От попыток осуществления реформ к стагнации (1945—1985 гг.).

1945 год открыл новую страницу в истории XX в. Собы­тия на мировой арене после окончания войны развивались столь кардинально и стремительно и привели к таким пере­менам во всей системе международных отношений, что их можно оценивать как своего рода переворот революционного характера. Геополитическая структура мира в результате по­ражения Германии и ее союзников приобрела новые центры влияния, мир становился все более биполярным. В расста­новке сил Запад—Восток главная роль принадлежала теперь Соединенным Штатам Америки и Советскому Союзу.

СССР не только вышел из международной изоляции, но и приобрел статус ведущей мировой державы. США, пострадавшие мень­ше других участников военного конфликта, после войны ста­ли играть роль «первой скрипки» в международных делах. Это реальное соотношение сил, разделившее мир на два бло­ка, всего за несколько лет получило свое организационное оформление в виде НАТО и Варшавского Договора. Раскол мира, таким образом, можно считать следствием войны. Но таким же следствием войны были процессы совершенно про­тивоположной направленности.

Война изменила лицо мира, нарушила привычное тече­ние судьбы многих народов. Общая угроза сблизила их, ото­двинула на второй план прежние споры, сделала ненужными старую вражду и борьбу самолюбий. Мировая катастрофа, не принимающая в расчет доводы в пользу ни одной из об­щественных систем, в качестве своего парадокса явила миру приоритет общечеловеческих ценностей, идею мирового единства.

Сразу после окончания войны эта идея как будто бы начала реализовываться, смягчая противоречия в рядах недавних союзников и умеряя пыл особо активных реванши­стов. И даже пришедшие на смену потеплению «холодная война», последующий атомный психоз не могли вовсе сбро­сить со счетов реальность идеи «Общего Дома».

Сам факт военной победы поднял на небывалую высоту не только международный престиж Советского Союза, но и авторитет режима внутри страны. Май 1945 г. — пик авторитета Сталина, имя которого в сознании большинства современников не только сливалось с победой, но и сам он воспринимался как чуть ли не носитель божественного промысла. Массовое сознание наделило его мистической силой, освятив все, что с ним идентифицировалось — будь то авторитет системы или авторитет идеи, на которой держалась система.

Такова была противоречивая роль Победы, которая принесла с собой дух свободы, но наряду с этим создала психологиче­ские механизмы, блокирующие дальнейшее развитие этого духа, механизмы, которые стали консерваторами позитивных общественных процессов, зародившихся в особой духовной атмосфере военных лет.

Война, прошедшая по территории страны, оставила тя­желое наследие. Чрезвычайная государственная комиссия, занятая исчислением материального ущерба, нанесенного СССР в ходе военных действий и в результате расходов на войну, оценила его в 2569 млрд. руб. Было подсчитано ко­личество разрушенных городов и сел, промышленных пред­приятий и железнодорожных мостов, определены потери в выплавке чугуна и стали, размеры сокращения автомобиль­ного парка и поголовья скота. Однако нигде не сообщалось о количестве человеческих потерь (если не считать обнаро­дованную Сталиным в 1946 г. цифру в 7 млн. человек). О величине людских потерь Советского Союза во второй миро­вой войне до сих пор ведутся дискуссии среди историков. Последние исследования основаны на методе демографиче­ского баланса. Людские потери, оцениваемые согласно этому методу, включают: всех погибших в результате военных и иных действий противника; умерших в результате повыше­ния уровня смертности в период войны как в тылу, так и в прифронтовой полосе и на оккупированной территории; тех людей из населения СССР на 22 июня 1941 г., которые по­кинули территорию СССР в период войны и не вернулись до ее конца (не включая военнослужащих, дислоцированных за пределами СССР). Эти потери в период Великой Отечествен­ной войны составляют 26,6 млн. человек.

Послевоенное советское общество было преимуществен­но женским. Это создавало серьезные проблемы — не только демографические, но и психологические, перераставшие в проблему личной неустроенности, женского одиночества. Послевоенная «безотцовщина» и порождаемые ею детская беспризорность и преступность родом из того же источника. И тем не менее, несмотря на все лишения и потери, именно благодаря женскому началу послевоенное общество оказа­лось удивительно жизнеспособным. Относительно высокий уровень рождаемости в стране, который рос в течение 1946—1949 гг. (за исключением 1948 г.), а затем стабили­зировался, позволил в конце концов, если не исправить по­рожденные войной демографические перекосы, то воспол­нить демографические потери войны. Уже к началу 1953 г. численность населения СССР достигла уровня 1940 г. (в послевоенных границах, т.е. включая население территорий, присоединенных к СССР в 1945 г.).

Проблема перехода от войны к миру, которая, так или иначе, стояла перед каждым человеком, возможно, в наиболь­шей степени касалась фронтовиков. Тяжесть потерь, мате­риальные лишения, переживаемые за малым исключением всеми, для фронтовиков усугублялись дополнительными трудностями психологического характера, связанными с пе­реключением на новые задачи мирного обустройства. Поэто­му демобилизация, о которой так мечталось на фронте, по­ставила перед многими серьезные проблемы. Прежде всего, для самых молодых (1924—1927 гг. рождения), т.е. тех, кто ушел на фронт со школьной скамьи, не успев получить про­фессию, обрести устойчивый жизненный статус. Их единст­венным делом стала война, единственным умением — спо­собность держать оружие и воевать.

После войны неизбежно наступает период «залечивания ран» — и физических, и душевных, — сложный, болезнен­ный период возвращения к мирной жизни, в которой даже обычные бытовые проблемы, например проблема дома, семьи (для многих за годы войны утраченной), подчас становятся в разряд неразрешимых. Ведущей психологической установ­кой на тот момент для фронтовиков была задача приспосо­биться к мирной жизни, вписаться в нее, научиться жить по-новому.

Послевоенное восстановление экономики требовало оз­доровления финансовой системы. Расстроенные финансы и прогрессирующая инфляция — проблемы, с которыми при­шлось столкнуться практически всем воевавшим странам. Поэтому в течение 1944—1948 гг. в ряде европейских стран были проведены денежные реформы: сначала в Бельгии, затем в Голландии, Франции, Великобритании, Германии, Ав­стрии и др. Денежные реформы способствовали постепенно­му отказу от введенной во время войны нормированной (кар­точной) системы снабжения населения. Вместе с тем мероп­риятия по борьбе с инфляцией (денежная реформа) и отмена карточек не обязательно совпадали во времени: в Великобри­тании, например, карточная система просуществовала до 1954 г.

Советское правительство в своих планах проведения де­нежной реформы и отмены карточек (которые стали своеоб­разным символом военного времени) стремилось опередить ведущие европейские страны, демонстрируя тем самым не только возможности державы-победительницы, но и «пре­имущества социализма». Первоначально отмену карточек намечалось провести в 1946 г. Однако низкий уровень жизни населения и продовольственный кризис 1946 г., причиной которого стала засуха, вынудили советское руководство несколько скорректировать прежние планы и перенести отмену карточек на конец 1947 г. Одновременно с отменой карточекдолжна была проводиться денежная реформа.

Обмен денег начался 15 декабря 1947 г., старые деньги обменивались на новые в соотношении 10:1. Льготному об­мену подлежали вклады в сберкассах (до трех тысяч рублей — в соотношении один к одному). Пропаганда представляла реформу как главный удар по «спекулятивным элементам», на самом деле именно эта категория, т.е. дельцы теневой экономики, успели обезопасить свою наличность, своевре­менно разукрупнив свои вклады или переведя наличность в золото, драгоценности и т.д. Пострадали в результате обмена денег, прежде всего люди, которые не хранили сбережений в сберкассах, но имели наличные деньги: среди них подав­ляющее большинство составляли не «спекулянты», а рабочие высоких разрядов, техническая интеллигенция, занятые во вредных производствах, сельском хозяйстве и др. Вместе с тем, несмотря на издержки, реформа 1947 г. способствовала стабилизации финансовой ситуации в стране.

Менее подготовленной оказалась отмена карточной сис­темы. Руководство страны приняло решение об отмене кар­точек, когда существующий объем продовольственных и про­мышленных товаров не мог удовлетворить свободного спроса населения. Только в Москве и Ленинграде специальным ре­шением правительства к моменту перехода к торговле без карточек были созданы необходимые товарные резервы. В других местах уже в первые дни и месяцы после отмены карточек люди столкнулись с нехваткой самых необходимых товаров: хлеба, круп, масла, сахара и др. В результате в ряде регионов стихийно стала восстанавливаться нормированная система снабжения — в виде спецпропусков, заборных кни­жек, карточек.

Политика центральной власти (1945-1952). В 1946 г. закончила работу комиссия по подготовке про­екта новой Конституции СССР. В проекте, выдержанном, в общем, и целом в рамках довоенной политической доктрины, вместе с тем содержался ряд прогрессивных положений, осо­бенно в плане развития прав и свобод личности, демократи­ческих начал в общественной жизни. Признавая государст­венную собственность господствующей формой собственно­сти в СССР, проект Конституции допускал существование мелкого частного хозяйства крестьян и кустарей, «основан­ного на личном труде и исключающего эксплуатацию чужого труда».

Советское послевоенное руководство обновлялось. Условия военного времени дик­товали особую кадровую политику — ставка на людей сме­лых, инициативных и главное высокопрофессиональных. Их знания, опыт, способность к риску создавали благоприятную почву для развития и вполне радикальных настроений. Од­нако не стоит переоценивать степень данного радикализма, который был ограничен, в сущности, для всех, восприятием действительности вне критики существующей системы как таковой. Все разногласия внутри правящего центра своди­лись поэтому не столько к выбору концепции развития (она определялась господствующей доктриной и не подлежала об­суждению), сколько к определению условий реализации этой концепции — более «жестких» или более «мягких».

Возможности трансформации режима в сторону какой бы то ни было либерализации были весьма ограничены из-за крайнего консерватизма идеологических принципов, благо­даря устойчивости которых охранительная линия имела без­условный приоритет. Теоретической основой «жесткого» курса в сфере идеологии можно считать принятое в августе 1946 г. постановление ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое, хотя и касалось области художествен­ного творчества, фактически было направлено против обще­ственного инакомыслия как такового.

Однако одной только «теорией» дело не ограничилось. В марте 1947 г. по предложению А.А. Жданова было принято постановление ЦК ВКП(б) «О судах чести в министерствах СССР и центральных ведомствах», согласно которому созда­вались особые выборные органы «для борьбы с проступками, роняющими честь и достоинство советского работника». Од­ним из самых громких дел, прошедших через «суд чести», было дело профессоров Н.Г. Клюевой и Г.И. Роскина (июнь 1947 г.), авторов научной работы «Пути биотерапии рака», которые были обвинены в антипатриотизме и сотрудничест­ве с зарубежными фирмами. За подобные «прегрешения» в 1947 г. выносили пока еще общественный выговор (таковы были полномочия «судов чести»), но уже в этой превентив­ной кампании угадывались основные подходы будущей борь­бы с космополитизмом.

Однако все эти меры на тот момент еще не успели офор­миться в очередную кампанию против «врагов народа».

Поскольку путь прогрессивных изменений политического характера был заблокирован, сузившись до возможных (и то не очень серьезных) поправок на либерализацию, наиболее конструктивные идеи, появившиеся в первые послевоенные годы, касались не политики, а сферы экономики: Централь­ный Комитет ВКП(б) получил не одно письмо с интересными, подчас новаторскими мыслями на этот счет. Центр, несмотря на известные колебания, в принципиальных вопросах, касающихся основ построения экономической и политической моделей развития, сохранял стойкую приверженность прежнему курсу. Поэтому центр был восприимчив лишь к тем идеям, которые не затрагивали основ несущей конструкции, т.е. не покушались на исклю­чительную роль государства в вопросах управления, финан­сового обеспечения, контроля и не противоречили главным постулатам идеологии. Добиться каких-либо позитивных сдвигов можно было только при соблюдении этих весьма жестких принципов.

Информация, хотя и весьма скудная, о жизни на Западе давала пищу для размышлений. Контраст уровней благосо­стояния между победителями и побежденными, между быв­шими союзниками в сознании большинства наших соотече­ственников, как правило, не находил объяснений конструк­тивного характера и чаще всего фиксировался на уровне эмоциональной реакции, провоцируя чувство «попранной справедливости».

В то же время сам Сталин как бы выводился за скобки критики, что спасало не просто имя вождя, но и сам режим, этим именем одушевленный. Такова была ре­альность: для миллионов современников Сталин выступал в роли последней надежды, самой надежной опоры. Казалось, не будь Сталина, жизнь рухнет. И чем сложнее становилась ситуация внутри страны, тем больше укреплялась особая роль Вождя. Обращает на себя внимание тот факт, что среди вопросов, заданных людьми на лекциях в течение 1948— 1950 гг., на одном из первых мест те, что связаны с беспо­койством за здоровье «товарища Сталина»: в 1949 г. он от­метил свое 70-летие.

1948 год положил конец послевоенным колебаниям ру­ководства относительно выбора «мягкого» или «жесткого» курса. Представления о «монолитном единстве» общества и его абсолютной преданности Вождю, в общем верные на победный момент сорок пятого, чем дальше, тем больше пре­вращались в иллюзию; в растущем отчуждении «верхов» и «низов» единственным звеном, скрепляющим этот политиче­ский конгломерат в видимое целое, был сам Сталин. Но и он, похоже, переоценил силу своего положения и способ­ность концентрировать в себе волю и желания общества: не все соотечественники торопились демонстрировать «верно­подданность» Вождю. Это Сталин знал. Но не знал, сколько их было — «не всех» — и насколько опасным, в том числе и для него лично, становилось начинающееся противостояние. До открытого протеста дело не доходило, но брожение умов было реальностью, которую подтверждали сводки о настро­ениях разных категорий населения.

Сохранять спокойствие духа руководству мешали собы­тия и за пределами страны. Вместе с началом «холодной войны» Сталин стал утрачивать позиции первого политика мира, которым он себя чувствовал после победы. Правда, в сфере его контроля оставалась Восточная Европа, народы (а точнее, правители) которой, казалось бы, уже начали стро­ить свою жизнь по образу и подобию «старшего брата». Речь шла по сути об унификации внутренних режимов этих стран согласно советскому образцу, что и зафиксировали матери­алы первого заседания Информбюро 1947 г. Однако не всех восточноевропейских руководителей устраивало подобное подчиненное положение и силовое давление со стороны Со­ветского Союза.

Кульминацией процесса роста разногласий между СССР и странами Восточной Европы стала советско-югославская встреча в Москве (февраль 1948 г.), после которой последо­вал разрыв между Сталиным и Тито. Для Сталина это было поражением.

Подобное стечение событий не могло не отразиться на внутренней жизни: «пропустив» оппозицию на международ­ном уровне, Сталин не мог допустить теперь даже зародыша ее у себя в «доме». Последствия международного фиаско и обстановка «холодной войны» по-своему повлияли на разви­тие внутренней карательной кампании, придав ей внешнюю форму борьбы с западничеством, или, по терминологии тех лет, «низкопоклонством». В качестве носителей «инородно­го» начала были выбраны советские евреи («безродные кос­мополиты»), в результате чего вся кампания получила допол­нительную антисемитскую окраску. В ее печальной истории два наиболее известных процесса — дело Еврейского анти­фашистского комитета (1948—1952) и «дело врачей» (1953).

Между тем основная роль постепенно отводится идеоло­гическим кампаниям, т.е. кампаниям борьбы с инакомысли­ем, выполняющим одновременно известную «профилактиче­скую» функцию.

Роль «пробного камня» в истории борьбы с инакомысли­ем конца 40-х — начала 50-х гг. выполнили две кампании, одна из которых была организована вокруг журналов «Звез­да» и «Ленинград», а другая — учебника Г.Ф. Александрова «История западноевропейской философии». Вся организация этой кампании свелась по сути к выступлению Жданова в духе «постановки задач» и постановлению ЦК ВКП(б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград», которое для всех идеоло­гических работников становилось руководством к действию. «Объекту» в данном случае отводилась пассивная роль «при­нятия к сведению» спущенных сверху установок. Несколько иной сценарий был апробирован в отношении философов: здесь «объекту» была предоставлена известная свобода дей­ствий, видимость которой позволила придать кампании иде­ологического давления внешне привлекательную «демокра­тическую» форму. Так в нашей политической практике воз­ник особый феномен — «творческие дискуссии».

События 1948—1952 гг. для многих наших соотечествен­ников стали временем прозрения: с иллюзией о том, что сталинский режим способен к какой-либо трансформации либерального типа, пришлось расстаться окончательно. Ко­нечно, кого-то могли ввести в заблуждение слова Сталина о необходимости покончить с монополизмом в науке, о борьбе с «аракчеевским режимом». Но тот, кто за словесной обо­лочкой умел распознавать сущность процесса, уже не мог обмануться фразой. Тем более что был опыт разгрома гене­тиков в 1948 г., тоже проходившего под флагом борьбы с «монополизмом».

Состояние общественной атмосферы начала 50-х гг., ду­мается, наиболее ярко передает массовая реакция на «дело врачей»: проблемы медицины, охраны здоровья, в отличие от далеких научных тем, затрагивают интересы каждого.

Нагнеталась атмосфера массовой ис­терии, а общество, доведенное до такого состояния, стано­вится легко управляемым, — но на уровне эмоций. Оно спо­собно разрушить, преодолеть все препятствия — подлинные, но чаще мнимые. К конструктивному действию такое обще­ство не способно.

Отличительная особенность советской системы 30—50-х гг. состояла в том, что формально она как будто бы всегда была открыта для критики (лозунг «критики и самокритики» был в числе наиболее употребимых официальной пропагандой). И это был не просто пропагандистский трюк: постоянные поиски «отдельных недостатков», чередуемые с временными кампаниями против «врагов народа», не только направляли общественные эмоции в подготовленное русло, но и повыша­ли мобилизационные возможности самой системы, ее устой­чивость, ее иммунитет. На основе манипуляции обществен­ными настроениями создавался особый механизм преодоле­ния кризисных ситуаций. Система не допускала такого развития событий, когда критически заряженные эмоции масс сформируются в блок конкретных претензий, задеваю­щих основы правящего режима. Неудивительно поэтому, что отсутствие конструктивизма, набора положительных идей составляет одну из характерных черт групповых претензий этого периода. Умение режима овладевать общественными настроениями на уровне эмоций обеспечивало управляе­мость системы, страховало от непредсказуемых реакций снизу. С этой своей функцией механизм контроля за умонастро­ениями справлялся достаточно успешно. Однако, добиваясь управления эмоциями, с помощью этого механизма не всегда удавалось обеспечивать программу позитивного поведения, т.е. нужную практическую отдачу.

Это хорошо видно на примере развития внутрипартийной политики. XIX съезд ВКГцб), состоявшийся в 1952 г., среди прочих решений внес ряд изменений в Устав партии, т.е. тот документ, который регламентирует поведение каждого ком­муниста. Главный смысл тех изменений заключался в уси­лении контроля партийных органов над рядовыми членами партии: если раньше коммунист «имел право», то теперь он «был обязан» сообщать о всех недостатках в работе любых лиц, а сокрытие правды объявлялось «преступлением перед партией». В партии начался поход против «недостатков». Однако организованный в столь жестких условиях, поход этот на деле превратился в последовательную цепочку пере­кладывания вины на плечи нижестоящего. Местные партий­ные работники, опасаясь быть уличенными в недостаточной бдительности или «преступной бездеятельности», стреми­лись перестраховаться: районные комитеты партии букваль­но захлестнул поток персональных дел. Даже «Правда» с тревогой сообщала о многочисленных фактах проявления подобного чрезмерного усердия.

Это был предел: механизм контроля из фактора, обеспе­чивающего системе устойчивость, грозил превратиться в фактор дестабилизирующего действия. Если что и помешало тогда дальнейшей эскалации ситуации, то это сопротивление снизу, где помимо законов системы продолжали действовать, несмотря ни на что, законы человеческие. Они часто решали судьбы людей.

Репрессии 1948—1952 гг. не уничтожили дестабилизи­рующий фактор, репрессивная политика спасла на время правящий режим от критического давления снизу, но она не смогла предотвратить сползание страны к кризисной черте. Более того, репрессии осложнили процесс преодоления кри­зисных явлений, поскольку уничтожили или серьезно дефор­мировали рожденные войной конструктивные общественные силы, которые могли встать во главе процесса обновления общества. Для массовых настроений был характерен синд­ром ожидания. Единственный путь преодоления кризисных явлений, на развитие которого можно было рассчитывать в этих условиях, был путь реформ сверху. А единственным барьером, стоящим на этом пути, была фигура Вождя. В этом смысле Сталин был обречен, хотя на деле ситуация разре­шилась самым естественным образом. Это случилось 5 марта 1953 г.

Оттепель (1953—1964). Смерть Сталина внесла серьезные кор­рективы в систему отношений между народом и властью. Вместе с Вождем исчезло главное звено, обеспечивающее общность этих разноуровневых подсистем, перестал функци­онировать главный механизм гармонизации их интересов. Самым простым выходом из положения было бы обретение нового Вождя, нового баланса. Однако возвращение к системе вождизма, в ее надчеловеческой про-сталинской форме, вряд ли представлялось возможным: сама смерть Сталина блокировала этот путь. Земной бог перестал существовать как простой смертный — именно это обстоя­тельство долго не укладывалось в сознании многих людей.

Восприятие Сталина как человека в массовом сознании изменило и отношение к его преемникам наверху, которые тоже становились «простыми людьми». Власть лишилась бо­жественного ореола. Но не вполне: от высшей власти по-прежнему ждали «подарков» как от «бога», а ее действия уже рассматривали по законам простых смертных. Этой новой ситуации не оценили наверху, больше полагаясь на отпущен­ный кредит доверия, нежели задумываясь о том, чем этот кредит придется реально оплачивать. Трезвому анализу си­туации помешали и внутренние разногласия в правящей группе, в которой началась борьба за власть.

Процесс преодоления кризиса власти, вызванного смер­тью Сталина, и выдвижение Хрущева в качестве единолич­ного лидера прошел в своем развитии четыре этапа: 1) пе­риод триумвирата — Берия, Маленков, Хрущев (март-июнь 1953 г.); 2) период формального лидерства Маленкова (июнь 1953 г. — январь 1955 г.); 3) период борьбы Хрущева за единоличную власть (февраль 1955 г. — июнь 1957 г.); 4) период единоличного лидерства Хрущева и формирования оппозиции «молодого» аппарата (июнь 1957 г. — октябрь 1964 г.).

Смерть Сталина открыла дорогу реформам, необходи­мость которых ощущалась обществом и частью руководите­лей сразу после окончания второй мировой войны, но кото­рые вряд ли были возможны при жизни вождя. Экономиче­ская и политическая ситуация внутри страны и обстановка «холодной войны» на международной арене формировали ряд узловых проблем (своего рода «болевых точек»), решать которые или реагировать на существование которых при­шлось бы так или иначе любому руководству, вставшему у государственного руля в 1953 г.

Первый комплекс проблем был связан с развитием ре­прессивной политики конца 40-х — начала 50-х гг., превра­тившей органы МВД—МГБ в особую систему тотального контроля, охватившую практически все сферы общественной жизни и все слои общества — от низов до высшего эшелона руководства. Закон самосохранения требовал от правящего слоя внести в эту систему известные коррективы, чтобы от­вести от себя угрозу очередных кадровых чисток. Следующий вопрос, решение которого тоже требовало реформирования органов МВД—МГБ, был вопрос о системе ГУЛАГа, сохра­нение которой в неизменном виде не только не отвечало задачам экономической целесообразности, но и создавало угрозу политической стабильности.

Смерть Сталина привела ГУЛАГв движение докладные записки МВД информировали о «массовом неповиновении», «бунтах» и «восстаниях» в ла­герях и колониях, из них наиболее значительных — летом 1953 г. в особом лагере № 2 (Норильск) и особом лагере № 6 (Воркута), в мае—июне 1954 г. — в особом лагере № 4 (Карагандинская область, «Кенгирское восстание»).

Пересмотр репрессивной практики не мог ограничиться просто изменением режима в лагерях и колониях или час­тичными кадровыми перестановками в органах внутренних дел, в конечном счете речь шла о возможностях либерали­зации политического режима в целом, хотя вопрос о преде­лах этих возможностей оставался открытым.

Не менее важный комплекс проблем, требующих неот­ложного решения, сложился в сфере аграрной политики. Два раза за послевоенный период, в 1948 и 1952 гг., повышался сельскохозяйственный налог, форсированными темпами шел процесс укрупнения колхозов, создавший немало проблем для жителей деревни, не обошла колхозников стороной и по­слевоенная волна репрессий. Положение в деревне было настолько ка­тастрофическим, что подготовленный проект увеличения сельхозналога в 1952 г. до 40 млрд. рублей, абсурдный в основе своей, не был принят. Вместе с тем базовые принципы аграрной политики при жизни Сталина оставались неизмен­ными, их придерживались и весьма последовательно вопло­щали в реальность даже те люди из окружения Сталина, которые после его смерти станут инициаторами совершенно иной линии в решении аграрного вопроса.

Серьезные проблемы для московского руководства созда­вало положение дел в западных областях Белоруссии и Ук­раины, а также в Латвии, Литве и Эстонии. Политика советизации по-прежнему встречала здесь сопротивление, хотя и не такое активное, как в первые годы после окончания войны. В течение 1952 г. в ЦК КПСС несколько раз обсуждались вопросы, связанные с ситуацией именно в этих регионах.

Наконец, большой круг вопросов, которые пришлось бы решать новому руководству, кто бы ни оказался во главе его, касался области внешней политики: диктат Москвы в отношении стран Восточной Европы и откровенная конфронта­ция с Западом не прибавляли авторитета советскому режи­му.

Таким образом, направления возможных перемен в изве­стном смысле были как бы заранее заданы. В данном случае интерес правящего слоя совпал с широким общественным интересом, поэтому осуществление реформ, помимо практи­ческого, обещало большой пропагандистский эффект, т.е. работало на авторитет новой власти как внутри страны, так и за ее пределами.

Однако — и это особенно важно — зада­но было только направление движения, поисков. Главный вопрос — в каких формах и насколько последовательно бу­дет проводиться новый политический курс, как будут опре­деляться его конкретное содержание и темпы реализации, как и вопрос, состоится ли политика реформ вообще, — в своем решении зависел от расстановки сил в руководстве страны и от выбора лидера (или группы лидеров). При про­ведении реформ сверху личный фактор играет одну из клю­чевых ролей.

Затяжной характер кризиса власти 1953 г., длительная борьба за лидерство среди бывших сталинских соратников имели под собой достаточно очевидную причину: отсутствие официального (формального) лидера, обладающего реальной властью. Не случайно первое перераспределение ролей в высшем эшелоне руководства (март 1953 г.) не решило воп­роса о лидере. Реально власть тогда сосредоточилась в руках «тройки» — Берии, Маленкова и Хрущева, занявших три ключевых поста: Маленков стал Председателем Совета Ми­нистров СССР, Берия — министром внутренних дел (МВД было объединено с МГБ), Хрущев возглавил секретариат ЦК КПСС.

Маленков, Берия и Хрущев принадлежали к тому поко­лению советских руководителей, родословная которого на­чиналась от времен революции и гражданской войны. Почти все представители этого поколения были обязаны своим воз­вышением кадровым чисткам 20—30-х гг., они составили костяк «сталинской гвардии», элиту нового слоя партийной номенклатуры. Общность происхождения и профессиональ­ного продвижения формировала не только общий статус это­го слоя, но и известную общность мышления и образа дей­ствий его представителей.

В сложной политической борьбе в тройке «Берия – Маленков – Хрущев» победил Хрущев. Во времена Хру­щева получила развитие тенденция, тяготеющая к уравнительному принципу распределения заработной платы и общественных благ: повышение минимальной заработной платы, рост выплат и пособий из так называемых обществен­ных фондов потребления, безусловно, решили ряд социаль­ных проблем для малообеспеченных групп населения, но этот процесс имел и оборотную сторону — падение прести­жа высококвалифицированного труда. Примерно за два года до отставки Хрущев вновь возвра­тился к идее материального интереса, размышлял над эко­номической реформой и даже санкционировал дискуссию по этому вопросу. Он снова сделал ставку на эксперимент, в данном случае весьма перспективный. Но он опоздал: «экс­периментальный период» для политики реформ уже закон­чился, лимит времени, отпущенный Хрущеву, оказался ис­черпанным. Чтобы делать новую политику, нужен был новый лидер. Даже не столько новый лидер, сколько новое имя.

50-е и начало 60-х гг. считаются самым успешным пери­одом в развитии советской экономики с точки зрения как темпов экономического роста, так и эффективности обще­ственного производства. Средние темпы экономического ро­ста — 6,6% в 50-е гг. и 5,3% в 60-е гг. — были беспреце­дентными за всю историю СССР. Советская экономика развивалась в русле общемировых тенденций: замедление тем­пов экономического роста и спад производства, вызванные сначала предвоенной депрессией, а затем войной и послево­енной реконструкцией, в 50-е гг. сменились в европейских странах и Японии длительной фазой экономического подъ­ема.

К началу 50-х гг. восстановительный период в СССР за­вершился, за эти годы был создан достаточный инвестици­онный и научный потенциал, позволивший в дальнейшем обеспечить высокие темпы экономического роста. Особенно успешно советская экономика развивалась во второй поло­вине 50-х гг.: в этот период повысилась эффективность ис­пользования основных производственных фондов в промыш­ленности и строительстве, быстро росла производительность труда в ряде отраслей народного хозяйства. Повышение эф­фективности производства способствовало значительному росту внутрихозяйственных накоплений, за счет этого стало возможно более полноценно финансировать непроизводст­венную сферу. На осуществление социальных программ бы­ла также направлена часть средств, полученных в результате сокращения расходов на оборону.

Постепенное переключение внимания с накопления на потребление можно рассматривать как начало преобразова­ния сталинской модели экономического развития, основан­ной на идее ускоренной индустриализации. Правда, самим советским руководством подобная трансформация вряд ли осознавалась: по крайней мере, в официальных заявлениях и документах курс на преимущественное развитие индустри­альных отраслей экономики продолжал оставаться незыбле­мым. Основные принципы экономической доктрины никогда не подвергались пересмотру. Поэтому, несмотря на обилие реорганизаций, пик которых пришелся на 1957—1962 гг., они не изменили кардинально советской экономической си­стемы. Даже рассуждая о «революционной перестройке», Хрущев не думал трогать основы — государственную собст­венность и плановую экономику.

Созданная в 20—30-е гг. государственная система (и со­ответствующая ей экономика) воспринималась Хрущевым, и не только им, как правильная, в развитии которой, однако, время от времени появляются отдельные «ненормальности». Их и нужно исправлять.

Различные решения по децентрализации управления экономикой подго­товили главную реорганизацию 50-х гг. — перестройку сис­темы управления промышленностью и строительством по территориальному принципу и создание совнархозов (1957). Большинство общесоюзных и союзно-республиканских ми­нистерств, в ведении которых находились промышленность и строительство, были упразднены, кроме министерств элек­тростанций, оборонной, авиационной, судостроительной, ра­диотехнической и химической промышленности. Страна бы­ла разделена на несколько крупных экономических районов, для управления которыми создавались Советы народного хо­зяйства (совнархозы).

Первые результаты реформы были вполне обнадеживаю­щими: уже в 1958 г. прирост национального дохода составил 12,4% по сравнению с 7% в 1957 г. Однако уже тогда спе­циалисты сделали интересное наблюдение: основной при­рост пришелся на период, когда предприятия остались «бес­хозными», т.е. министерства были упразднены, а совнархозы еще не успели вникнуть в суть дела.

Реорганизации верхнего эшелона управления сопровож­дались дальнейшими попытками совершенствования низово­го звена: в русле этих попыток можно рассматривать разде­ление партийных органов по производственному принципу на промышленные и сельскохозяйственные (ноябрь 1962 г.). Однако эта реорганизация оказалась еще более недолговеч­ной, чем совнархозы.

Достигнутые высокие темпы экономического роста дей­ствительно могли создать иллюзию, что путь наиболее эф­фективного развития экономики уже найден. Между тем, как считает, например, экономист Г.И. Ханин, проведенные в 50-е гг. мероприятия по повышению эффективности ис­пользования ресурсов носили краткосрочный, зачастую тех­нический характер (замена угля нефтью и газом, гидроэлек­тростанций теплоэлектростанциями, паровозов электровоза­ми и т.п.). Не было найдено устойчивых глубинных факторов повышения эффективности производства, которые могли бы действовать и после исчерпания прежних факторов. Падение темпов экономического роста уже с начала 60-х гг. стало реальностью. Это обстоятельство в числе других, возможно, заставило Хрущева от идеи реорганизации управления по­вернуться к идее экономической реформы.

Вторая половина 50-х гг. была отмечена большими пере­менами в жизни советского общества. Менялась обществен­ная атмосфера в стране, Советский Союз открывал для себя мир и сам становился более открытым для мира: междуна­родные обмены и контакты, поездки делегаций за рубеж и визиты в страну; всемирный фестиваль молодежи и студен­тов в Москве. Но самое существенное — иной становилась жизнь внутри страны. Она уже меньше напоминала улицу с односторонним движением и активно впитывала новые фор­мы открытого общения. На вол