Мишель Фуко и тюремный вопрос.

М. Фуко: Вторую половину XVIII века людей преследовал страх: страх тёмного пространства, возбуждаемый завесой темноты, непонятности, препятствовавшей полной видимости вещей, людей, истин. Было необходимо рассеять остатки тьмы, противостоящие свету, сделать так, чтобы в обществе не было никакого тёмного пространства, снести те затенённые палаты, где плодятся и растут как на дрожжах политический произвол, королевские прихоти, религиозные предрассудки, заговоры священников и тиранов, невежественные заблуждения и эпидемии. С самого начала революции замки, больницы, усыпальницы, исправительные дома, монастыри возбуждали недоверие или ненависть, в которых вовсе не было какой-то их чрезмерной переоценки, ибо без их устранения не мог установиться новый политический и нравственный порядок. Готические романы ужаса эпохи Французской революции разверзают целую вереницу химерических видений застенков, теней, тайников, темниц, где в какой-то знаменательной сопричастности находят себе убежище разбойники и аристократы, монахи и предатели. Пейзажи Анны Рэдклиф – это горы, леса, пещеры, разрушенные замки, монастыри, темнота и молчание которых внушают ужас. Эти воображаемые пространства являются как бы «антиобразами» по отношению ко всем тем прозрачностям и видимостям, которые стремились установить.

И основная функция системы уголовного наказания заключалась в том, чтобы внедрять в массы определенное количество противоречий, главным из которых было следующее: противопоставлять друг другу чернь пролетаризованную и чернь не-пролетарскую. Ведь начиная с известной эпохи, система уголовного наказания, которая в Средние века в сущности выполняла налоговую функцию, занялась борьбой против бунтовщиков. До этого подавление народных восстаний возлагалось главным образом на военных. Но потом оно стало обеспечиваться или, скорее, предупреждаться сложной системой, состоящей из трех элементов: правосудия, полиции и тюрьмы. Эта система играет, по сути дела, троякую роль, и в соответствии с требованиями времени, с положением в ходе борьбы и с обстановкой важнейшей в ней становится то одна, то другая сторона. С одной стороны, она является фактором «пролетаризации», ибо главная роль ее заключалась в том, чтобы принудить народ принять свой пролетарский статус и условия эксплуатации его как пролетариата. Что совершенно очевидно для всего периода с конца Средних веков и до XVIII века, так это то, что все законы против нищих бродяг и бездельников, все органы полиции, предназначенные для того, чтобы их преследовать, повсюду принуждали их (именно в этом и заключалась их роль) принять условия, в которые их помещали и которые были невероятно плохими. А если они отказывались, убегали, если побирались или «ничего не делали», то за этим следовало заключение в тюрьму или же зачастую отправка на принудительные работы. С другой стороны, эта система уголовного наказания каким-то особым образом воздействовала на самые подвижные, самые возбужденные, самые «буйные» элементы черни, на тех, кто больше других был готов перейти к непосредственному и вооруженному действию, так как между арендатором, увязшим в долгах и вынужденным покинуть свою землю и крестьянином, бежавшим от налогов; сосланным за вороство рабочим; бродягой или нищим, который отказывался чистить городские канавы; теми, кто перебивался за счет кражи урожая с полей, воришками и грабителями с большой дороги; теми, кто вооруженными группами набра-сывался на сборщика налогов или вообще на агентов государства и, наконец, теми, кто в дни городских или деревенских бунтов тащили с собой оружие и огонь, существовала настоящая сплоченность, целая сеть коммуникаций, в которой индивиды менялись ролями. И это были люди «опасные», которых надо было помещать отдельно (в тюрьму, в общий госпиталь, на каторгу, в колонии), чтобы они не могли послужить передовым отрядом движения народного сопротивления. Такой страх был весьма значителен в XVIII веке, но еще более усилился после Революции и во время всех потрясений XIX века. Третья же роль уголовной системы заключается в том, чтобы в глазах пролетариата представить непролетаризованную чернь как антиобщественную, опасную, аморальную, угрожающую всему обществу целиком, как отребье общества, отбросы, «шпану», ибо речь шла о том, чтобы буржуазия навязала пролетариату через уголовное законодательство, тюрьмы, а также газеты и «литературу» некие категории так называемой «общечеловеческой» морали, которые станут идеологическим барьером между ним и непролетаризованной чернью, и потому-то вся литературная, журналистская, медицинская, социологическая, антропологическая образность, представляющая преступника (настоящий пример которой мы имеем во второй половине XIX века и в начале XX), играла эту роль. И наконец, разделение между пролетариатом и непролетаризованной чернью, производимое и поддерживаемое уголовной системой, все взаимодействие притеснений, которое та осуществляет над последней, позволяет буржуазии использовать некоторые из плебейских элементов против пролетариата, она вербует их в качестве солдат, полицейских, провокаторов, осведомителей и использует для надзора за пролетариатом и его подавления (примерами чему служат не только различные виды фашизма).

Эти три средства суть армия, колонизация, тюрьма. (Конечно же, отделение простонародья от пролетариата и предохранение от бунта являлось лишь одной из их задач). Армия с ее практикой набирать людей, уходящих на службу вместо других, обеспечивала значительное изъятие, особенно среди крестьян, населения, избыточного в деревне и не находившего работы в городе, и притом это была армия, которую в случае необходимости использовали против рабочих. Так между армией и пролетариатом буржуазия стремилась удержать противостояние, к использованию которого она часто прибегала. Время от времени, однако, ее усилия заканчивались ничем, поскольку солдаты отказывались выступать против рабочих или стрелять в них. Колонизация представляла собой другое изъятие – ведь люди, отправляемые в колонии, не получали статуса пролетариев, они служили кадровыми работниками администрации и осуществляли надзор за колонизируемым населением и управление им. Для предотвращения союза между этими «маленькими белыми» и колонизируемыми, который на месте был бы столь же опасным, как и пролетарское единство в Европе, им прививали крепкую расистскую идеологию: «Будьте осторожны, вы отправляетесь к людоедам». Что же касается третьего изъятия, то оно производилось тюрьмой; по отношению к тем, кто в нее попадал или из нее выходил, буржуазия создала некий идеологический барьер (касающийся самого преступления, уголовного преступника, вора, шпаны, выродков, недочеловеков), частично связанный с расизмом.

Только вот теперь колонизация в прямой форме уже невозможна. Армия не может играть ту роль, что играла прежде. Отсюда вытекает усиление полиции, «дополнительная нагрузка» на систему уголовного наказания, которая теперь в одиночку обязана выполнять все эти функции. Каждодневная разбивка на полицейские участки, полицейские комиссариаты, суды (и в особенности суды за очевидные преступления), тюрьмы, послетюремный надзор, вся череда надзирающих органов, образуемых поднадзорным воспитанием и системой социальной помощи и «семьи», должны на месте играть одну из ролей, прежде исполнявшихся армией и колонизацией, заменяя индивидов и высылая их.

Никакая теория не может развиваться, не наталкиваясь на какую-нибудь преграду, и, чтобы преодолеть эту преграду, нужна практика. Вот Вы, к примеру, начинали с того, что стали теоретически разбирать такое пространство заточения, как психиатрические лечебницы в капиталистическом обществе XIX века. Впоследствии это привело Вас к выводу о необходимости того, чтобы те самые люди, что находятся в заточении, сами стали говорить от своего имени, чтобы они осуществили какой-то переход (или же, наоборот, Вы-то и являлись точкой перехода по отношению к ним), а ведь эти люди находятся в тюрьмах, они помещены в тюрьмы. Тогда же Вы организовали группу по сбору сведений о тюрьмах как раз для того, чтобы создать такие условия, когда заключенные могли бы говорить сами за себя. (Делез)

Во Франции 70-х годов XX века были политзаключенные: ими оказались активисты леворадикальных движений. С появлением "политических" во Франции часть общества вдруг поняла, что практически ничего не знает о тюрьме, об условиях содержания в ней. Между тем условия эти зачастую оказывались, мягко говоря, весьма далекими от гуманных: заключенных били, в наказание за провинности приковывали к кроватям, производили над ними другие унижающие человеческое достоинство действия.

Донесением до общества таких сведений и занялась Группа информации по тюрьмам.

Манифест Информационной группы по тюрьмам)

Размноженный на ротаторе манифест, подписанный Ж.-М. Доменаком, М. Фуко и П. Видаль-Наке, М. Фуко прочитал и предоставил прессе 8 февраля 1971 года, после окончания голодовки членов Левой пролетарской и членов комитета в их поддержку.

Ни у кого из нас нет уверенности в том, что он избежит тюрьмы. И сегодня такой уверенности еще меньше, чем когда-либо. Наша повседневная жизнь втиснута в полицейские клетки: они возводятся на городских улицах и на шоссе, вокруг иностранцев и молодежи; снова убеждения объявлены преступлением - меры против наркотиков умножают произвол. Мы живем под знаком "надзора". Нам говорят, что правоохранительная система перегружена работой. Это мы видим. А если перегружает ее именно полиция? Нам говорят, что тюрьмы перенаселены. А если население перепосажено?

О тюрьмах публикуется мало информации: это - одна из закрытых областей нашей социальной системы, одна из черных дыр нашей жизни. Мы имеем право знать, мы хотим знать. И потому мы, вместе с судьями, адвокатами, журналистами, врачами, психологами, создали Группу информации по тюрьмам.

Мы ставим себе целью узнать, что есть тюрьма: кто туда попадает, как и почему туда попадают, что там происходит, что такое жизнь заключенных, а также жизнь персонала, что представляют собой здания, как там питаются, как соблюдается гигиена, как применяются Правила внутреннего распорядка, как осуществляется медицинский контроль, как поставлена работа мастерских, как оттуда выходят и что значит в нашем обществе быть одним из тех, кто оттуда вышел.

Эти сведения мы будем извлекать не из официальных отчетов. Об этом мы будем спрашивать тех, кто имеет собственный тюремный опыт в каком бы то ни было качестве или связан с тюрьмой. Мы просим их войти с нами в контакт и сообщить нам то, что им известно. Мы предоставим составленную нами анкету. Результаты будут опубликованы, когда мы соберем достаточное количество ответов.

Мы не собираемся предлагать тюремную реформу. Мы только хотим, чтобы стало известно действительное положение. И становилось известно немедленно, почти день в день, так как время не ждет. Наше дело - встревожить общественное мнение и не давать этой тревоге угаснуть. Мы постараемся использовать все средства информации: ежедневные, ежемесячные и те, что выходят два раза в месяц. Мы призываем откликнуться всех, кто располагает подходящей трибуной.

И наконец: полезно знать, что нам угрожает, но так же полезно знать, как защищаться. Одной из наших ближайших задач станет издание маленького Руководства идеального задержанного, естественно, в паре с Памяткой для задерживающих.

Всех, кто желает предоставить информацию, получить информацию или участвовать в работе Группы, просим обращаться по адресу: ГИТ, улица Вожирар 285, Париж XV.

Вот пример: каждое воскресенье мы идем к входу в тюрьму "Ля Санте", где родственники заключенных в очереди ждут часа начала свиданий. Мы раздаем им наш опросник. В первый раз нас приняли весьма прохладно. Во второй посетители все еще сторонились нас. На третий раз одна женщина нам сказала: "Что вы из пустого в порожнее переливаете! Все это давно надо было сделать!" И вдруг ее словно прорвало: она нам рассказывает все. Она в ярости говорит о том, как обставлены свидания, о деньгах, которые она передает заключенному, о богатых, которые в тюрьме не сидят, о грязи. Причем все окружающие прекрасно понимают, что вокруг полно "длинных ушей" в штатском.

На четвертый раз происходит нечто еще более поразительное. Даже еще до нашего приезда люди в очереди обсуждают нашу анкету, скандал вокруг тюрем... И в то воскресенье, вместо того, чтобы держать посетителей в очереди до 13.30, как обычно, их впускают на три четверти часа раньше...

Сбор данных осуществляли различными способами: посредством общения с родственниками арестантов, ознакомления с письмами тех, кто находится в тюрьмах. Впоследствии также проводилось анкетирование самих узников. Для сбора же информации по всей Франции в тюрьмах тайно распространяются вопросники; опрашиваются также родственники заключенных и бывшие заключенные; полученные таким образом сведения публикуются в издававшихся Группой брошюрах.

Первая публикация собранных Группой информации по тюрьмам сведений, выполненная в виде брошюры, имела эффект разорвавшейся бомбы. Проблемы заключенных привлекла пристальное внимание СМИ. И постепенно, шаг за шагом ситуацию удалось переломить. Следует подчеркнуть: Группа информации по тюрьмам занималась проблемами не только политзаключенными, а всех узников в целом.

Уже через несколько месяцев работы Группы в тюрьмы было допущено радио и стали поступать ежедневные газеты.

Деятельность Группы была столь успешной, что по ее образцу создаются другие объединения подобного рода: “Группа информации о здравоохранении”, “Группа ин-формации о психиатрических больницах”, “Группа информации и поддержки рабочих-иммигрантов”. Деятельность же Группы Фуко прекратилась в конце 1972 года, когда была создана первая во Франции организация заключенных (“Инициативный комитет”), начавшая издавать свой собственный печатный орган.

В центр ставится действие, исходящее не из общих принципов и вечных ценностей, а из анализа и “диагностики” (термин Фуко) ситуации, — действие конкретное и нацеленное на борьбу с “недопустимым”. “Недопустимо!” — было своего рода девизом всей деятельности Группы.

М. Фуко: Да, когда начинают говорить сами заключенные, оказывается, что у них есть и своя теория тюрьмы, и теория уголовного наказания, и теория правосудия. Именно этот вид речи против власти, этот контрдискурс, поддерживаемый заключёнными или теми, кого мы называем правонарушителями, имеет значение, а не теория насчёт преступности. Подобный вопрос о тюрьме – вопрос локальный и маргинальный, потому что через тюрьмы проходит не больше 100 000 человек в год, а во всей Франции сегодня есть 300 000 или 400 000 человек, прошедших через тюрьму. Однако этот маргинальный вопрос волнует людей. Я удивился, узнав, что вопросом о тюрьмах может интересоваться столько людей, которые никогда в тюрьме не были; удивился, узнав, что столько людей, которым не предназначался этот дискурс заключённых, в конце концов его услышали. Как это объяснить? Разве не потому, что, вообще-то говоря, карательная система – это форма, где власть в наиболее явном обличье показывает себя в качестве власти? Помещать кого-либо в тюрьму, охранять его в тюрьме, лишать его пищи, тепла, мешать ему выходить, заниматься любовью и т. д. – именно в этом заключается самое бредовое проявление власти, которое только можно вообразить. На днях я разговаривал с одной женщиной, которая побывала в тюрьме, и она сказала: «Подумать только, что меня в мои сорок лет однажды в тюрьме наказали, посадив на хлеб и воду». Что меня поражает в этом рассказе, так это не только почти детская несерьезность применения власти, но также и тот цинизм, с которым она осуществляется как власть, в своем самом архаичном, наивном и инфантильном виде. Ведь, в конце-то концов, сажать кого-нибудь на хлеб и воду – это способ проучить нас, когда мы ещё только дети. Тюрьма – это единственное место, где власть может проявляться во всей своей наготе и непомерности и подыскивать себе моральное оправдание. «Ведь, осуществляя наказание, я совершенно права, потому что вы же знаете, что воровать или убивать нехорошо…» Именно это в тюрьме и восхищает: на сей раз власть перестает скрываться и маскироваться, а предстает как тирания, которая, будучи сама цинично доведена до самых мельчайших деталей, в то же самое время оказывается чистой и полностью «обоснованной», потому что может всецело формулироваться внутри некой морали, которая и обеспечивает рамки ее осуществления, и тогда ее грубое тиранство проявляется как беспристрастное господство Добра над Злом, порядка над беспорядком.

Ж. Делёз: Однако в не меньшей степени истинно и противоположное. Не только с заключёнными обращаются как с детьми, но и с детьми обращаются как с заключёнными. Дети оказываются жертвой инфантилизации и оглупления, которые вовсе им не присущи. И в этом смысле совершенно верно, что школы – это немного тюрьмы, а заводы – это почти совсем уже тюрьмы. Достаточно взглянуть на проходную «Рено». В других местах рабочим выдают три талона в день, чтобы сходить помочиться. Вы обнаружили текст XVIII века, принадлежащий Иеремии Бентаму, в котором как раз и предлагается реформирование тюрем, и от имени этой возвышенной реформы в нем выстраивается повсеместная круговая система, где образцом служит обновленная тюрьма и где одновременно мы переходим незаметно от школы к фабрике, от фабрики к тюрьме и обратно.

М. Фуко. Всякая борьба разворачивается вокруг конкретного очага власти, одного из тех бесчисленный мелких очагов, каковым может оказаться какой-нибудь мелкий начальник, привратник в муниципальном доме, начальник тюрьмы, судья, работник профсоюза, главный редактор журнала. И если называть эти очаги, выявлять их, говорить о них публично есть форма борьбы, так этонепотому, что никто до сих пор еще не осознаёт их, но потому, что взять слово по этой теме, взломать сеть институциональной информации, назвать, сказать, кто что сделал, указать мишень есть первое ниспровержение власти, первый шаг для других видов борьбы против власти. И если, к примеру, дискурс заключённых или тюремных врачей является борьбой, то это потому, что они, по крайней мере на одно мгновение, завладевают властью говорить о тюрьме, которая в настоящий момент захвачена только администрацией и её кумовьями-реформаторами. Дискурс борьбы не противопоставляет себя бессознательному – он противопоставляет себя тайному.