Бихевиоризм

Мы назовем Джона Б. Уотсона (1878-1958) «отцом» бихевиоризма, но лишь после того, как признаем, что отцовство влечет за собой

Часть 3. Научная психология 469

наличие дедушки и бабушки, хотя бы одного супруга и потомка. К этому нам следует добавить тот факт, что дети не обязаны платить за грехи родителей и что приобретенные характеристики не наследуются. Но, поскольку исторический анализ охватывает область, намного большую, чем генеалогия, мы оставляем метафору «отцовства», заметив, что для бихевиоризма значим не факт его авторства, а факт его принятия.

Когда Курт Коффка (1886-1941) представил свои Принципы гештальт-психологии (1935) в качестве, помимо прочего, опровержения бихевиоризма, он отметил, что американцы обладают очень сильной предрасположенностью к науке, к науке «точной и земной», вызывающей у них

«...антипатию, иногда граничащую с презрением, по отношению к метафизике, старающейся уйти от сумбура простых фактов к более возвышенной реальности идей и идецлов»¹⁴.

Он, без сомнения, думал об американской психологии, которая стала отходить от проблемы сознания к объективному измерению поведения. Однако в 1935 г. эта тенденция только начиналась. В конце концов, Америка была страной Уильяма Джемса и Джона Дьюи, страной, которой Титченер предоставил возможность стать родиной структурализма. Однако не Джемс, не Дьюи и, без сомнения, не Титченер были теми, кто вызвал к жизни критику Коффки. Нам следует также заметить, что эта критика не была обусловлена самим по себе фактом превращения поведения в предмет возрастающего интереса. И, конечно, она не была обусловлена тем, что психология животных занимала в Америке значительное место, поскольку Вундт никогда и не пытался узаконить безразличие к таким вопросам. Фактически он в своих Лекциях по психологии человека и животных (1894) явно рекомендовал это:

«К изучению психологии животных можно подойти с двух различных точек зрения. Мы можем исходить из представления о некоего рода сравнительной физиологии души, универсальной истории развития психической жизни в органическом мире. Или же мы можем сделать основным предметом исследования психологию человека. Тогда проявления психической жизни у животных будут приниматься в расчет лишь настолько, насколько они проливают свет на эволюцию сознания человека... Человеческая психология... может ограничить себя

470 Интеллектуальная история психологии

всецело человеком, обычно она так и поступала, причем в слишком большой степени. Существует множество учебников по психологии, из которых вы едва ли узнаете, что есть какая-то другая сознательная жизнь, кроме человеческой»¹⁵.

Однако американский бихевиоризм не был просто обязательством изучать психологию животных, не ограничивал он себя также и эстетическим решением исследовать поведение, а не что-либо еще. Бихевиоризм Джона Б. Уотсона был, как минимум, настаиванием на том, что научная психология должна заниматься исключительно поведением и совершенно не интересоваться сознанием, психическими состояниями, интроспекцией, бессознательными процессами и прочими «призраками». Он провозгласил этот -изм с безупречной ясностью в 1913 г.:

«Психология, как ее видит бихевиорист, является чисто экспериментальным ответвлением естественной науки. Ее теоретическая цель — предсказание и контролирование поведения. Интроспекция не составляет никакой существенной части ее методов, научная ценность ее данных не зависит от того, насколько легко они интерпретируются в терминах сознания. Бихевиорист, пытаясь вывести универсальную схему реакции животных, не обнаруживает никакой разграничительной линии между человеком и животным. Поведение человека, со всем его совершенством и сложностью, составляет лишь некоторую часть полной схемы исследований бихевиориста»¹⁶.

Структурализм, с точки зрения Уотсона, неопределенен, замкнут по своим методам, безнадежно не контролирует свои данные и принял на себя миссию, которую нельзя успешно выполнить, поскольку ее никогда нельзя завершить. Число возможных «переживаний» никак не ограничено, это обусловлено, в особенности тем, что каждое из них можно испытать, находясь в любом из «от трех до девяти состояний ясности внимания». Уотсон, несмотря на свои поиски, так никогда и не нашел такого врача, юриста или бизнесмена, который когда-либо, хотя бы однажды, нашел применение методам или открытиям структуралистов. Ясно (для Уотсона), что предприятие, настолько неспособное внести вклад в практические дела жизни, может иметь лишь короткое будущее.

Распорядившись таким образом с Титченером и со всей вунд-товской традицией, Уотсон обратил свое внимание — пребывав-

Часть 3. Научная психология 471

шее, как минимум, на девятой ступени ясности — на то, что функ-ционалистская школа отождествляла с Джемсом и Дьюи. Уотсон искренне допускает, как и достаточно многие психологи, что он так и не сумел понять, чем именно предполагал заниматься функционализм в отличие от психологической концепции Титченера. Джемс в своем Учебнике психологии высказался против эмпирического ассоцианизма и против тех, кто описывает реку в терминах «стаканов, кварт, ведер, бочек и иных мер емкости»¹⁷. Он утверждал, что нельзя произвольно делить «поток сознания» ради удовлетворения потребности экспериментальных психологов и что, следовательно, любое разделение сознания на структуры могло бы привести лишь к искажению понимания сущности сознания. Постигая природу сознания, надо понять, для чего оно предназначено в дарвиновском смысле. Надо, таким образом, выявить его функцию; его роль в адаптации человека к требованиям среды. Такова была позиция Джемса в 1882 г., eifje до появления структурализма Титченера, и Титченер, цитируя Джемса в своем Primer, делает это всегда либо в поддержку одного из своих собственных утверждений, либо заимствуя остроты у мастера красноречия. Джон Дьюи (1859—1952) тоже нападал на элементаризм, утверждая, что понятие рефлекторных «единиц» не может объяснить согласованную природу успешного (то есть функционального) поведения¹⁸. Однако ни Титченера¹⁹, ни Вундта²⁰ нельзя назвать наивными в этом вопросе. Уотсона беспокоило не то, что функционалисты находили в структурализме некий недостаток, а то, что они, тем не менее, рекомендовали плодотворный метод его исправления.

Уотсон, в суматохе бурной критики и революционной риторики, не нашел никакого компромисса ни с кем из своих непосредственных предшественников. Независимо от того, что считалось предметом: воспитание детей²¹, природа сравнительной психологии²² или предписания для всякого психологического исследования²³, — миссия была всегда одинакова: каждая ветвь естественной науки должна быть посвящена предсказанию естественных событий; наука должна изучать лишь то, что можно наблюдать; психические состояния и личный опыт не существуют в мире общедоступной верифицируемости; одно лишь поведение составляет предмет подлинно научного исследования. Вундт

472 Интеллектуальная история психологии

и Титченер, следовательно, с самого начала выбрали неверный путь, предположив, что для утверждения научности их предприятия достаточно принять экспериментальную точку зрения. Они произвели правильное методологическое решение, но выбрали для своего изучения такой предмет, который никогда не сможет достичь научного статуса. Как полагает Уотсон, неверный акцент устанавливается в психологических концепциях Вундта и Титче-нера по каждому ключевому вопросу: человеку уделяется больше внимания, чем всему животному царству вообще; опыту уделяется больше внимания, чем действию; экзистенциальным соображениям — больше, чем эволюционным; теоретическим — больше, чем практическим. Бихевиоризм, как его определил Уотсон и как его с тех пор понимают, посвящен переориентации каждого из этих акцентов.

Трудно объединить вместе те разные факторы, которые привели Уотсона к его манифесту. Еще труднее выделить факторы, ответственные за быстрый успех бихевиоризма и за возрастание интереса к нему в последние полстолетия²⁴. Высшее образование Уотсон получил в Чикаго во время работы там Дьюи, но его последующие атаки на функционализм чикагской школы наводят на мысль о том, что роль Дьюи не была позитивной. Дьюи критиковал то самое понятие «рефлекторной дуги», на которое будут существенно опираться последующие работы Уотсона. Философский прагматизм Джемса и Пирса был в то время почти официальной американской философией, и выдвигаемое им требование использовать только «наблюдаемые» научные термины поддерживало растущую неудовлетворенность Уотсона традиционными формулировками. Главный принцип прагматизма Пирса гласил, что значение каждого понятия как применимого к какой-либо вещи естественного мира не может быть чем-то большим, чем поведением этой вещи в разных ясно определенных условиях. Джемс привлек внимание многих американских философов и психологов к идеям Пирса или, по крайней мере, к своей, джемсовой, реконструкции этих идей. Мы могли бы и не проводить эту линию преемственности, а просто отметить сильный прагматический дух определений Уотсона и его критериев научного рассуждения.

Однако гораздо большую значимость по сравнению с рабо-

Часть 3. Научная психология 473

тами Дьюи и Джемса имели опубликованные работы Торндай-ка (1874—1949) — он был учеником Джемса, и его работа Интеллект животных²⁵ составила веху в истории так называемого бихевиористского анализа. Эта работа появилась в 1898 г., в ней описана серия экспериментов, посвященных обучаемости и организации памяти кошек. Торндайк, пользуясь самодельным, но вполне пригодным оборудованием, вычертил кривую скорости, с которой животные выскакивали из коробки для получения еды, помещенной снаружи. Он построил последовательности «кривых обучения», которые показали, что оно систематически совершенствуется при увеличении числа опытов. На основе этих и связанных с ними результатов Торндайк вывел знаменитый «закон эффекта», согласно которому поведение определяется своими следствиями. Поведение, ведущее к «удовлетворительным» состояниям дел, более желательно; поведение, ведущее к неудовлетворительным состояниям дел, менее желательно. Уотсон he одобрил торндайковский выбор терминов, сочтя закон эффекта слишком менталистическим, но одобрил объективные методы измерения и общую демистификацию данной дисциплины.

Торндайковские «условные» законы обучения, которые, как он полагает, проявляются «явным образом в любой серии экспериментов по обучению животных и во всей истории управления делами человека»²⁶, — это такие законы, каких мы не встречаем более нигде в психологии:

«Закон эффекта таков: Среди нескольких реакций на одну и ту же ситуацию, при прочих равных условиях, более жестко связаны с этой ситуацией те из этих реакций, которым сопутствует или за которыми быстро следует удовлетворение желания животного, так что, если эта ситуация повторится, то, вероятнее всего, повторятся также и эти реакции; те же реакции, которым сопутствовал или за которыми быстро следовал дискомфорт в отношении желания животного, при прочих равных условиях, ослабляют свои связи с ситуацией, так что, когда она повторится, они повторятся с меньшей вероятностью. Чем больше удовлетворение или дискомфорт— тем значительнее усиление или ослабление связи.

Закон упражнения таков: У любой реакции на ситуацию, при прочих равных условиях, сила ее связанности с данной ситуацией пропорциональна числу возникновения этой реакции в связи с этой ситуацией и средней силе и продолжительности таких связей»²⁷.

474 Интеллектуальная история психологии

В каждом из этих законов лишь немногое нельзя было бы собрать по частицам из работ Локка, Юма, Бентама или, коли на то пошло, Аристотеля. Это — классические законы ассоциации, дополненные принципами Дарвина или Бентама. Различие, безусловно, в том, что Торндайк обосновывает эти законы экспериментальными результатами. Тем не менее, если бы даже не было экспериментальных данных, вряд ли кто-то стал бы возражать против любого из этих законов. Практика, как гласит изречение, совершенствует, и мы действительно склонны совершать то, что приносит удовлетворение. В том виде, в каком эти законы были сформулированы, они в большой степени менталистичны и, следовательно, не представляют угрозы для тех, кто верит, что психология — наука о сознании. Позиция Торндайка не была такова, но два его закона допускают данное истолкование. При формулировке закона эффекта он использует термины вроде «та же ситуация», «удовлетворение», при формулировке закона упражнения — «некоторая ситуация». Это — психологические термины, и они вполне подходят для интроспективной традиции, неважно, хотел того Торндайк или нет. Именно этот факт вызвал несогласие Уотсона:

«Большинство психологов... верят в то, что система привычек насаждена кем-то вроде фей. Например, Торндайк говорит об удовольствии, запечатлевающемся в успешных действиях, и о неудовольствии, запечатлевающемся в неуспешных действиях»²⁸.

Вместо этого Уотсон предпочитает использовать язык физиологических рефлексов, недавно разработанный Иваном Павловым (1849—1936). Английские переводы павловских работ начали появляться после того, как Уотсон в 1912 г. стал читать лекции о бихевиоризме, но ко времени издания Бихевиоризма в 1930 г. система Павлова была полностью переведена на английский язык²⁹. Нам не следует слишком преувеличивать влияние Павлова на размышления Уотсона. Основы психологической концепции последнего были заложены до того, как он узнал о русских теориях, и даже после разработки Павловым своих теорий обусловливания Уотсон сможет все же заметить:

«Большинство психологов тоже, причем очень речисто, говорят о формировании в мозгу новых путей, как будто бы там находится труп-

Часть 3. Научная психология 475

па крошечных слуг Вулкана, бегающих по нервной системе, прорубая молотком и долотом новые трассы или углубляя старые... С момента появления в психологии гипотезы об условном рефлексе и ее всевозможных упрощений (а я часто опасаюсь, что эти упрощения, возможно, чрезмерны!), у меня были свои собственные [взгляды]»³⁰.

Согласно его собственным взглядам, в частности, условный рефлекс является «единицей» поведения, а все более сложные формы поведения состоят из таких единиц. Он благоразумно сопротивляется попытке заставить крохотных слуг работать в мозгу. По его мнению, объяснение психологического процесса (то есть детерминант поведения) должно представлять собой многоаспектное описание, которое относительно нейтрально в отношении физиологических деталей и относительно враждебно к вопросам его умственных референций. Психология должна определять, как из объединения простейших условных рефлексов формируются сложные навыки. Наши реакции на мир следует трактовать в терминах этих рефлексов. Даже наша наиболее превозносимая способность — язык — не более чем продукт условных рефлексов, управляющих работой гортанных мышц³¹. Посредством обуславливания (также и в юмовском смысле) все, что угодно может стать агентом, вызывающим определенную реакцию, если оно будет предъявлено в сочетании с безусловным стимулом. Благодаря ассоциации, стимул, первоначально нейтральный, становится заместителем безусловного стимула³².

«Важность замещения стимулов или обусловливание стимулов нельзя переоценить... Насколько нам сейчас известно... мы можем взять любой стимул, вызвав стандартную на него реакцию и заместить его другим стимулом»³³.

Поскольку таким образом можно обеспечить любое желаемое поведение, Уотсон готов отказаться даже от понятия инстинкта, отмечая, что мы были наделены большим их числом, но всякое изложение этого списка даст нам лишь немногое. Он приводит в качестве примера бумеранг, возвращающийся туда, откуда он был брошен. Его поведение — результат его устройства. Организмы тоже составлены из биологических систем, сконструированных так, чтобы отвечать стереотипным образом на определенные свой-

476 Интеллектуальная история психологии

ства окружения³⁴. Нам, однако, не надо изобретать новый инстинкт при встрече с каждой новой моделью поведения или новой связью между стимулом и реакцией. В действительности, лишь изучая маленького ребенка, не имеющего истории обусловливания, мы попадаем в ситуацию, когда надо говорить о врожденных предрасположениях. Уотсон, изучая маленьких детей, убедился в том, что их единственные естественные психологические аппараты — это примитивные формы эмоций гнева, страха и любви³⁵. Он признает это, так как у ребенка можно встретить поведенческие проявления этих эмоций. Он полностью отвергает интроспективный метод изучения эмоций, предлагавшийся Джемсом, и смеется над тем длинным списком инстинктов, который сделал столь популярным Уильяма Мак-Дугалла.

Уотсон начал свой крестовый поход еще в 1912 г., к 1913 г. он подготовил свою первую программную статью, а учебник — к 1924 г. Во введении к изданию Бихевиоризма 1930 г. он так размышлял над эволюцией бихевиористских перспектив:

«Влияние бихевиоризма началось еще до его открытого признания и длится на протяжении восемнадцати лет своего существования. Чтобы убедиться в этом, надо сопоставить содержания наших журналов, заголовок за заголовком, за 15-летний период до возникновения бихевиоризма и за последние 15—18 лет... Сейчас ни один университет не может избежать преподавания бихевиоризма... более молодому поколению студентов необходимо хотя бы как-то ориентироваться в бихевиоризме»³⁶.

Уотсон был прав. К 1930 г. эти признаки несомненно присутствовали. Психологи разделилась на два лагеря — и здесь уместно употребить именно слово «лагерь». В одном из них находились те, кто провозгласили сами себя учеными в этой профессии, в другом лагере — все остальные! Эти «ученые» еще не были бихевиористами, но они изучали поведение животных, условные рефлексы, отношения между поведением и мозгом. Метод интроспекции отходил на задний план. Влияние Фрейда становилось международным, но психоанализ был все еще таким менталистичным, таким терминологически бестолковым, что не представлял никакой угрозы для новой науки «подлинной» психологии. Конечно, все еще сохранялись и некоторые проблемы. Система Уотсона базировалась

Часть 3. Научная психология 477

на представлении о том, что полный спектр так называемого произвольного поведения можно объяснить в терминах разрастания рефлекторных связей. Это казалось крайне неправдоподобным для всех, не посвященных в данный -изм. Психология Уотсона также оставляла за бортом тот вопрос, с которым не хотели расставаться даже «ученые»: восприятие. Факты, рассматривавшиеся Уотсо-ном в контексте его претенциозной системы, были поразительно разбросанными, а предложенные им методы — вызывающе неопределенными. Например, его обещание создать «дантистов» посредством павловского обусловливания у многих членов психологического сообщества вызвало скептическое настроение, других — сбило с толку, третьих же — поймало в ловушку. Попросту выражаясь, бихевиоризм не мог выжить в форме, завещанной Уот-соном. Ревизионизм витал в воздухе и нашел свое ясное выражение в работе Б.Ф. Скиннера Поведение организмов³⁷ (1938). Этот текст, будучи опубликованным, повлиял на американскую психологию так сильно, как никакая другая отдельная работа в истории данной дисциплины. Строя свою концепцию бихевиоризма, профессор Скиннер (1904-1989) пересмотрел начальные формулировки этой системы и расширил ее так, чтобы она охватывала вопросы общего социального характера³⁸. Несмотря на эти изменения, бихевиоризм в трактовке Скиннера сохранил следующие свойства.

Психология — это естественная наука, предмет которой ограничен наблюдаемым поведением организмов. Цель этой науки — предсказание и контролирование поведения. Она не старается дополнить биологические науки, и истинность ее принципов не зависит от открытий в биологии или нейрофизиологии.

«Неврология не может доказать ошибочность (бихевиористских) законов, если они обоснованы на уровне поведения. Законы поведения не только не зависят от поддержки со стороны неврологии, они в действительности создают определенные ограничительные условия для всякой науки, берущейся за изучение внутреннего строения организмов»³⁹.

Как описательная наука, посвященная рассмотрению регулярных (юмовских) связей между предшествующей ситуацией и поведенческими следствиями, психология не стремится к теоретической систематизации. Ее закон — это закон эффекта, выраженный в чисто операциональных терминах. Согласно операциональному

478 Интеллектуальная история психологии

определению, положительное подкрепление — это то, что увеличивает вероятность предшествующего ему поведения. То, что уменьшает вероятность предшествующего поведения, есть отрицательное подкрепление. Психология интересуется тем поведением, которое воздействует на среду и таким образом влияет на выживание организма. Павловские рефлексы, будучи условными, имеют тенденцию затрагивать подсистемы организмов. Они, безусловно, тесно связаны с балансом адаптивных способностей организма, но они не дают таких прямых и быстрых результатов в приспособлениях к окружающей среде, как оперантное поведение. Если возможность создания дантиста посредством павловского обусловливания и кажется неправдоподобной, то само появление дантиста есть prima face* доказательство успеха оперантного обусловливания. Для научного анализа детерминант поведения не надо рассматривать сознание, свободу воли, намерения и тому подобное. Сам язык — это всего лишь «вербальные операнты», которые изобрело общество в поисках менталистских интерпретаций подкрепления.

Высказанная выше позиция не находится в интеллектуальном вакууме. То же самое можно сказать и об ее принятии — как о позитивном, так и о враждебном. Основы «скиннеровской» психологии были заложены на годы и даже на столетия ранее, возможно уже тогда, когда Оккам отверг универсалии. Более точно можно сказать, что она возникла во времена Юма и достигла первого большого плато в функциональной биологии Дарвина, утилитаризме Милля и прагматизме Джемса. Для Джемса знание есть полезность. Тогда же, когда Джемс открыл Ч.С. Пирса, Эрнст Мах (1838—1916) способствовал распространению похожего движения в Вене — это было движение от метафизики (особенно кантовской) к практике. Пирс уже написал свою небольшую классическую работу Как сделать наши идеи ясными (1900), предложив в ней антиметафизические утверждения вроде: «назвать тело тяжелым означает попросту сказать, что оно упадет». Вызов, брошенный Эйнштейном самоуверенности ньютонианцев, также держал физиков в страхе перед метафизическими следами

' Prima face, лат. — прежде всего.

Часть 3. Научная психология 479

«натурфилософии». Кроме этого, произошла Первая мировая война, с ее сильными национализмом и шовинизмом. Научная беспристрастность не могла сохраниться в этой войне, так усилившей давно существующую трещину между континентальной и англоязычной философией, психологией, этикой. Вспомним, что Коффка отмечал увлечение американцев «земной наукой» и их отвращение к «идеям и идеалам». Мы не собираемся оценивать научный статус бихевиоризма ни в терминах его истоков, ни в терминах тех социальных факторов, которые могли привести его к популярности. Но для того, чтобы его можно было оценить как науку, он должен был возникнуть, и мы проявим невнимательность, если не взглянем на атмосферу начала двадцатого столетия — времени особенно благоприятного для бихевиористского способа мышления. Книги и статьи Уотсона имеют такое же анти-гегельянское звучание (даже без обращения к Гегелю), как статьи и книги, появившиеся в то же время в философской литературе англоязычного мира⁴⁰.