Глава 12. Современные формулировки Метод как метафизика

Описывать современную психологию, прибегая к размытому термину «примечание», это значит впасть в ошибку scholastica succes-sionis civitatium, которую мы торжественно обещали избегать в самой первой главе. Никто из современных психологов не обращается, благоговея, к анналам учений девятнадцатого столетия, пытаясь обнаружить там собственно психологические проблемы и методы. Самый небрежный взгляд на курсы и тексты по психологии как студенческого, так и профессионального уровня покажет без сомнения, а возможно, и без сожаления, что сознательно признаются лишь очень немногие достижения девятнадцатого столетия. Какой-нибудь честолюбивый психолог, конечно, может что-то знать о «методе Милля» или о том, что Вундт основал первую в мире лабораторию, посвященную исключительно психологическим исследованиям. Профессиональные преподаватели также ожидают от своих студентов знакомства с основными чертами дарвиновской биологии и с сенсорно-физиологическими теориями Гельмгольца. Однако никого уже более не просят вчитываться в работы Спенсера и Бэна, Фихте и Шеллинга, Канта и Гегеля. Даже Уильям Джемс изображается как музейный экспонат, а Э.Л. Торндайк — как автор известного закона и пророк метода, причем, и то, и другое изменены до неузнаваемости. Ни один вводный курс психологии и, конечно, ни одно средоточие «наиглавнейших» психологических исследований не считается полным или хотя бы приемлемым, если

Часть 3. Научная психология 457

там периодически не упоминают великие старые имена, не стирают с них пыль, не поздравляют себя с тем, что увидели более, чем большинство, осторожно возвращая потом эти имена в их склепы и перемещая тем временем психологию к более насущным вопросам. Обычно, и это увидит всякий, готовый потратить время на просмотр более популярных общих и исторических текстов, список великих старых имен быстро сжимается. «Греками», конечно, не пренебрегают никогда. Возможно, несколько строк будет посвящено тому факту (хотя, может быть, это и не есть факт), что не очень много интеллектуальных результатов получено в период между падением Рима и эпохой Возрождения, за исключением, быть может, св. Августина и Фомы Аквинского. То, что было после, провозглашается «современной эрой», здесь воздается должное Локку и Декарту, после чего можно, оставив в стороне философию, начинать изучение психологии. Именно такой подход к основаниям науки более или менее гарантирует каждому поколению психологов привилегию переоткрытия некоторых из самых примечательных идей в истории мысли. Это также присваивает психологии тот статус вечно молодой науки, который провозглашается большинством ее представителей в течение всего времени ее существования. Титче-нер, следовательно, мог написать в своем очень читаемом Учебнике психологии (Primer): «Психология — это очень старая наука; у нас есть полный трактат, написанный рукой Аристотеля (384—322 гг. до н.э.). Однако экспериментальный метод был принят психологами лишь недавно»¹. Из этого можно было бы сделать вывод, что наука приняла экспериментальный метод в античные времена, а наука психология — нет. Факт, однако, состоит в том, что эксперименты в большинстве областей науки стали реально доминировать над чистым размышлением лишь в восемнадцатом столетии, и тогда же, одновременно, начались и эксперименты по восприятию. По всем приемлемым в данном случае стандартам, первая психологическая лаборатория была создана позже, но не более, чем на 50— 75 лет. Действительно, университетские лаборатории, подобные той скромной, которую создал Вундт, до девятнадцатого столетия были крайне редки и появились в Германии относительно поздно². Правительство Французской революции в 1793 г. казнило Лавуазье и разрешило Французской Академии наук возобновить свою

458 Интеллектуальная история психологии

деятельность только в 1795 г., когда все убедились в том, что либертарианская риторика не решит проблем, стоящих перед Францией. Французские университеты, однако, стали выдающимися центрами экспериментальной науки лишь после проведения Наполеоном реформ образования. В Германии такие попытки начались еще позже, но когда Фехнер искал данные в поддержку своей науки психофизики, ему достаточно было найти работу Вебера£>ег Tastsinn und das Gemeingeföhl (1846), уже напечатанную в популярном учебнике³. Еще раз повторяясь, скажем, что психология приняла экспериментальную точку зрения очень близко к тому времени, когда данную точку зрения разделило все нучное сообщество, и этим временем был девятнадцатый век. Поэтому неправильно настаивать даже на том, что психология молода как экспериментальное предприятие. Психология молода в том смысле, что она все еще решает свои вопросы при отсутствии унифицирующей теории, подобной теориям, выдвинутым Коперником, Галилеем или Ньютоном. В той степени, в которой это верно, мы должны быть готовы принять определенную, хотя и вызывающую беспокойство, возможность — возможность того, что психология не только молода как наука, но что она вообще еще не наука.

Характер науки определяется не механическим применением того или иного метода, а тем гораздо большим контекстом, в котором основанием для выбора методов служит их очевидная приемлемость для решения широко понимаемой проблемы. На уровне описания очень мало общего между методами, принятыми Архимедом в античной Греции, Ньютоном — в Англии семнадцатого столетия, Дарвином —· в середине девятнадцатого столетия и Эйнштейном — в начале двадцатого столетия. Одним словом, здесь нет единого научного метода вообще. Здесь, однако, есть достаточно систематическое отношение между идентификацией значимой научной проблемы и последующим выбором одного из доступных методов наблюдения и измерения. Это отношение устанавливается посредством теории, богатой онтологическими или объяснительными возможностями. Теория, богатая онтологическими возможностями, — это такая теория, которая, если она оказывается достоверной, проясняет, а возможно, даже уменьшает область реально имеющихся сущностей. Мы уже более не верим в то, что причина

Часть 3. Научная психология 459

увеличения объема предметов при нагревании — это то, что они в результате нагревания присоединяют некоторую субстанцию, называемую «летучим веществом». Мы более не объясняем явления, ссылаясь на свойства флогистона.

История экспериментальной психологии не следовала образцу развитых наук, а по прошествии времени ее границы отдалились от этого образца еще более. Какая же охватывающая теория экспериментально проверена современной психологией? Какая проблема решена? Как повлияли психологические гипотезы или открытия на объем и природу той онтологической области, в которой следует искать все истинно психологические явления? Характерная черта экспериментальной психологии — то, что она выбрала довольно прозаическое множество экспериментальных «проверок» и парадигму повторяющихся измерений. Этот метод работы, если его применять в широко различающихся ситуациях, позволял устанавливать довольно устойчивые функциональные соотношения между зависимыми и независимыми переменными, но в условиях, обычно настолько отличающихся от области интереса, что обобщения делались неинтересными. Заслуга психологов девятнадцатого столетия — в том, что они храбро попытались применить такие методы к психологическим явлениям, поскольку, лишь пытаясь развивать психологию таким образом, и можно было оценить границы этого метода. Меньшая заслуга — у тех легионов, которые, исполнившись сознанием долга, подражали этим усилиям в течение большей части столетия.

Мы допускаем ошибку scholastica successions civitatium, если, при отсутствии ясного основания, допускаем, что повторное появление некоторой идеи в более позднее время и в ином культурном контексте должно быть результатом ее заимствования из более ранней культуры. Мы вступили бы на этот путь, если бы предположили, например, что современный ученый-бихевиорист, изучающий реакции на удары током или пищевые подкрепления при обучении поведению, является учеником Иеремии Бентама. Даже если бы можно было показать, что создатели бихевиоризма в начале двадцатого столетия черпали вдохновение непосредственно из произведений утилитаристов, то и из этого не следовало бы, что люди, занимающиеся этой работой сейчас, являются учениками в любом

460 Интеллектуальная история психологии

полезном смысле этого термина. Скорее, говорить здесь следует о совершенно другом. Дело не в том, что девятнадцатое столетие оставило современной психологии непреодолимое наследие, а в том, что современная психология как раз и есть, в своих самых глобальных отношениях, психология девятнадцатого столетия и что ее современные отступления от взглядов девятнадцатого столетия произошли не под давлением научных фактов или теорий. Это определенное отступление современных психологов от методов и терминологии непосредственного прошлого объясняется причинами, отличными от причин, породивших аналогичные решения со стороны физиков, биологов и химиков. Современные физики не тратят силы на поиски флогистона, поскольку они показали, что такой вещи не существует. Они не работают над созданием вечного двигателя, поскольку закон сохранения энергии свидетельствует против него. Генетики не планируют экспериментов по проверке наследуемости приобретенных характеристик, поскольку в пределах любых не фатальных изменений среды молекулярная биология гена стабильна и, следовательно, не изменится в результате обучения или практики. В психологии сдвиги акцентов базируются не на таких соображениях. В первых двух десятилетиях нашего столетия самыми влиятельными фигурами в американской психологии были Джемс и Титченер. Титченер в своем Primer предложил психологию, не слишком отличающуюся от психологической концепции своего учителя Вундта. Психология должна заниматься экспериментальным анализом сознания.

«Когда мы стараемся понять психические процессы ребенка, собаки или насекомого по их проявлению в поведении и действии, понять внешние знаки психических процессов... мы должны всегда прибегать к экспериментальной интроспекции... мы не можем вообразить в другом уме такой процесс, который мы не находили бы в своем собственном. Экспериментальная интроспекция, следовательно, — наш единственный достоверный метод познания самих себя, это — единственные ворота в психологию»⁴.

Уильям Джемс в очень похожем духе начинает свой Учебник психологии, определяя предмет психологии как «описание и истолкование состояний сознания»⁵.

Сейчас ни один служитель современной психологической сцены не сомневается в том, что вряд ли сохранился хоть какой-то след

Часть 3. Научная психология 461

той программы, которой занимались Титченер и Джемс. «Правила интроспекции», описанные первым, не применяются ни в одной лаборатории, не используются ни в одном продвинутом исследовании в рамках этой дисциплины, не составляют никакой части современного психологического образования. То же можно сказать о проводимом Джемсом подразделении этой дисциплины на ощущения, мозговую деятельность и тенденцию к действию⁶. Но посмотрим, какова разница между этим смещением или полным изменением интересов и теми изменениями, которые происходили в физике и биологии. Мы действительно обладаем сознаниями, мы являемся сознательными, мы можем размышлять о нашем индивидуальном опыте, поскольку мы имеем его. В отличие от эфира или наследования приобретенных свойств, эти явления существуют и являются наиболее общими для человеческого опыта. Следовательно, отсутствие ортодоксальных последователей Вундта, Тит-ченера или Джемса нельзя объяснить исчезновением предметов их исследования. Скорее, это следует понимать как результат невозможности применения принятого метода психологического исследования к этим предметам. Современный психолог, быть может неосознанно, связал себя метафизическим обязательством относительно метода и исключил per force' из области значимых вопросов те, которые не могут быть охвачены этим методом.

Данный метод, сам по себе, — это не просто некоторый вариант экспериментального метода. Так считали и Титченер, и Джемс. Метод, о котором здесь идет речь, — это не только множество действий и процедур. Он включает в себя способ размышления о проблемах и способ их обсуждения. Этот метод нуждается в названии, и чаще всего-его называют эмпирическим, однако всякое соблюдение обычаев возможно лишь с оговорками. Применение этого термина к данному метафизическому обязательству почти наверняка ввело бы в заблуждение таких исторических эмпириков, как Локк, Беркли, Юм, Милль и Джемс. Они вряд ли смогли бы понять психологию, старающуюся освободиться от менталистических предикатов. Мы можем лишь подозревать, что их реакция на представление о психологии как о «бихевиористской науке» будет варьировать от недоверчивой до эксцентричной. Термин «эмпирический», если

' Per force, лат. — силой.

462 Интеллектуальная история психологии

рассматривается его современное употребление, должен также означать измерение, практическую направленность, беспристрастность, этическую нейтральность и (иронически говоря) антимета-физичиость. Современные журналы, посвященные нейропсихологии, клинической практике, обучению животных или помощи семье, стараются отражать эти «эмпирические» свойства.

До какой степени этот всепроникающий аспект современной психологии также является «примечанием» к девятнадцатому столетию? Для ответа на этот вопрос нам следует еще раз задержаться и рассмотреть, каковы были влияние немецкого идеализма и реакция на него.

Философия Просвещения серьезно перекроила то, что некогда считалось рациональным обоснованием истинности. В Англии и Франции наука решительно повернулась в сторону светского направления, откуда впоследствии уже никогда не отступала. Неудачная попытка Французской революции изменить общие условия жизни французов, а также крайности этой революции способствовали развитию политического консерватизма по обе стороны Ла-Манша. Приход Наполеона к власти и происшедшие в результате этого войны привели к появлению разнообразных, не связанных друг с другом религиозных, социальных и политических движений. В Англии произошла определенная концентрация традиционных классовых различий и возросла враждебность по отношению к либеральным философиям, обвиняемым многими за имеющиеся в мире проблемы. Объективная и ультрарациональная философия британских эмпириков, как считалось, увела людей прочь от религии и вбила клин между повседневной жизнью и областью трансцендентного, придающего смысл повседневной жизни. Некоторые считали, что единственное разрешение этого кризиса веры следует искать в философиях идеалистического направления, в то время охвативших Германию. «Натурфилософию» Шеллинга британская аудитория встретила столь же сочувственно, как и любая аудитория в его собственной стране. Наиболее красноречивыми и сильными лидерами британского идеалистического движения были поэты «озерной школы», в особенности Кольридж (1772—1834) и Вордсворт (1770-1850). Они с большей проницательностью, чем прочие, ощущали ослабление исторических ценностей, подкра-

Часть 3. Научная психология 463

дывающийся релятивизм в этике и морали. Послушайте воззвание Вордсворта, призывающего из до-Юмовских времен героя, утерянного Англией:

Мильтон! ты должен был бы жить в этот час,

Англия нуждалась в тебе,

она — болото в застойных водах...

«Лондон, 1802»

В его Ode to Duty и Character of the Happy Warrior также утверждаются традиционные идеалы — звучит призыв к высшим целям. Далее он заключает свою мольбу пятой строфой из Intimations:

Наше рождение — всего лишь сон и забытье,

Душа, восходящая вместе с нами, наша жизненная Звезда,

Где-то в ином месте зашедшая,

И пришедшая издалека;

И не все забывшая,

И не открывшаяся полностью,

Но, увлекая покров славы, мы все-таки идем

От Бога — нашего пристанища...

Кольридж, имевший еще большее число последователей, вселил это послание в души несметных тысяч, сочинив своего Старого морехода, герой которого считал «лучше свадебного праздника /... Идти вместе к церкви / С приятными собеседниками». Эти поэты воспевали природу, требовали возвращения к естественным чувствам, в том числе — к таким, как долг, нравственность, любовь невидимого, но известного Бога, доступного лишь тому, что Байрон в «Шильонском узнике» назовет «Бессмертный Дух свободного Ума'».

Для того чтобы почувствовать дух Викторианской Англии, надо постараться объединить явно противоречивые силы романтизма и индустрии, натурализма и экспериментализма, свободы и долга, пуританской нравственной простоты и имперского социального изобилия, предприятий с потогонной системой и филантропии. Эти полярности не только постоянно присутствовали, каждая из них встречалась в поистине громадных масштабах. В то время как шахтеры задыхались до смерти за несколько пенни в день, Джон

' Цит. по: Джордж Гордон Байрон. Поэмы. Новосибирск. Новосиб. книжн. изд., 1988. С.317.

464 Интеллектуальная история психологии

Констебль рисовал пейзажи, которые вряд ли кто-либо мог посетить. Пока Чарльз Белл воздействовал на спинномозговые нервы, пока Галль и Шпурцгейм пытались трансформировать мораль в неврологию, Теннисон описывал исковерканную судьбу всех материалистов в своем Лукреции, где основной герой, убежденный в своей собственной незначительности, раздавленный своей «бедной короткой жизнью, влачащейся полчаса», убивает себя.

В некотором смысле, который имеет свои основания, революция Дарвина сама создавала напряженность между натурализмом, романтизмом и материализмом: человек, эволюционировавший из природной слизи и развивающийся, благодаря инстинктивной обязанности выживать, до положения временного господства над всем живым; человек, «избранный» природой для того, чтобы выполнять свою теперешнюю роль. Но даже сам Дарвин, чьи работы станут авторитетным возражением против романтического идеализма, не смог избежать влияния со стороны поэтов «озерной школы». Он завершает свою работу Выражение эмоций у человека и животных гипотезой о том, что эмоции, получая свое выражение (в поведении), усиливаются, и эта тенденция к само-интенсификации очень ценна для адаптации животного. Таким образом, в конце объемного трактата, в котором он изучает строение лицевых мускулов и костей челюсти, Дарвин находит поддержку со стороны судьи, обладающего «удивительным знанием человеческого ума»⁷...

Не стыдно ли, что этот вот актер В воображенье, в вымышленной страсти Так поднял дух свой до своей мечты, Что от его работы стал весь бледен; Увлажнен взор, отчаянье в лице, Надломлен голос, и весь облик вторит Его мечте. И все из-за чего?

Гамлет, II, 2'

В романтической поэзии Вордсворта и Кольриджа, в литературных аллюзиях Дарвина мы обнаруживаем признаки внутренних конфликтов, бушевавших в Викторианской Англии. Для того чтобы понять их действительную суть, нам следует обратиться к авторам

¹ Цит. по: Вильям Шекспир. Комедии, хроники, трагедии, сонеты. М., РИПОЛ, 1996, в 2 т. Т. 2. С. 190.

Часть 3. Научная психология 465

середины и конца девятнадцатого столетия — к Метью Арнольду, который в работе Культура и анархия стремился внедрить в индустриальную и жестко экономическую систему «свежесть и свет», хорошие манеры, вкус, разум и чувство жилища⁸, и к Дж. С. Миллю, чья работа О свободе провозглашала, что каждый человек, по существу, обладает интеллектуальной свободой и имеет право не встречать никаких ограничений со стороны государства за исключением тех случаев, когда он может причинить зло другим. Был еще и Джон Раскин, о чьем стиле и проницательности кратко говорилось в главе 6 и который написал историю искусств, превращавшую архитектуру в урок нравственности, — Раскин, при изучении зданий и картин этого периода снова утверждавший идеалы Возрождения или, по крайней мере, то, что он принимал за такие идеалы. Никакая отдельная глава, не говоря уже о нескольких страницах, не может отдать должное неустанно живому и стойкому уму викторианцев. Следует обрисовать этот период, хотя бы кратко, для того, чтобы мы увидели те популярные установки, с которыми сражался разум ученого. На самом общем уровне можно сказать, что он сражался с гегельянством, но одновременно в этом же гегельянстве он находил самую горячую защиту свободы и прогресса. Романтические умы того же периода сражались с наукой и материализмом, однако целями самих этих движений по-прежнему были идеалы свободы, безопасности, достойного дела и отсутствия нужды. Особенность современной психологии следует искать в том, что эти две силы девятнадцатого столетия не смогли найти средства примирения. Лишь их разъединение могло разрешить этот диспут. Гельмгольц подытожил ситуацию наиболее ясно:

«В последнее время философию естествознания упрекали в том, что она стала развиваться своим собственным путем, все более и более широко отмежевываясь от других наук, объединенных общими филологическими и историческими исследованиями. Это противостояние действительно долго было явным, и мне казалось, что оно возникло, главным образом, под влиянием философии Гегеля или, во всяком случае, приобрело под воздействием этой философии более отчетливые очертания... Цель кантовской Критической философии состояла лишь в том, чтобы установить истоки и пределы нашего знания, а также зафиксировать определенную цель и стандарт философских исследований по сравнению с другими науками... [Но гегелевская]

30 - 1006

466 Интеллектуальная история психологии

Философия тождества была более смелой. Она начинала с гипотезы о том, что не только духовные явления, но также и реальный мир — то есть природа и человек — есть результаты воздействия мысли со стороны творческого разума, подобного, как предполагалось, по типу человеческому разуму... Философы обвиняли ученых в узости; ученые же в ответ парировали, что философы — сумасшедшие. И поэтому произошло так, что представители науки начали обращать внимание на устранение из своей работы всяких философских влияний; некоторые же из них, включая людей величайшей остроты ума, зашли так далеко, что осудили философию в целом не только как бесполезное, но и как вредное мечтание. Таким образом, как надо признаться, мало того, что были отвергнуты незаконные претензии гегельянской системы подчинить себе все остальные исследования, никакого внимания не обратили также и на справедливые требования философии, а именно: на критику источников знания и на определение функций интеллекта»⁹.

Все, кто стал заниматься психологией во время этого беспорядка, и все, кто пришел после того, как он (временно) утих, должны были выбирать между некоторой версией гегельянства и индуктивной наукой Милля. Даже феноменология Брентано и Гуссерля¹⁰, столь радикально отличавшаяся от того, что имел в виду Гегель, была переделана в «описательную психологию», являвшуюся скорее философией, чем психологией, но никак не «эмпирической» наукой. Таким образом, в Европе, где идеалистическая традиция была самой глубокой, психологи могли стать либо приверженцами Вундта, либо неогегельянцами, либо физиологами в обличье психологов. В Англии и Америке эти альтернативы были более упрощенными. Можно было стать либо философом, либо экспериментатором. Не оказаться в числе последних означало не оказаться в числе психологов. Заметим, что историческое развитие именно таковым и было: историческое и не научное. Не было найдено никакого логического доказательства для демонстрации несостоятельности рационалистической психологии. Никакое экспериментальное открытие не выявило отсутствие у нас нравственного чувства, соединенности с Богом или любви к красоте. Никакая хирургическая процедура не установила, что психологические измерения человеческой жизни легко свести к нервным механизмам. Даже «методы Милля», являющиеся сейчас основными средствами новой науки, не могли претендовать ни на истинность, подтвержденную логикой, ни на

Часть 3. Научная психология 467

достоверность, требуемую наукой, — по крайней мере, в том виде, в каком эти методы применялись в психологической лаборатории. Скорее, действительно была принята метафизическая установка, причем не в отношении природы истины, а в отношении природы психологии. Было принято решение, что психология — это не более чем определенный вид метода, «экспериментальный» метод, и предмет ее исследования должен охватывать лишь те данные, которые поддаются этому методу. Послушайте, как другой выпускник Лейпцига Теодор Зийен (Theodor Ziehen) в 1895 г. определяет психологию:

«Психология, которую я буду вам представлять, — это не старая психология, стремившаяся исследовать психические явления более или менее умозрительным образом. Такую психологию давно отвергли те, кто принял метод мышления естественных наук, а ее место законно заняла эмпирическая психология»¹¹.

Э.У. Скрипчер (E.W. Scripture), другой лейпцигский профессор, писал из Йельса в 1897 г., излагая это таким образом:

«Развитие науки состоит в развитии используемых ею средств расширения и совершенствования своего же метода наблюдения. Значительный шаг, недавно предпринятый в психологии, состоит во введении систематического наблюдения, производимого посредством экспериментальных и клинических методов»¹².

Зийен говорит о «методе мышления», свойственном ученым-естественникам, и Скрипчер провозглашает введение усовершенствованного метода наблюдения. Но каков этот «метод мышления» и как этот метод наблюдения был улучшен? За ответом мы можем обратиться к Титченеру:

«Правила интроспекции бывают двух видов: общие и специальные... Предположим, например, что вы стараетесь выяснить, насколько малые различия можно уловить в запахе пчелиного воска, то есть насколько больше должна быть сделана стимулирующая поверхность, чтобы ощущение запаха стало заметным образом сильнее. Специальное правило будет говорить о том, что вам следует работать только в сухие дни, так как во влажную погоду воск пахнет значительно сильнее, чем в хорошую... Общие правила экспериментальной интроспекции таковы: (1) Будь непредвзятым... (2) Будь внимательным... (3) Будь спокойным... (4) Будь совершенно бодрым...»¹³

30*

468 Интеллектуальная история психологии

Именно посредством этих «методов» Титченер надеялся выявить структуру сознания: то есть построить структурализм как тот раздел психологической науки, роль которого совпадает с ролью анатомии в биологической науке. Эта «наука» долго не просуществовала и, конечно, не могла просуществовать. Самое большее, что структурализм мог вообще надеяться совершить, это переоткрытие того, что каждый человек — мужчина, женщина и ребенок — принимает за истину в любой сознательный момент повседневной жизни. Настояв на разрыве с философской традицией и утвердив это новое предприятие в статусе «естественной науки», основатели экспериментальной психологии вынуждены были сузить область проблем до... запаха воска. Законы ассоциации в конечном итоге позволяют каким-то образом объединить такие результаты в полное описание «элементов сознания». До некоторых пор высказывалась претензия на то, что эта цель достижима: что упорное наблюдение, осуществляемое «непредвзятыми, внимательными, спокойными, бодрыми» людьми приведет к естественной науке об уме, что само наблюдение безусловно и есть естественная наука об уме. Но здесь не было никакого «обобщающего закона», никакой теории, заслуживающей этого названия, никакого независимого множества измерений, относительно которых можно оценивать психофизические методы. Факты, полученные в исследованиях Вундта и передававшиеся снова в Лейпциг либо в титченеровскую лабораторию в Корнелле, не вели себя так, как предположительно подобает вести себя фактам. Даже самым спокойным людям, при всем их старании, в отдельных случаях трудно было иметь одинаковую «интроспекцию».

Несмотря на крайне очевидные обязательства, принятые в исследованиях Вундта-Титченера, экспериментальный метод остался в центре психологии и пребывает там до сих пор. В известном смысле это — метод, ищущий свой предмет, и в оставшейся части данной главы мы рассмотрим некоторые из извлекаемых при этом возможностей.