Х ГОДОВ 7 страница

При всей противоречивости «ответов» повесть сыграла значитель­ную общественную роль. В годы литературного распада, усиления декадентских настроений в широких кругах русской интеллигенции Вересаев призывал к здоровому, оптимистическому восприятию мира. Однако самого Вересаева повесть не удовлетворяла. Чуткий художник-реалист, он скоро понял творческую несостоятельность замысла – вложить великие искания человеческого духа в маленькую душу поте­рявшего себя ренегата. «Я увидел,–писал он в «Записях для себя»,– что у меня ничего не вышло, и тогда все свои искания изложил в другой форме – форме критического исследования. Во Льве Толстом и До­стоевском, в Гомере, эллинских трагиках и Ницше я нашел неоцени­мый материал для построения моих выводов. Получилась книга «Живая жизнь». Часть первая. О Достоевском и Льве Толстом. Часть вторая. Аполлон и Дионис (о Ницше). Это, по-моему, самая лучшая из написанных мною книг. Она мне наиболее дорога. Я перечитываю ее с радостью и гордостью»[85].

В книге «Живая жизнь» Вересаев окончательно сформулировал свое понимание цели и смысла жизни и современного искусства. Он считал наиболее важными для эпохи борьбу за здоровое восприятие жизни и преодоление упадочничества в социальной психике человека. Эта мысль была ведущей во всех раздумьях Вересаева тех лет о жизни, искусстве, человеке. В своем основном выводе Вересаев был близок к Горькому, также считавшему, что «внутренняя реорганизация» чело­века – одна из важных задач эпохи. «Перед нами,– писал в те годы Горький, - огромная работа внутренней реорганизации не только в социально-политическом смысле, но и в психологическом»[86]. Но в отличие от Горького, который сосредоточивает свое внимание прежде всего на разработке социальных конфликтов, Вересаев обращается к проблемам этическим и психологическим. Более того, в этот период _Он приходит к убеждению, что преимущественное внимание к соци­альной проблематике ограничивает искусство, делает его «односторон­ним». В произведениях 1910-х годов Вересаев как бы стремится преодолеть эту односторонность и обращается прежде всего к пробле­матике философской.

Над исследованием «Живая жизнь» Вересаев работает с 1909 по 1914 г. Первая часть книги, посвященная творчеству Л.Н. Толстого и ф.М. Достоевского, была, по словам современников, антитезой книге Д. Мережковского «Толстой и Достоевский». Оценивая книгу и ее значение в общественно-литературной борьбе эпохи, необходимо иметь в виду, что отношением к Достоевскому и Толстому, их творче­ству и этическим учениям определялись во многом идейные позиции и этические платформы. Борьба за наследие Достоевского и Толстого в последнее десятилетие перед Октябрьской революцией приобретала особенно острые формы. Имя Достоевского становилось знаменем идеалистической эстетики. Против упадочничества, морального и фи­лософского ренегатства и направил Вересаев свою книгу.

Книга «Живая жизнь» очень своеобразна по форме. В собственном смысле слова ее нельзя назвать научным исследованием. В ней мало рассуждений, логических доказательств. «Говорят» сами художники – Толстой и Достоевский. «Сталкивая» цитаты из их произведений и как бы заставляя самих писателей спорить о жизни и смерти, о любви, Боге, добре и зле, Вересаев последовательно вел читателя к вытекаю­щим из этого спора выводам.

Толстой и Достоевский, Гомер и эллинские трагики для Вересаева – как бы выражение противоположного восприятия жизни и отношения к ней. «Трудно во всемирной литературе,– пишет Ёересаев,– найти двух художников, у которых отношение к жизни было бы до такой степени противоположно, как у Толстого и Достоевского; может быть, столь же еще противоположны Гомер и греческие трагики». Противо­поставление определяет и композиционное строение книги. Часть, посвященная Достоевскому, озаглавлена «Человек проклят», часть, посвященная Толстому,– «Да здравствует весь мир!». Вересаев высту­пает против мироощущения Достоевского, против его неспособности «чувствовать силу и красоту подлинной жизни», против культа страда­ния. Говоря о той жизни, в которую вводит нас Достоевский, Вересаев пишет: «Перед нами жуткая безгласная пустота... И среди пустоты этой, в муках недовершенности, дергаются и корчатся странные, темные, одинокие существа, которым имя –люди. Жизнь каждого –только в нем самом, все силы ушли в глубь души, на стремление согласовать и соединить то, что внутри. А соединить невозможно, потому что там – хаотическая замесь сил, лишь механически сплетшихся друг с дру­гом,– поп bene janctarum discordia semina rerum,–связанных плохо вещей враждебные только зачатки. Силы эти яростно борются, душат друг друга, одна поднимается, другая сейчас же ее опрокинет; все ползут врозь. Добро подсекается злом, зло –добром, любовь поедается не­навистью, ненависть –любовью; тоска по гармонии опрокидывается болезненно-судорожными порывами к хаосу; отвращение к жизни давится страхом смерти, стремление к смерти – исступленною любо­вью к жизни». Таким образом, человек Достоевского бросается на­встречу мукам, отдается им. Достоевский открывает перед ним красоту и счастье в страдании, в скорби, в жажде мучений, заставляя через страдания познать истину о трагическом призвании человека.

Трагическому мировосприятию Достоевского Вересаев противопо­ставляет отношение к жизни Толстого-художника: «Светлый и ясный, как дитя, идет он через жизнь и знать не хочет никакого трагизма. Душа тесно сливается с радостною жизнью мира... Толстой знает, что человек сотворен для счастья, что человек может и должен быть прекрасен и счастлив на земле. Достоевский этого не знает». Вместе с Толстым писатель утверждает красоту мира, с которым в непрерывном целостном единстве –человек. Льва Толстого Вересаев воспринимает как художника, несокрушимо верящего в светлое существо человече­ской души, художника могучей и ясной любви к людям. Страдают и герои Толстого, но «чудесная, могучая сила жизни не боится никаких страданий, она... само страдание преображает в светлую ликующую радость». Противопоставление радостного восприятия жизни декаден­тскому мироощущению лежит и в основе второй книги «Живой жизни» – «Аполлон и Дионис». Эта книга построена на открытой полемике с ницшеанским пониманием античности и на внутреннем споре Вере­саева с декадентской литературой и критикой о сущности религии, культуры и искусства древнего мира. Ницшеанской концепции антич­ности, изложенной в «Рождении трагедии» и в других работах Ницше, Вересаев противопоставляет взгляд на гомеровскую античность как на эпоху детства человечества, для которой в целом было характерно утверждающее жизненное начало. Вересаев, приводя в пример отно­шение к жизни гомеровских героев, призывал своих современников смело смотреть в лицо действительности, уверенно работать для буду­щего. Непосредственно к современности были обращены заключитель­ные слова исследования о Толстом: «Настоящее сливается с будущим. Жизнь человечества – это не темная яма, из которой оно выберется в отдаленном будущем. Это –светлая, солнечная дорога, поднимаю­щаяся все выше и выше к источнику жизни, света и целостного общения с миром». Это и был ответ Вересаева на вопрос об отношениях настоящего и будущего.

Оптимистическое мироощущение, вера в человека, отрицание «» вой морали» Ницше, пессимизма Шопенгауэра – все это в те го, имело большое положительное значение.

Но и «Живая жизнь» Вересаева была исполнена противоречий. В те годы сам Вересаев испытал влияние идеалистической философии Бергсона. Этим влиянием и объясняются явные противоречия в ос­новных философских посылках книги. Вересаев-материалист, призна­ющий объективность мира, роль разума в человеческом познании, в то же время вслед за Бергсоном повторяет, что глубоко и полно познать жизнь может лишь интуиция, интеллект же способен рассмотреть ее «только с внешних точек зрения». Вслед за этим Вересаев делает вывод, на котором и строится концепция исследования: «Мы разумом ставим жизни вопросы, даем себе на них разнообразнейшие, шаткие, проти­воречивые ответы,– и воображаем, что живем этими ответами. Если же мы отрекаемся от жизни, клеймим ее осуждением и проклятием, то и тут думаем: это оттого, что жизнь не способна ответить на наши вопросы. А причина совсем другая. Причина та, что мы окончательно оторвались от жизни, что в нас замер последний остаток инстинкта жизни». А отсюда закономерно вытекала мысль о биологической и возрастной обусловленности психологии и духовной жизни человека: «Слепота наша в жизни обусловлена не разумом самим по себе, а тем, что силы жизни в человеке хватает обычно лишь на первый, второй десяток лет; дальше же эта сила замирает». Это логическое выражение той идеи, с которой мы встречались в монологах Чердынцева и Токарева.

Талант Достоевского Вересаев рассматривает как выражение за­шедшего в тупик интеллекта, талант Толстого – как выражение наде­ленной подлинной силой жизни интуиции. Общественно-идеоло­гические условия, которые сформировали столь различные творческие индивидуальности, Вересаева в данном случае не интересуют, не в них видит он и основание известных противоречий во взглядах и творчестве Толстого и Достоевского. Развернутая с позиций интуитивизма кри­тика Ницше оказалась односторонней, трактовка греческой трагедии как явления антигероического, упадочного, основанная на указанном выше противоположении,– неверной. Но не эти моменты были в книге определяющими. Современники чутко восприняли главное – горячую веру художника в человека, в его будущее.

В 1910-е годы Вересаев много занимается переводческой работой («Из гомеровских гимнов», 1912; «Древнегреческие поэты», 1915). Большое значение имела и организаторская деятельность писателя. При участии Вересаева в 1912 г. создается книгоиздательство писате­лей, объединившее силы демократической литературы тех лет. После Революции много сил он отдает редакционно-издательской работе. В 1922 г. публикует роман «В тупике», которым завершился цикл его произведений об интеллигенции. В романе говорится о тех слоях Русской интеллигенции, которые не приняли революцию. Герой ро­мана, врач-земец, в прошлом общественный деятель, прожил долгую и сложную жизнь. Он прошел через царские тюрьмы и ссылки, но «жизненной истины» не обрел, в народе и революции разочаровался.

Вересаев работает над «Воспоминаниями», занимается литератур- и но-критическими исследованиями. Его перу принадлежат работы о J Пушкине («Пушкин в жизни», 1926–1927; «Спутники Пушкина», 1934–1936), Гоголе («Гоголь в жизни», 1933). Он стремится воссоздать жизненный облик великих писателей, привлекая к исследованию их творчество, обширные мемуарные материалы. Но некритическое от­ношение к источникам снижает научное значение этих книг. В 1940 г. изданы его «Невыдуманные рассказы о прошлом» – воспоминания о русской дореволюционной жизни. Вересаев с успехом занимается переводами; он перевел «Илиаду» и «Одиссею» Гомера (опубликованы в 1949 и 1953 гг.).

МАКСИМ ГОРЬКИЙ (1868–1936)

 

Творчество М. Горького –явление не только «знаниевской» ли­тературы, но и общерусской и мировой культуры. Под «знаком» Горького в первой половине XX в. шло развитие демократической литературы России, европейских и азиатских стран.

После опубликования в 1898 г. двухтомного собрания «Очерков и рассказов» имя Горького приобретает мировую известность. Ранняя русская критика твердит о появлении в литературе «талантливого самородка», малообразованного выходца из народа. Между тем к началу века Горький обладал знаниями во многих областях культуры, обна­руживал огромную начитанность в русской и мировой художественной литературе, в русской и мировой философии. Эта старая легенда о малоинтеллигентном «самородке» дошла и до наших дней. В свое время так оценивали творчество Горького русские символисты, с этой точки зрения писал после революции 1905 г. о Горьком Д. Философов в статье «Конец Горького», в которой утверждал, что как художник он не только «кончился», но, может быть, и «не начинался». Не так давно нечто подобное утверждал в своих лекциях по русской литературе В. Набоков. Он говорил, что Горькому всегда якобы была присуща «малоинтелли-гентность», «отсутствие интеллектуального кругозора», «бедность ху­дожественного изображения»[87].

Мысль о том, что Горький прежде всего публицист, а не художник, была подхвачена в 1980–1990-х годах современной критикой, которая, говоря словом Горького, «в суете смены идей», стремясь доказать публицистический характер творчества писателя, иногда теряла и объективность оценок, и исследовательскую добросовестность. Этой

критикой Горький прежде всего «развенчивался». Смысл столь суро­вого «приговора» был в развенчании идей социализма, которые опре­деляли пафос творчества писателя. Не принималось в расчет, что социализм Горького не есть социализм ленинского или сталинского типа (что, как известно, и приводило к многим разногласиям его с вождями революции и в эпоху увлечения богостроительством, и в годы Октябрьской революции и гражданской войны).

Кто же есть Горький человек и художник? Какое место занимает его творчество в развитии русской литературы начала столетия, в чем особенность его творческого метода и стиля?

Об этом начали спорить уже в 90-е годы прошлого столетия. Для одних он был «певцом босячества» и ницшеанцем, для других – «талантливым самородком из народа», для третьих –«буревестником революции». После публикации романа «Мать» символистская критика заявила об окончательном падении таланта Горького, «конце» его как художника. После революции 1917г. рапповцы объявили его идеологом мещанства. В 1930-е годы Горький был канонизирован в советской критике как основоположник литературы социалистического реализ­ма. Началась разработка проблемы горьковского художественного ме­тода. Одни полагали, что это – синтез реализма и романтизма (Б. Бя-лик), позже утверждалось, что это – «воинствующий реализм» (А. Во­лков). Вопрос оставался открытым.

Первые литературные опыта Максима Горького (псевд.; наст, имя–Алексей Максимович Пешков; 1868–1936) относятся к 80-м годам. Он пишет стихи и поэмы, но они не были напечатаны, автор не придавал им серьезного художественного значения. 80-е годы сыграли огромную роль в идейном формировании будущего писателя. К этому времени относится первое знакомство Пешкова с народниками и марксистами. В Казани (1884–1888) он входит в кружки передовой молодежи, знакомится с марксистом Федосеевым и сам ведет револю­ционную пропаганду. В Тифлисе (1891–1892) Алексей Пешков орга­низует пропагандистский кружок из местной молодежи и рабочих железнодорожных мастерских. В этот же период происходит интенсив­ное накопление знаний. Он знакомится с русской и мировой фило­софской и художественной литературой, с наследием революцион­но-демократической мысли. «К 90-м годам Горький уже обладает энциклопедической начитанностью в самых различных областях ми­ровой культуры»[88].

В печати имя писателя появляется в 1892 г.: в тифлисской газете «Кавказ» был опубликован его рассказ «Макар Чудра», подписанный: Максим Горький. С 1893 г. Горький уже печатается в столичных газетах и журналах и газетах Поволжья («Самарская газета», «Нижегородский листок», «Волжский вестник»). С выходом в 1898 г. двух томов «Очерков и рассказов» он – общепризнанный писатель. Его начинают перево­дить на европейские языки, о его произведениях спорят в критике. Вокруг творчества Горького разгорается борьба различных идейно-ху­дожественных течений.

В первых же своих произведениях Горький выступил с решительной критикой существующих общественных порядков. В 1889 г. Горький принес Короленко поэму «Песнь старого дуба». Поэма была неудачной, слабой. После критики Короленко Горький ее уничтожил, но в его памяти сохранилась строка, в которой выразилась основная мысль поэмы: «Я в мир пришел, чтобы не соглашаться». Пафосом «несогла­сия», «отрицания» будет проникнуто его творчество 90-х годов.

Начинающий писатель призывал к активному, «несогласию» с существующей действительностью. В ранний период творчества Горь­кий написал несколько произведений, в которых даже ощутимы тра­диции революционно-демократической сатиры, прежде всего сатиры Салтыкова-Щедрина («Разговор по душе», 1893; «Мудрая редька»; рассказы о «хозяевах жизни»). Обличая «свинцовые мерзости» жизни, художник противопоставлял им свой идеал нравственных и обществен­ных отношений людей. В представлении молодого писателя литература должна быть «бичом» и «благородным колоколом», призывающим к действию, как писал он в одной из публицистических статей. Эта двуединая задача обусловила стилевое своеобразие произведений, ха­рактер и роль романтического, субъективно-экспрессивного начала в творчестве Горького 90-х годов.

Разностильность творчества молодого Горького, на которую ука­зывали Л. Толстой, А. Чехов (не принимавшие горьковской романти­ки), Короленко (считавший Горького и реалистом и романтиком[89] (и другие современники писателя, была обусловлена характером социаль­ной и идейной жизни эпохи, а также творческими поисками писателя, острым ощущением неспособности старого реалистического метода отразить в литературе всю напряженность жизни нового времени. Это, как писал Б.В. Михайловский, и заставляло молодого писателя обра­щаться и к реалистическому, и к романтическому типам искусства, которые «то существовали раздельно, то образовывали сложные пере­плетения... в его произведениях»[90]. Под пером Горького возникают произведения и целые циклы произведений, в которых реализм и романтика, стиль реалистический и идущий от традиций романтиче­ского искусства находятся в самых разных соотношениях. Однако своеобразие творчества Горького 90-х годов заключалось не только в использовании писателем-реалистом (а Горький всегда считал себя продолжателем реалистической линии русской демократической лите­ратуры) традиций романтизма. Уже в 90-е годы в творчестве писателя начинают проступать черты новаторского реализма.

Пафос протеста и стремление пробудить в читателе активное отношение к жизни, воздействовать на его социальную психологию выразились прежде всего в героико-романтических произведениях Горького, построенных на легендарно-фантастической сюжетной ос­нове. В этих произведениях Горький поэтизирует яркую героическую личность с «солнцем в крови», противопоставляя ее миру мещан. Проблема отношений личности и общества находит у Горького новое, сравнительно с предшествующей литературой, разрешение. Отчетливо это выразилось в легендах о Данко и Ларре, входящих в рассказ «Старуха Изергиль» (1895). Обе легенды в конечном счете разрешают одну и ту же проблему. Легенда о Ларре направлена против лжегероики индивидуализма, которая поэтизировалась символистами, легенда о Данко противопоставляла индивидуалистической этике героику кол­лективизма.

Вера Горького в возможность человеческого духа творить красоту мира, утверждение силы человека, опирающегося на волю людей, определили социальный и нравственный оптимизм его произведений.

В формировании стиля горьковских романтических произведений большую роль сыграли традиции устного народного творчества, в котором писатель искал и находил образцы активного отношения к жизни, социального и морального героизма. Горький всегда отмечал именно героическое начало устного народного творчества. В докладе на Первом Всесоюзном съезде советских писателей он сказал: «...наи­более глубокие и яркие, художественно совершенные типы героев созданы фольклором, устным творчеством трудового народа»[91].

Ранний Горький нарочито подчеркивал связь своих романтических произведений с фольклорной традицией (подзаголовки, ссылки на источник и т. д.). Обращение к народной традиции во многом обусло­вило и характер художественных обобщений писателя.

Герой горьковских романтических произведений стремится к ак­тивному деянию во имя жизни, ощущает себя ее хозяином и творцом. А это мировосприятие ведет к тому, что весь окружающий героя мир как бы по-новому раскрывается перед ним – в блеске красок, красоте животворящих сил. В нем исчезают все полутона, ликующий свет озаряет мир, «море смеется» в Лучах солнца, которое несет жизнь и Радость.

К циклу героико-романтических произведений Горького, постро­енных на фольклорной основе, относятся и рассказы на темы средневековья: «Слепота любви», «Возвращение норманнов из Англии», «Сказание о графе Этельвуде де-Коминь и о монахе Томе Эшере». В них отразились те же искания героических свободолюбивых характе­ров. Это не средневековье мистических легенд и сказаний, к которому столь часто обращались модернисты, но средневековье народного героического эпоса.

Приемы типизации в героико-романтических рассказах Горького опираются и на фольклорные традиции, и на традиции романтической литературы. Герои их живут и действуют в некой условной среде, отвлеченной от конкретно-исторических обстоятельств жизни, что характерно для романтиков.

Но наряду с этими произведениями Горький создает цикл расска­зов, в которых романтический герой поставлен в реальную жизненную обстановку. В этих рассказах («Гривенник», 1896; «О Чиже, который лгал, и о Дятле –любителе истины», 1893; «Однажды осенью», 1895) герой, оказавшись в условиях прозаической действительности, пере­живает крушение своей романтической мечты. Стилевой особенностью этих рассказов становится романтическая ирония. Чертами такого стиля отмечены и первые автобиографические опыты Горького –два наброска- «Биография...» и «Изложение фактов и дум, от взаимодей­ствия которых отсохли лучшие куски моего сердца».

Поиски героического начала в самой действительности приводят Горького к созданию цикла рассказов о людях из народа, которые несут в себе высокие этические качества. Горький пишет об отверженных обществом. Это бродячий люд («Два босяка», 1894; «Дело с застежка­ми», 1895; «В степи», 1897), нищие, уличные женщины («Женщина с голубыми глазами», 1895), беспризорные дети («О мальчике и девочке, которые не замерзли», 1894) Основной пафос рассказов этого цикла – протест против существующих общественных отношений. Этим рас­сказам свойственна предельная заостренность социальной критики. Здесь Горький опирается на традиции русской демократической бел­летристики 60–70-х годов. К этому циклу горьковских произведений относятся «Коновалов» (1897), «Супруги Орловы» (1897) и др.

Особое место в творчестве раннего Горького занимает его первая большая повесть из народной жизни «Горемыка Павел» (1894). Она обнаруживает связи писателя с традициями литературы шестидесятни­ков, оригинальный характер осмысления этих традиций и новаторские черты горьковского ^реализма. Горький разрабатывает традиционную тему в русской литературе. Это история подкидыша, его тяжелой жизненной судьбы. Но, в отличие от предшественников, Горький раскрывает характер своих героев со всей полнотой психологического анализа. Он рисует драму любви Павла Гиблого и Натальи, тщетные попытки Павла спасти девушку, которая живет «веселой жизнью», гибель Павла. Повесть строится на глубоко драматическом конфликте старых представлений о мире в сознании героя и нового, еще смутного чувства протеста против этой жизни. Драматическая напряженность психологических ситуаций в изображении человека из народа стано­вится характерной чертой произведений Горького 90-х годов. Так построен и рассказ «Коновалов», в котором автор сталкивает в созна­нии героя складывающиеся новые представления о мире с представ­лениями, воспитанными годами рабского подчинения хозяевам.

На остром драматическом конфликте в сознании героев строится рассказ «Супруги Орловы», который Горький в статье «О том, как я учился писать» привел в качестве примера реалистического рассказа раннего периода своего творчества. Это тоже история поисков челове­ком из народа правды жизни, попыток ответить на вопрос: в чем смысл жизни? Григорий, герой рассказа, работая в холерном бараке, видит, что нужен людям, надеется, что наконец-то нашел свою «точку» в жизни. Он трудится самоотверженно, радостно, но в конце концов приходит к выводу, что общий несправедливый порядок жизни его работа не изменит, а «ему хотелось чего-то более крупного, это желание все разгоралось в нем, мучило его и, наконец, доводило до тоски». Эта тоска ведет Орлова на «дно», где он наивно думает обрести свободу. Но свобода и воля «на дне» – ценности мнимые. Горький скептически относится к «правде» героя. Недаром Орлов придет к анархическому неприятию всякой общественной организации мира и в конце концов станет вообще ненавидеть людей. Автор подчеркивает и ограничен­ность «правды» жены Григория – Матрены: ее честный труд тоже ничего не меняет в этом мире. В рассказе были как бы заданы те социальные и философские темы, которые найдут свое решение в пьесе «На дне».

С циклом рассказов о людях из народа связаны рассказы, в которых центральной является проблема отношения к человеку. Решается она в связи с мыслью Горького о необходимости активного социального действия во имя переустройства жизни. Нужны ли человеку сострада­ние и утешение? Что нужнее – суровая правда или утешающая ложь? Эти вопросы, которые обретут классическую форму в пьесе «На дне», поставлены Горьким в рассказах «Каин и Артем» (1899), «Двадцать шесть и одна» (1899).

Против пассивного отношения к жизни, гуманизма сострадания направлена «поэма» «Двадцать шесть и одна» –рассказ о людях, запертых в сыром, темном, грязном подвале пекарни, превратившихся в двадцать шесть живых машин, лишенных человеческих радостей. Но правы ли они, требуя от девушки, приходившей в пекарню за бубли­ками, утешающей сострадательной любви? Горький, как и в пьесе «На Дне», до предела заострил этот вопрос в сюжете «поэмы». Во имя сострадания эти люди потребовали от героини отказа от всех радостей жизни. И их любовь стала «не менее тяжела, чем ненависть». Когда в финале рассказа сталкиваются две правды отношения к человеку, обнаруживается нравственная и психологическая ущербность «правды»,
сострадания и утешения.

В рассказах и очерках о народной жизни Горький наследовал традиции русской демократической литературы. В «Беседах о ремесле», рассказывая о своей жизни в Казани, о народнических кружках, Горький писал, что тогда он «...внимательно перечитал всю литературу шестидесятых-семидесятых годов»[92].

Роль Г. Успенского в истории литературы Горький считал вообще еще недостаточно изученной. Высоко ценил он творчество «талантли­вого и сурового реалиста», «яркого и огромного Помяловского»[93], который «первый решительно восстал против старой, дворянской литературной церкви, первый решительно указал литераторам на не­обходимость «изучать всех участников жизни» – нищих, пожарных, лавочников, бродяг и прочих»[94], искусство языка Лескова. Писатели-демократы 60– 70-х годов, считал Горький, «дали огромный материал к познанию экономического быта нашей страны, психических особен­ностей ее народа, изобразили ее нравы, обычаи, ее настроения и желания...»[95], они начали писать и о рабочем человеке. Этих художников Горький противопоставлял литературе позднего народничества и мо­дернистских течений. Горькому был близок гуманистический пафос их творчества.

Но художники-демократы оставляли на втором плане внутреннюю жизнь человека из народа. Как писал Салтыков-Щедрин в рецензии на повесть Решетникова «Где лучше?», в их произведениях не было четко выявленных характеров, они устранялись от индивидуализиро­ванного изображения человека массы. Герой Горького обладает уже ярко выраженным характером, индивидуальностью. По-иному даны в произведениях Горького социальные конфликты, которые не только выражены противопоставлением социальных групп, но и проецируют­ся в духовную жизнь человека и раскрываются в борьбе старого и нового в его сознании, нравственных и эстетических воззрениях.

Особое место среди горьковских произведений о людях из народа
заняли рассказы о босяках. Они сразу же вызвали споры в критике.
Спорили о роли босяков в русской общественной жизни, об особен­
ностях горьковского гуманизма, о своеобразии художественного воп­
лощения этих образов в творчестве писателя, наконец, об отношении
к ним самого автора.

Тема человека, отверженного обществом, разрабатывалась в русской литературе задолго до Горького. К ней обращались Решетников, Левитов. В конце века, когда процесс разорения пореформенной деревни особенно усилился, она была выдвинута самой русской жиз­нью. В тяжелые 1891–1892 гг. в поисках заработка по России бродили целые армии голодающих крестьян. Эта часть русского крестьянства пополняла ряды босяков, золоторотцев, горчишников, как по-разному называли их в разных губерниях. Тема человека, выброшенного обсто­ятельствами жизни из общества, бродяги, босяка нашла широкое отражение и в литературе, и в живописном искусстве того времени. Однако Горький по-новому раскрывает ее. Новое было в характере оценки этого типичного для конца века социального явления. Босяки привлекли внимание Горького и как жертва социальной несправедли­вости, и как своеобразные носители таких черт народного сознания, которые писатель хотел противопоставить собственнической морали буржуазного общества. Такой подход к теме позволил Горькому наде­лить босяков чертами, которые писатель искал в человеке из народа,– свободолюбием, независимостью. Однако Горький отчетливо сознавал, что босяк не может быть реальной общественной силой, преобразую­щей мир. Босяки представляли для писателя не реальную, но абстрак­тную ценность, как носители идеи протеста. Народническая критика утверждала, что Горький в этих рассказах выступил певцом люмпен-пролетариата. (Н. Михайловский, М. Меньшиков и др.), приписывала настроения босяков самому писателю, обвиняла его в ницшеанстве. Но Горький уже в ранних своих «босяцких» рассказах показал, что босяк отравлен ядом буржуазного общества –анархизмом, социаль­ным скепсисом, что декларируемая им «свобода» на «дне» иллюзорна. Позднее, в «Беседах о ремесле», возвращаясь к оценке в критике этих рассказов, Горький писал: «Критика упрекала меня за то, что я будто бы «романтизировал босяков», возлагал на люмпен-пролетариат какие-то неосновательные и несбыточные надежды и даже приписал им «ницшеанские настроения» <...> Надежд не возлагал никаких, а что снабдил их, так же как Маякина, кое-чем от философии Ницше – этого я не стану отрицать <...> думаю, что приписывал бывшим людям анархизм «ницшеанства», «анархизм побежденных», имея на это за­коннейшее право»[96].