ЗАСТОЙНОСТЬ И РАЗВИТИЕ

Составом, цементирующим незыблемость китайской общественной структу­ры, служили и особые формы сознания. Складываются ли эти формы в системы религиозной морали или морально-этической «религии», они всегда переводят на свой язык уже существующие общественные связи, стремятся закрепить их, ка­нонизировать, увековечить. Каждый символ конфуцианства — мистифицирован­ное обобщение той или иной отдельной хозяйственной, политической и экономи­ческой реальности, а вся система его соподчиненных догматов — отвлеченный слепок с китайского общества в целом с его чрезвычайно сложной, разветвлённой и детализир6ванной структурой.

К у л ь т предков, пожалуй самый массовый, общедоступный и распрост­раненный, представлял собою идеологический первоэлемент, помогавший соеди­нять и укреплять первичную социальную ячейку.

Культ Неба воплощал в себе, говоря словами К. Маркса, верховное «единое начало», высший деспотический авторитет и в то же время выражал ог­ромную зависимость человека от природных сил, которые на том уровне разви­тия производства могла частично обуздывать и регулировать лишь могуществен­ная централизованная власть.

Философия «Дао», усвоенная впоследствии конфуцианством, учение о всеобщем пути вещей и людей, сплав науки, религии и этики, синтезировала все представления об окружающем человека мире, взаимодействии природы и обще­ства, подчинив их власти единого беспрекословного догмата.

Конфуцианство и даосизм впитали и растворили в себе положительные зна­ния, идеологию, мировоззрение, стали образом жизни, нормой общественного пове­дения и морали. Они выработали целую систему ритуалов, регламентировавшую снизу доверху общественную жизнь, оставляя все меньше простора для личной инициативы. В таком общественном сознании почти не остается места для понятия личности. Она поглощается всеобщностью, которая есть не что иное, как символ безличностной структуры восточного общественного строя. В отличие от христианства в религиозном мифотворчестве Востока отчуждается не лич­ность, превращающаяся в богочеловека. В нем объективируются космос, масса.

Государственные и общественные институты, которые, лишаясь своих конкретных черт превращаясь в иррациональные абстрактные принципы, с еще большей силой господствуют над личностью, обществом, коллективом. Наука, религия, культура институциализировались, превращались в инструменты господства и влияния, в ступеньки восхождения по иерархической административной лестнице, а государственный строй и общественные институты пропитывались их духом, идеями, понятиями.

Вначале китайский тип культуры содействовал духовному подъему, развитию материальной цивилизации, являлся стимулом для многих удивительных научных и технических открытий. Китайское общество за несколько столетий до нашей эры или на самой ее заре обладало научно-теоретическими знаниями и технологическими секретами, которые в XVI—XIX веках заново открывали для себя Европа, Северная Америка (С. 206-207). Но постепенно сплошная институциализация культуры почти полностью лишавшая ее свободы выбора и самостоятельности разви­тия омертвила науку, заморозила ее восходящее движение, выработала эталон, непрерывно повторяющий самого себя, допускавший лишь схоластическое толкование изначальных общих истин. В свою очередь научное знание, заключенное в жесткие скобки конфуцианских догм, способствовало иммобильности китайского общества служило тормозом для экономического и социального прогресса. Конфуцианские доктрины - не только иррациональное отражение общественной иерархии сложившейся в стране. Они и постоянная попытка по-своему рационализировать развивающиеся экономические и социальные отноше­ния поддерживать их в состоянии стабильности, подгонять под неизменный умо­зрительный образец, соответствующий взглядам конфуцианства на идеалы гармоничное государство.

Переплетение и однонаправленность действия самых различных факторов природных, экономических, социальных, политических и религиозно-этических - породню то явление, которое со времен Гегеля и Маркса принято называть застойностью восточных обществ. Однако «застойность» нельзя понимать в абсолютном значении этого слова. Она не означает целиком статичного состояния, полного отсутствия развития и движения. В восточных обществах она выражалась застойности общественной формы, ее редкостной устойчивости обеспечивавшей относительное равновесие административно-аграрного строя. Внутри него появлялись элементы новых производственных отношении, все время возникали попытки образования крупных, экономически самостоятельных классов. Но темпы зарождения и развития феодального и капиталистического укладов были чрезвычайно замедленны. Государственно-аграрная структура служила как бы плотиной на пути бурного исторического потока. Опуская и поднимая шлюзы, она регулировала течение, разбивала поток на отдельные ручейки ослабляла его напор, подчиняла его своим законам.

Процессы медленного и мучительного преодоления собственной неподвижности накопили в китайском обществе огромный заряд социального динамита. В бесправных униженных, попранных массах концентрировался гнев, спрессовывалась ярость, выражаясь языком П. Антокольского, «ныла злость и бушевала горечь». Народное недовольство, взрываясь в массовых восстаниях, выли лось в грозные общественные движения, расшатывавшие твердыню бюрократа ческой власти. Просвещенные представители верхов все чаще обращались к западному опыту, ищя в нем выход из создавшегося положения. В нем старались, найти путь для прогресса и оппозиционные революционные интеллигенты большинство которых побывало в эмиграции в европейских странах и Японии, было положено начало серьезным экономическим и социальным сдвигам, развитию ограниченного капиталистического производства. Но прочное, трудно нарушаемое сцепление элементов новых капиталистических отношении с традиционной бюрократической структурой создавало особый путь и для формирования современных классов. Капитал в Китае вырастал несвободным, опутанным административными ограничениями, стесненным государственной регламентацией.

Особые экономические отношения сопутствовали и образованию пролетариата, который складывался как особый придаток несвободного и зависимого капитала.

По сути дела, это был еще не пролетариат, а предпролетариат вклю­чавший в себя очень узкую прослойку современного промышленного рабочего класса и неизмеримо более широкие слои наемных полурабочих-полукустарей и деклассированных париев, выброшенных за борт аграрного общества. Эти огром­ные массы растворяли в себе и первые пролетарские отряды, которые к началу народной революции в Китае составляли, менее одного процента самодеятельного населения страны.

Претерпевала изменения и основная социальная среда - крестьянство. Капиталистические отношения, проникая в деревню, усиливали расслоение непосред­ственных производителей. Но и зажиточные, и средние, и бедные крестьяне, и даже основная масса «помещиков» вели хозяйство на примерно одинаковой основе на применении архаических, примитивных орудий, личного и наемного, ручного труда (С. 207-208). Слой новых, современных землевладельцев, которые вели хозяй­ство на основе капиталистических форм аренды, был очень узким и не опреде­лял собою лица аграрного; общества. Элементы капиталистических отношений подрывали традиционные устои производства, но не преобразовывали их, а при­спосабливались к ним, как бы присасываясь к сложившейся экономической струк­туре.

Специфические пути образования основных традиционных социальных слоев и групп, которые, с теми или иными модификациями, свойственны большинству восточных стран, создавали особый социальный климат. Движущие силы обще­ственных движений развивались в чрезвычайно сложной атмосфере острых и не­вероятно запутанных социальных противоречий и взаимосвязей. Если Европе понадобился сравнительно небольшой исторический срок, чтобы товарно-денеж­ные отношения и образовавшийся на их базе промышленный капитал строго дифференцировали западное общество на буржуа и пролетариев, то для Востока оказались необходимыми тысячелетия, чтобы рано зародившееся товарное произ­водство создало хотя бы отдельные предпосылки для образования современных классов (С. 208) <…>