные с кругами глазищи – Выйдешь замуж за сантехника. Родишь тройню. Начнешь пить запоями. Будешь сносить побои, варить пельмени в коммунальной кухне, стирать подштанники и смотреть «Санту- Барбару»… Ну и все прелести пролетарской жизни: работа, целлюлит, тараканы, фригидность…

Юля хихикнула.

- А если тебя интересуют ближайшие перспективы – сказала мама устало – то лишу денег на месяц. И сможешь забыть о новой косухе. И гулять исключительно до восьми.

- Слушаюсь, мисс Гнуссен – отозвалась Юля – А как же демократия?

- Демократия – это аристократия негодяев. Я всегда была за диктатуру. За военную – мама налила в чашку немного кипятку и размешала – И имей в виду, Юльчик, ваша физичка – мой штатный осведомитель. Сексот. Еще один стук и ты у меня в черном списке. И не хами ей, сколько можно уже…

- Дура она – процедила Юля сквозь зубы

- Это бывает – согласилась мать равнодушно – особенно среди учителей… - мама отхлебнула кофе и заговорила другим голосом – Юля, я понимаю школа не ахти. Говеная школа, прямо скажем. Я тебя туда впопыхах впихнула… Ну хочешь на следующий год переведешься в лицей? В модный этот?

- Ну его…Кругом одно и то же… И потом, я тут уже привыкла…

- Друзья появились – подхватила мама – Димка Сом и эта … как ее…

- Саша

- Александра. И еще этот… вчера звонил…

- Гена – напомнила Юля механически

- Ну вот – обрадовалась мама – И другие… Юля, я понимаю Брагом, глубинка…Ну не могу я продать этот сраный, прости господи, особняк пока тебе не исполнится восемнадцать лет. Не могу. Начудил твой папа в завещании. Своеобычно начудил. «В здравом уме и трезвой памяти…». Ха-ха! Пойми, уехать сейчас очень проблематично… Квартиру надо продавать, на Москву же не поменяешь…И деньги… Мы же не проживем на переводы… Придется снова пачкать бумагу. Господи, лучше бы это быдло не умело читать. Больше всего на свете я ненавижу своих читателей…

- Ты уже говорила – отозвалась Юля – я все понимаю

И она действительно понимала. Мама боялась. Несмотря на то, что Марек – ее второй муж и редкостная гнида – год назад разбился на мотоцикле, мама боялась возвращаться в Москву.

Юля вдруг вспомнила тот зимний вечер и бледное от кокаина лицо матери, и сверкающие глаза. Юля плакала и вырывалась, а мама запихивала ее, плачущую, в шкаф.

«Прячься, дочка, прячься! Они уже идут!»

«Кто идет, мама?»

«Люди! Люди идут! В масках! С ножами! Уже на лестнице!»

«Мама, больно! Мама, отпусти! Тут страшно!»

«Господи, они уже рядом! Они же убьют тебя, дурочка!»

Мама закрыла ее в шкафу, оставив ключ в замке, выключила свет во всех комнатах, открыла все четыре газовые конфорки и спряталась под кроватью.

Спас их тогда Марек, неожиданно обьявившийся в полвторого ночи. Юля вспомнила свои дикие крики, на которые мама не отвечала, вспомнила звон ключей в замке и как матерящийся Марек распахивал окна, и отвешивал маме чудовищные звенящие пощещины, а та лежала без сознания, и припадочно вращала зрачками. Юля вспомнила все и сразу.

Это только кажется, что забываешь, – на самом деле просто не вспоминаешь.

- Пей кофе – сказала мама – Через час в школу.

- Хорошо – отозвалась Юля

Она уже знала, что ни в какую школу не пойдет.

Она уже знала, что поедет в особняк.

 

____________________________________________________________________

 

Ничто в мире не угнетает душу так, как угнетает ее Петровский вокзал в дождливое ноябрьское утро.

Из всех вокзалов этот - самый вокзалочный.

На единственных здесь мертвых часах застыло отштампованное время – без пятнадцати час. Над вокзалом проносится стая ворон и черная тень накрывает рельсы. Они летят к мясокомбинату.

На перроне мелькают бомжеватые мужички, кутаясь от дождика в рванину. Круглосуточные бабушки, торгующие пирожками с сомнительным мясом, льнут стадом к подъезжающим поездам дальнего следования. Выходящие перекурить пассажиры – жители далеких цивилизованных мегаполисов – держатся с видом султанов. Бабушки напоминают собачек, танцующих на задних лапках и по первому намеку выворачивают наизнанку баулы со снедью. Курица жареная с картошкой. Недорого. Можно русскими.

Гуляют туда-сюда два милиционера патрульно-постовой службы. Один – немолодой, опытный, знающий о жизни чуть больше чем все. На недобром морщинистом лице – спокойная уверенность в том, что все будет так, как оно всегда бывает, поэтому суетиться не стоит. Второй – совсем юный, сразу после армии. Его лицо говорит наблюдателю о веселой ежесекундной готовности избить кого-то ботинками. Раньше было боязно, так как могли дать за это статью, а теперь можно, и даже дубинку выдали для большего вдохновения своей работой. Вот они подходят к завалявшемуся бомжику. Молодой орет ему, чтобы подымался, а опытный брезгливо пинает его ногой по ребрам, словно консервную банку. Бомжик не двигается. Он не подымется, он уже сутки как покойник.

С платформы виднеются заборы, заброшенные заводы, трубы и железный мост. Поезда все не видно.

Юля расстегнула косуху, нащупала плеер, перевернула кассету, нажала «play». Достала сигарету, покурила. Снова обветрились губы и снова вспотели пятки в теплых шерстяных носках поверх чулков, надетых для удобной ходьбы в великоватых ботинках. Юля подняла воротник и спрятала ладони в карманах джинсов.

В наушниках рычал Егор Летов:

 

Шашка сверкнула – кому-то пиздец!

Штык ковырнул ненависную плоть

Общество «Память», лихой наш отец

Нас поведет раздирать и колоть!

 

Юле очень нравилось это «шашка сверкнула – кому-то пиздец!». Предельно четко прослеживалась причинно-следственная связь и образы доступны любому идиоту.

На рюкзаке висели обычные значки. Внутри – две кассеты «Гражданки» и одна Мерлина Менсона, книга Кена Кизи «Над кукушкиным гнездом», граната Ф-1. Юля взглянула на часы –двадцать минут десятого. Поезд должен был приехать пять минут назад.

Юля думала о прекрасной героической смерти революционера и террориста. Она мечтала погибнуть ради светлой хрустально-чистой мечты, умереть так, чтобы одна лишь эта смерть оправдала с головой всю ее недолгую жизнь, среди пошлости скуки и дешевки. Хорошо было бы родиться чеченкой и выдернуть чеку гранаты в московском метро, успев прокричать: «Свободу Ичкерии!». А то ведь если выдернуть чеку в брагомском пригородном поезде, то это даже не посчитают террористическим актом. Напишут: несчасный случай. И трех-четырех ехавших в вагоне пенсионеров просто спишут, как протухшее мясо на складе гастронома.

Революция. Грандиозный грозный бунт. Чтобы на фонарях висели почерневшие трупы и трещали пулеметы в подворотнях. Чтобы каждый сбросил с себя паутину серости, забыл обо всем, что составляло его жизнь до часа Х – о зарплате, начальнике, жене, попугае, ремонте, о милиметровом горизонте и микроскопических недостижимых целях. Чтобы каждый показал лучшее на что он способен и худшее на что он способен. Чтобы смерть стала обычным делом и выжили лишь лучшие из лучших и построили бы новое общество, в котором не было бы всего того, что она так ненавидит…

На часах было полдевятого, а поезд все не приходил. Юля еще немного потопталась и зашла в помещение вокзала, посмотреть на график поездов, не напутала ли она со временем. На графике стояло: восемь десять.

На лавочках в зале ожидания спали бомжи и скучали спрятавшиеся от дождя пассажиры. Юля уже хотела уходить, как вдруг заметила Горика. Он спал, впечатавшись с ногами в спинку лавочки, спрятав подбородок под своей ядовито-желтой ветровкой, надвинув кепку на глаза, подложив под голову темные ладони. Из-под штанин виднелись короткие красно-полосатые носки и черные поцарапанные лодыжки. Дырявые в подошвах кеды были мокрыми. На куртке темнели пятна грязи.

Сперва Юля думала, что обозналась, но подойдя поближе убедилась, что это действительно он. Горик выглядел как бомж и воняло от него как от бомжа. Кроме того, Юля уловила запах какой-то химической мерзости, то ли бензина, то ли ацетона.

Подумав немного, она потормошила его за плечо. Он забормотал что-то на незнакомом языке. Юля стала тормршить сильнее.

Горик проснулся, протер болезненно-красные глаза, слепо огляделся и бешено посмотрел на Юлю.

- Что? Ты? Откуда ты тут?

- Поехали со мной – сказала она, стараясь подавить дрожь в голосе – Тут недалеко

- Поехали – равнодушно согласился Горик, ничему не удивляясь – Дай сигарету

- Пошли на улицу

Они вышли, но не успели закурить. Как раз подъехал поезд и Юля потащила Горика в распахнувшуюся дверь вагона.

- А билет? – спросил он по дороге

- Фигня. На следующей остановке вылазим.

Они сели друг против дружки на холодные деревянные лавки. На лавке Горика было крупно и глубоко вырезано «White power». Вагон был пуст. Кондукторов нигде не наблюдалось и от этого казалось, что в поезде нет даже машиниста, что поезд едет и останавливается сам по себе.

Юля дала Горику сигарету, и они закурили прямо в электричке. Она о многом хотела его спросить, но предпочитала ждать, пока он сам заговорит. В мокром стекле виднелась старуха в сером плаще, с тачкой ковыляющая к вагону. Ввалился мужик в тельняжке под камуфляжной курткой и бутылкой дешевого пива. Пейзаж был тоскливый.

- Тебе книги нужны? – спросил вдруг Горик. У него был отсутствующий сонный вид. Он чем-то напоминал статую Будды.

- Книги? Какие книги?

- Не знаю. Всякие. Какие хочешь. И журналы. «Нева», «Юность».

- У тебя еть книги? – спросила Юля

- У дяди Себастьяна. Были. После похорона Тамара сказала, что заберет себе его комнатку. Под склад. Она, сука поносная, косметикой торгует, шампунями. А вещи дяди Себастьяна поразгребали каждый – себе. Только книги не взяли. Кабулия хотел выбросить или сдать на макулатуру, но я ему сказал, что они дорогие, и я, может, что-то продам. Он часть пока под лестницу снес.

Горик поднял глаза, и Юля не выдержала его взгляда. Она затянулась и отвернулась к окну.

Поезд тронулся. Поплыл назад вход в вокзал, сломанные часы, медленно поплыли многочисленные вокзальные окна, киоски и вывески, и появилась толпа, обступившая что-то, несмотря на усилившийся дождь. Люди полукругом облепили забор, а старый опытный мент орал что-то одновременно и в рацию. Наконец исчезла и толпа, и поплыл сплошной бетонный забор.

- Бери книги, а? – сказал Горик – А то пустят на туалетную бумагу. Я-то взял себе, что смог, но у меня ведь комнаты своей нету. Вот.

Горик вытащил темную книгу в твердой обложке и показал ее Юле. Это был Марк Твен, «Приключения Гекльбери Финна». Повертев ее в руках, Горик снова спрятал ее куда-то под куртку.

Юля затянулась, не в силах смотреть ему в глаза.

- Хорошо – сказала она тихо, – Я посмотрю, что можно взять.

- Я тебе принесу. Или зайдем ко мне, когда никого не будет.

Юля ничего не ответила, и они долго молчали. Мужик в тельняшке допил пиво и уснул. Ей очень хотелось спросить Горика, почему он ночует на вокзале, но она не спрашивала.

На остановке они вышли. Вокруг было мокро и пустынно. Юля шла впереди, спускаясь к лесу по знакомой с детства, усыпанной керамзитом дорожке. Горик равнодушно шлепал за ней, даже не интересуясь, куда они направляются. У него был вид человека, который ничего уже не хочет и ни на что не надеется. С каждым его шагом мокрый кед выпускал воздух со смешным чавкающим звуком.

Они прошли лесок, несколько старых кирпичных домов, прошли ржавый, вросший в землю каркас автобуса. Людей не было, только лаяли собаки из-за чужих калиток.

Показался особняк. Он стоял отдельно и резко выделялся размерами.

- Это мой старый дом – сказала Юля, кивая на особняк, – Мы там раньше жили

- Нехилая хата – прокоментировал Горик, – У тебя папа что, бизнесмен? Новый русский?

- Генерал. Был. Он умер два года назад.

Горик ничего не сказал. Юля открыла калитку, пропуская его вперед.

Окна особняка были закрыты ставнями, и от этого он казался даже не спящим, а зажмурившмся в ожидании удара. Горик побродил по двору, обводя взглядом особняк, садик, огромный гараж и небольшой сарай. Он даже заглянул в пустую собачью конуру, где кавказская овчарка Зубр жила до памятной апрельской ночи, когда пьяный папа разрядил в нее обойму из Стечкина.

Юля открыла двери, и они вошли в дом. Мебели в комнатах почти не было, – часть матери удалось продать, часть она перевезла на брагомскую квартиру. В коридоре пылилась вешалка со старым отцовским бушлатом и двумя непромокаемыми плащами. На кухне был котел, плита, стол со стульями и два шкафа. В одной из комнат была кровать, в другой – шкафы, кресла и цветной советский телевизор, в котором отсутствовала половина деталей, в третьей – инвалидное кресло, в котором папа догнивал последние дни. Наверху же были ящики с хламом, о котором Юля не имела ни малейшего понятия, руки не доходили туда лезть.

Юля показала Горику комнаты и оставив его на кухне, ушла переодеваться. Ей хотелось снять джинсы и надеть длиннющий, почти до колен белый свитер, который обычно носит здесь мама. Она подумала, что в белом свитере и черных колготках будет смотреться очень даже ничего, и у Горика, скорее всего, возникнут мысли, которые надо будет присечь.

Когда она появилась на кухне, Горик сидел за столом, и изучал просвет между плитой и шкафом. Там была паутина с дохлыми мухами.

- Ты жрать хочешь? – спросила Юля

Горик облапал ее взглядом – сначала снизу- вверх, потом сверху-вниз.

Юля ни секунды не сомневалась чего именно он хочет, но все же пошла искать жратву.

Жратва нашлась такая: банка консервированных помидоров, банка варенья, полупаковки чая и сколько – угодно картошки. Юля откупорила помидоры и варенье, поставила чайник на огонь и задумалась над тем, что же можно сделать с картошкой.

Горик ел своеобычно. Не помыв рук, он пальцами доставал помилор из банки, заглатывал его как удав, чавкал, запивал помидорным рассолом и тут же лез ложкой в клубничное варенье.

- Ты картошку чистить умеешь? – спросила Юля, которой очень не хотелось чистить картошку

- Умею. – отозвался Горик, сражаясь с очередным помидором - Но не хочу.

- Ты когда вообще ел в последний раз?

- Вчера. Завтракал.

- Сварим в мундирах – решила Юля насчет картошки – Все равно жарить не на чем

Они ели молча. Аристократически орудуя вилкой, Юля краем глаза поглядывала на чавкающего и вспотевшего от горячей пищи Горика, и думала стоит ли делать то о чем позже можешь легко пожалеть. Она начала эксперимент и теперь сама все больше становилась его частью. Думаешь, что эксперементируешь над кем-то пока не выясняется, что кто-то эксперементирует над тобой.

Горик доел и откинулся на стуле. Только сейчас Юля заметила, что он ел, даже не сняв с себя куртки.

Юля подняла на него глаза.

- Хочешь, покажу что-то? – спросила она – Только поклянись, что никому не расскажешь

- Клянусь. – буднично отозвался Горик. Он откровенно смотрел на ее грудь.

А что если он попробует меня изнасиловать, подумала Юля. Надо решаться, подумала она и сказала:

- Пошли!

Она взяла на подоконникеключи от гаража, вышла в коридор, прихватила свой рюкзак и влезла впопыхах в старые отцовские тапочки. Горик уже стоял рядом.

- Пошли! – повторила Юля

Они вышли во двор, к гаражу. Юля открыла железную, зеленую дверь и войдя внутрь включила свет. Мигнули крупные лампы на стенах, заливая электричеством стелажи с деталями и инструментами, мотоцикл «МТ» с коляской, полуразобранный желтый москвич, пластмассовые канистры. Горик сделал шаг внутрь и тут же споткнулся о тяжелезную ржавеющую гирю.

Юля подошла к одному из стеллажей и стала снимать с него непонятного предназначения детали, перекладывая их на металлический стол, стоящий рядом. Очень скоро ладони почернели.

Горик стоял как пень, и она раздраженно крикнула:

- Помоги же!

Он неуверенно подошел и начал помогать. Когда деталей не осталось, она сказала:

- Давай передвинем!

Горик оторопело на нее посмотрел, но все же покорно помог передвинуть стелаж. Для двух подростков тот был довольно тяжелый. Под стелажем валялись пустые канистры, под ними оказалась клеенка. Юля отбросила клеенку, и Горик увидел деревянный люк прямоугольной формы.

- Помоги поднять!

Под люком был вертикальный тоннель и железная лестница, ведущая в черноту.

- Ни фига себе! – сказал Горик

Юля искала на стелажах фонарик.

- А я не застряну?

- Мой папик не застрявал. А кабан был еще тот.

- Там глубоко? – спросил Горик

- Лезь. Увидишь. – она подумала и сказала – Хотя нет, лучше я полезу.

Она отодвинула Горика и начала спускаться. В этот момент ей всегда казалось, что она лезет в подводную лодку. Спустившись наполовину, она подняла голову, увидела вверху рваную подошву Горикового кеда и вглядывающееся во тьму лицо, и крикнула:

- Лезь за мной!

Горик медлил. Юлю вдруг охватил жуткий приступ паники, – ей показалось, что сейчас Горик захлопнет люк и придавит его сверху стелажом. Закроет гараж, квартиру и уйдет. А кричать здесь можно пока не сорвешь глотку – со всех сторон бетон. Никто не услышит.