В освещении Ф. Шиллера

(Ф. Шиллер, «История Тридцатилетней войны»)

 

Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер (1759-1805 гг.) – немецкий поэт, писатель, драматург, философ, теоретик искусства, профессор истории, автор произведения «История Тридцатилетней войны».

Ф. Шиллера интересовал вопрос, почему в Германии XVII в. не было создано централизованного национального государства и каковы были причины Тридцатилетней войны, а также результаты ее для Германии и Европы. Этому вопросу и была посвящена крупная историческая работа Ф. Шиллера – «История Тридцатилетней войны», вышедшая в свет в 1791-1793 гг. В качестве основного источника для этого труда Ф. Шиллер пользовался «Историей немцев» Игнаца Шмидта, откуда им заимствованы отдельные факты и целые разделы.

Особенностью подхода Ф. Шиллера к рассмотрению причин Тридцатилетеней войны является значительный акцент на религиозной сущности этого конфликта и, в связи с этим, обращение к Реформации.

 

Часть первая

Книга первая

С начала религиозной войны в Германии вплоть до Мюнстерского мира¹ едва ли возможно указать в политической жизни Европы какое-либо значительное и выдающееся событие, в котором реформация не играла бы первенствующей роли. Все мировые события, относящиеся к этой эпохе, тесно связаны с обновлением религии или прямо проистекают из него, и не было ни одного большого или малого государства, которое в той или иной мере, косвенно или непосредственно, не испытало бы на себе влияние реформации.

Свою огромную политическую мощь испанский царствующий дом почти целиком обратил против новых воззрений и их приверженцев. Реформация была причиной гражданской войны, которая в продолжение четырёх бурных правлений потрясала самые основы Франции², вызвала ввод иноземных войск в самое сердце этой страны и в течение полувека делала её ареной прискорбнейших бедствий. Реформация сделала испанское иго невыносимым для нидерландцев; она пробудила в этом народе стремление и мужество сбросить с себя ярмо; она же более всего дала ему и силы для этого подвига. Все враждебные акты, которые предпринимал Филипп II против королевы Английской Елизаветы³, были местью за то, что она защищала от него его протестантских подданных и стала во главе религиозной партии, которую он стремился стереть с лица земли. В Германии последствием церковного раскола было продолжительное политическое разъединение, которое хотя и обрекло эту страну более чем столетней смуте, но зато воздвигло устойчивый оплот против грозившего ей политического угнетения. Реформация была важнейшей причиной вступления скандинавских держав, Дании и Швеции, в европейскую государственную систему, так как союз протестантских государств стал необходимым для них самих. Государства, ранее почти не сносившиеся друг с другом, под влиянием реформации находили весьма важные точки соприкосновения и начали объединяться на основе новой политической солидарности. Подобно тому как граждане вследствие реформации стали в иные отношения к своим согражданам, а государи – к своим подданным, так возникли и новые взаимоотношения между государствами. Итак, по странному стечению обстоятельств церковный раскол привёл к более тесному объединению государств. Правда, страшно и губительно было первое проявление этого всеобщего политического взаимного тяготения – тридцатилетняя опустошительная война, от глубин Чехии до устья Шельды, от берегов По до прибрежья Балтийского моря разорявшая целые страны, уничтожавшая урожаи, обращавшая в пепел города и деревни; война, в которой нашли гибель многие тысячи воинов, которая более чем на полвека погасила вспыхнувшую в Германии искру культуры и возвратила к прежней варварской дикости едва зародившиеся добрые нравы. Но свободной и непорабощённой вышла Европа из этой страшной войны⁴, в которой она впервые познала себя как целокупную общину государств; и одной этой всеобщей взаимной симпатии государств, впервые зародившейся, собственно, в эту войну, было бы достаточно, чтобы примирить гражданина мира с её ужасами. Усердный труд постепенно загладил все пагубные её следы; но благодатные следствия, сопровождавшие её, укоренились. То самое всеобщее взаимное тяготение государств, вследствие которого толчок из Чехии сообщился целой половине Европы, охраняет теперь мир, положивший конец этой войне. Как пламя опустошения, вырвавшись из глубин Чехии, Моравии и Австрии, охватило Германию, Францию, половину Европы, так светильник культуры, зажжённый в этих трёх государствах, озарил все эти страны. Всё это было делом религии. Она одна могла сделать возможным всё то, что случилось, но всё это произошло далеко не ради неё и не только из-за неё. Если бы вскоре не присоединились к ней частная выгода и государственные интересы, то никогда голос богословов и народа не встретил бы в государях такой готовности, никогда новое учение не нашло бы столь многочисленных, столь мужественных и стойких поборников. Большая доля участия в церковном перевороте принадлежит бесспорно победоносной мощи истины или того, что принимали за истину. Злоупотребления в лоне старой церкви, нелепость некоторых её учений, непомерность её требований неизбежно должны были возмутить душу, уже озарённую предвидением лучшего света, должны были склонить её к обновлённой вере. Прелесть независимости, расчёт на богатство монастырей должны были внушить владетельным князьям соблазнительную мысль переменить веру и в немалой степени усиливали мотивы, вытекавшие из внутреннего убеждения; но лишь государственные соображения могли принудить их к решительному выступлению. Если бы Карл V, чрезмерно упоённый своими удачами, не позволил себе посягнуть на политическую свободу германских чинов⁵, то едва ли протестантский союз встал бы с оружием в руках на защиту свободы религиозной. Не будь властолюбия Гизов, вряд ли кальвинистам во Франции довелось бы видеть Конде или Колиньи своими вождями⁶; не будь требования десятины и двадцатины, папский престол никогда не потерял бы Соединённых Нидерландов⁷. Государи воевали для самозащиты или ради увеличения своих владений; религиозный энтузиазм набирал им армии и открывал им сокровищницы их народов. В тех случаях, когда массу привлекала под знамёна государей не одна лишь надежда на добычу, она верила, что проливает кровь за правду; на самом деле она проливала её ради выгоды своего властителя.

И счастье для народов, что на этот раз выгода государей шла рука об руку с их выгодой! Лишь этому случайному обстоятельству обязаны они своим освобождением от папства. Счастье государей, что их подданный, сражаясь за их интересы, тем самым боролся и за своё дело! В эпоху, о которой идёт речь, в Европе не было государя настолько самодержавного, чтобы он, преследуя свои политические цели, имел возможность не считаться с доброй волей своих подданных. А между тем как трудно было привлечь эту добрую волю народа к своим политическим целям и привести её в действие! Убедительнейшие доказательства, почёрпнутые из государственных соображений, нимало не трогают подданного; он редко понимает их и ещё реже связывает с ними свои интересы. В этом случае умелому правителю остаётся одно: сочетать интересы государства с какими-либо иными интересами, более близкими народу, если таковые имеются, или же создать их.

В таком именно положении находилось большинство государей, вставших на защиту реформации. По своеобразному стечению обстоятельств церковный раскол совпал с двумя политическими явлениями, без которых он, вероятно, получил бы совсем иное направление. Это были: неожиданно возросшее могущество Австрийского царствующего дома⁸, ставшее угрозой для европейской свободы, и ревностная преданность этого дома старой религии. Первое разбудило государей, второе вооружило для них подвластные им народы.

Упразднение чужой юрисдикции в их государствах⁹, приобретение высшей власти в делах духовных, сокращение постоянного отлива денег в Рим, расчёт на богатую добычу от церковных владений – таковы были выгоды, одинаково соблазнительные для всякого властелина. Почему, можно спросить, не оказали они такого же действия на государей Австрийского дома? Что мешало этому дому, в особенности его германской линии, внять настоятельным требованиям столь многих своих подданных и по примеру других властителей улучшить своё положение за счёт беззащитного духовенства? Маловероятно, что убеждение в непогрешимости римской церкви играло в благочестивой стойкости этого дома большую роль, нежели убеждение в противном – в отпадении протестантских государей. Много побудительных причин соединилось для того, чтобы сделать австрийских государей опорой папства. Испания и Италия, откуда австрийская держава черпала значительную долю своей мощи, были привержены папскому престолу со слепой преданностью, особенно отличавшей испанцев ещё во времена готского владычества¹⁰. Малейшая склонность к ненавистным учениям Лютера и Кальвина¹¹ должна была навек отвратить от повелителя Испании сердца его подданных; разрыв с папством мог стоить ему этого королевства. Испанский король должен был оставаться католическим государём или сойти с престола. То же самое обязательство возлагали на него и итальянские владения, население которых он, пожалуй, вынужден был щадить ещё более, чем испанцев, так как оно всего нетерпеливее сносило иноземное иго и всего легче могло его свергнуть. Ко всему этому присоединилось то обстоятельство, что в обеих странах Франция являлась его соперником, а папа соседом – достаточно важные препятствия к тому, чтобы объявить себя сторонником партии, стремившейся к уничтожению авторитета папы, достаточно веские основания для того, чтобы действенной преданностью старой религии снискать благосклонность папства.

Эти общие причины, которые должны были иметь одинаковое значение для каждого испанского монарха, находили у каждого поддержку ещё по особым мотивам. У Карла V имелся в Италии опасный соперник в лице короля французского¹², в объятия которого эта страна бросилась бы, как только Карл был бы заподозрен в склонности к ереси. Недоверие католиков и распря с церковью особенно препятствовали бы Карлу в тех замыслах, которые он ревностнее всего стремился осуществить. Когда Карлу пришлось выбирать между обеими религиозными партиями, новая вера не успела ещё приобрести значение в его глазах; к тому же тогда имелись ещё весьма основательные надежды на полюбовное соглашение церквей. В его сыне и наследнике, Филиппе II, монашеское воспитание в соединении с мрачным деспотическим характером поддерживало непримиримую ненависть ко всяким новшествам в делах религии; а то обстоятельство, что злейшие политические противники этого государя были в то же время врагами его религии, едва ли могло ослабить эту ненависть. Так как его европейские владения, рассеянные среди столь многих иностранных государств, были повсюду открыты воздействию чужих воззрений, то он, разумеется, не мог равнодушно взирать на успехи реформации в других странах, и кровные государственные интересы заставляли его принять сторону старой церкви для того, чтобы заглушить самые источники еретической заразы. Таким образом, вполне естественный ход вещей ставил этого государя во главе католичества и союза, заключённого папистами против сторонников новшеств. То, что проводилось во время долгих, отмеченных энергичной деятельностью правлений Карла V и Филиппа II, осталось законом и для следующих, и чем более усиливался раскол в лоне церкви, тем крепче должна была Испания держаться католицизма.

Германская линия Австрийского дома была по видимости свободнее; но если многие из этих препятствий были для неё несущественны, то её сковывали другие отношения. Корона Священной Римской империи, совершенно немыслимая на голове протестанта (ибо как мог отступник от римской церкви носить римскую императорскую корону?), связывала преемников Фердинанда I¹³ с папским престолом; сам Фердинанд по своим религиозным убеждениям был искренно предан этому престолу. К тому же германо-австрийские государи не были достаточно сильны, чтобы обойтись без испанской поддержки, которой они неминуемо лишились бы, если бы стали покровительствовать новой религии. С другой стороны, их императорский сан заставлял их встать на защиту германской имперской системы, которая была основой их власти и которую стремилась разрушить протестантская часть империи. Если прибавить к этому равнодушие протестантов к стеснённому положению императоров и к общим опасностям, грозившим империи, их насильственное вмешательство в мирские интересы церкви и их враждебное поведение там, где они чувствовали себя сильнее, то легко понять, что взаимодействие столь многих причин удержало императоров на стороне папства и что их собственные интересы должны были вполне отождествиться с интересами католической религии. Так как, быть может, судьба этой религии целиком зависела от решения, принятого Австрийским домом, то вся Европа должна была смотреть на государей австрийских как на столпов папства. Поэтому ненависть протестантов к папству единодушно обратилась против Австрии и постепенно смешала защитника с делом, которое он защищал.

А между тем этот самый Австрийский дом, непримиримый противник реформации, своими честолюбивыми замыслами, которые опирались на его огромную силу, стал грозить политической свободе европейских государств, в особенности — германских владетельных князей. Это обстоятельство должно было возбудить в них тревогу и заставить подумать о самозащите. На борьбу со столь грозной силой отнюдь не могло хватить их обычных денежных средств. Им пришлось потребовать от своих подданных чрезвычайного напряжения, а так как этого далеко не было достаточно – просить помощи у соседей и, заключив союзы, бороться сообща с силой, против которой каждому из них порознь не удалось бы устоять.

Но важные политические соображения, заставлявшие государей противиться успехам Австрии, были чужды их подданным. Лишь непосредственные выгоды или непосредственные бедствия могут привести народ в движение, а ведь искусная государственная политика не может дожидаться этого момента. Трудно пришлось бы этим государям, если бы, к счастью для них, на помощь им не явились другие мотивы, под влиянием коих народ был охвачен страстью и воспылал одушевлением, которое могло быть направлено и против политической опасности, так как предмет у них был один! Этими мотивами была исступленная ненависть к религии, на защиту которой встал Австрийский дом, фанатическая приверженность к учению, которое этот дом старался искоренить огнём и мечом. Пламенна была эта приверженность, неодолима эта ненависть! Религиозный фанатизм боится самой отдалённой опасности; фантасты никогда не рассчитывают, чем они жертвуют. Если величайшая опасность, грозившая государству, не могла всколыхнуть граждан, то это сделало религиозное воодушевление. Немного рук добровольно взялось бы за оружие ради государства, ради интересов государя; во имя веры охотно хватались за меч купец, художник, пахарь. Ради государства или ради государя старались бы уклониться от самого незначительного чрезвычайного налога; во имя религии отдавали добро и жизнь, все свои земные надежды. Утроенные суммы стекались теперь в государственную казну, утроенное количество войск выступало в поле; в неистовом возбуждении, охватившем все сердца при мысли о том, что религия в опасности, подданный не чувствовал тягот, под бременем которых в более спокойном душевном состоянии он склонился бы, истощённый. Боязнь испанской инквизиции, варфоломеевских ночей¹⁴ открывает принцу Оранскому, адмиралу Колиньи, королеве Британской Елизавете, протестантским государям Германии возможность черпать в своих народах средства, размеры которых поражают нас по сию пору.

Но и при величайшем напряжении всех сил едва ли удалось бы сделать что-либо с державой, которая была сильнее всякого, даже самого могущественного государя, взятого в отдельности. Между тем в эпоху крайне слабого развития политической жизни лишь случайные обстоятельства могли побудить отдалённые государства оказывать друг другу помощь. Различие государственного строя, законов, языка, нравов, национального характера разбивало народы и страны на соответственные обособленные единицы и разделяло их непроходимой стеной, делая одно государство нечувствительным к тяжкому положению другого, а то и возбуждая в нём, в силу национальной зависти, враждебное злорадство. Реформация разрушила эту стену. Отдельные граждане и целые государства стали воодушевляться более живым и более близким им интересом, чем национальная выгода или любовь к отечеству, интересом, который оставался совершенно независимым от гражданских отношений. Этот интерес мог связывать многие, даже самые отдалённые, государства и мог в то же время отсутствовать у граждан одного и того же государства. Таким образом, французский кальвинист мог иметь с женевским, английским, немецким или голландским реформатом точки соприкосновения, которых у него не было с его католическими согражданами. Поэтому в одном чрезвычайно важном отношении он, можно сказать, переставал быть гражданином отдельного государства, ограничивать своё внимание и участие одним этим государством. Его кругозор расширяется; по судьбе иных стран, держащихся одной с ним веры, он начинает предвидеть свою собственную судьбу и их дело считать своим делом. Лишь теперь могли государи осмелиться представить дела иноземные на обсуждение собрания своих земских чинов, лишь теперь могли они надеяться найти в них внимание и быструю помощь. Эти чужие дела стали для них своими, и единоверцу охотно протягивали руку помощи, которой раньше не дождался бы сосед, а далёкий иноземец – и подавно. Теперь уроженец Пфальца покидает родину, чтобы сражаться против общего религиозного врага за своих французских единоверцев. Французский подданный, обнажая меч против родины, подвергающей его гонениям, идёт проливать кровь за свободу Голландии. Теперь швейцарцы бьются против швейцарцев, немцы против немцев, решая на берегах Луары и Сены вопросы престолонаследия во Франции. Датчанин переходит через Эйдер, швед переправляется через Бельт, чтобы разбить цепи, предназначенные для Германии.

Очень трудно сказать, что сталось бы с реформацией и со свободой Германской империи, если бы грозный Австрийский дом не ополчился на неё. Но можно, кажется, считать доказанным, что ничто так не препятствовало созданию задуманной австрийскими государями всемирной монархии, как та упорная борьба, которую они вели с новым мировоззрением. Ни в каком другом случае не удалось бы более слабым владетельным князьям добиться от своих подданных тех необычайных усилий, которые они противопоставили австрийской державе; ни в каком другом случае государствам не удалось бы соединиться против общего врага.

Никогда могущество Австрии не было так велико, как после победы Карла V при Мюльберге¹⁵, где он разбил немцев. Казалось, что со Шмалькальденским союзом навеки погибла свобода Германии¹⁶; но она воскресла в Морице Саксонском, её опаснейшем враге¹⁷. Все плоды победы при Мюльберге были потеряны на конгрессе в Пассау и на имперском сейме в Аугсбурге, и все мероприятия, направленные к усилению светского и духовного гнета, сведены к нулю мирными уступками.

На этом имперском сейме в Аугсбурге Германия распалась на две религии и на две политические партии, распалась лишь тогда, потому что лишь тогда этот раскол был узаконен. До той поры на протестантов смотрели как на мятежников; теперь решили относиться к ним как к братьям – не потому, чтобы их признали таковыми, а потому, что пришлось пойти на это: аугсбургское исповедание¹⁸ могло теперь ставить себя наравне с католической религией, пользуясь, однако, лишь временным ограниченным равноправием в качестве соседа, которого терпят поневоле. Каждый светский владетельный князь получил право объявить религию, которую он сам исповедует, господствующей и единственной в своих владениях и преследовать свободное исповедание всякой другой. Каждому подданному разрешено было покинуть страну, где угнетена его религия. Таким образом, лишь теперь учение Лютера впервые добилось положительной санкции, и если даже оно пресмыкалось во прахе где-нибудь в Баварии или Австрии, то могло утешиться тем, что царит в Саксонии и в Тюрингии. Но одни только владетельные князья имели право решать, какая религия допускается в их землях и какая изгоняется из них; о подданных, которые на этом имперском сейме не имели никаких представителей, в этом мирном договоре не позаботились. Лишь в церковных владениях, где католическая религия оставалась безусловно господствующей, протестантским подданным (то есть лицам, которые к тому времени уже были протестантами) было предоставлено право свободного исповедания их веры; но и это право было дано лишь в виде личного обещания короля Римского Фердинанда, заключившего этот мир, обещания, которое, встретив возражения со стороны государей-католиков, было внесено в мирный трактат с этими возражениями и потому не получило законной силы.

Впрочем, если бы причиной общего несогласия были только взгляды, – как равнодушно смотрели бы все на это несогласие! Но с этими взглядами были связаны богатства, высокие звапия, права, – обстоятельства, бесконечно затруднявшие раздел. Из двух братьев, до сих пор совместно владевших отцовским достоянием, один покидал теперь отчий дом, и, следственно, возникала необходимость разделиться с остающимся братом. Отец не сделал никаких распоряжений на случай этого раздела, потому что он не мог его предвидеть. Богатства церкви были накоплены в течение целого тысячелетия; они составились из пожертвований предков на дела благотворения, и эти предки принадлежали уходящему брату в той же степени, как и остающемуся. Связано ли право наследования с отцовским домом или с отцовской кровью? Пожертвования были сделаны католической церкви потому, что тогда не было ещё никакой другой; первенцу – потому, что тогда он был единственным сыном. Должно ли было в лоне церкви признаваться право первородства, как в дворянских семьях? Было ли законно предпочтение, оказанное одной стороне в тот момент, когда другой ещё не существовало? Могли ли лютеране быть лишены права пользования достоянием, которое составилось из пожертвований их же предков, лишены единственно потому, что во времена пожертвования ещё не было никакого различия между лютеранами и католиками? Обе религиозные партии выступали друг против друга в этом спорном деле с видимой основательностью, выступают и до сих пор; но доказать свою правоту было одинаково трудно и для той и для другой. Право располагает решениями только для таких случаев, какие можно представить себе заранее, и, быть может, церковные пожертвования не принадлежат к таковым, – но принадлежат по крайней мере тогда, когда требования жертвователей распространяют на догматические положения. Мыслимо ли связывать вековечное пожертвование с изменяющимися воззрениями?

Когда бессильно решить право, решает сила; так было и в этом случае. Одна часть удержала за собой то, чего у неё уже нельзя было отнять; другая защищала то, чем ещё владела. Все епископства и аббатства, секуляризованные до заключения мира, остались за протестантами; но паписты обезопасили себя специальной оговоркой, что в будущем секуляризации больше не будет. Всякий господин церковного владения, непосредственно подчинённого империи, – курфюрст, епископ или аббат, – теряет свои доходы и сан, как только он переходит в протестантство. Он обязан тотчас же оставить свои владения, и капитул приступает к новым выборам совершенно так же, как в том случае, если бы место его освободилось вследствие его смерти. На этом священном якоре «церковной оговорки» – Reservatio ecclesiastica, ставившем всё земное благополучие князя церкви в зависимость от его вероисповедания, держится до сих пор католическая церковь Германии, – и что сталось бы с ней, если бы этот якорь не выдержал? «Церковная оговорка» наткнулась на ожесточённое сопротивление со стороны протестантских чинов, и хотя они в конце концов внесли её в мирный договор, однако потребовали, чтобы прямо было сказано, что соглашение обеих партий по этому пункту не было достигнуто. Могла ли такая оговорка иметь для протестантской стороны большую силу, нежели для католиков – обещание Фердинанда обеспечить свободу совести протестантских подданных в церковных владениях? Таким образом, в мирном договоре сохранились два спорных пункта; они и повлекли за собой войну.

Так обстояло дело со свободой совести и с церковными владениями; в таком же положении был вопрос о правах и званиях. Германская имперская система была рассчитана на единую церковь, потому что, когда эта система создавалась, никакой другой церкви не было. Затем в церкви произошёл раскол, имперский сейм распался на две религиозные партии – как могла имперская система отныне покоиться исключительно на одной из них? Все императоры до сих пор были сынами римской церкви, потому что до сих пор римская церковь в Германии не имела соперницы. Но что, собственно, составляло сущность германского императора: связь с Римом или сама Германия, находившая в этом императоре своё воплощение? Между тем в состав всей Германии входит также и её протестантская часть; каким же образом может эта часть находить своё воплощение в непрерывном ряде католических императоров? В высшем имперском суде германские чины сами судят себя, потому что из их среды набираются судьи; смысл этого учреждения заключается именно в сознании, что чины сами себя судят, что всем им оказывается равная справедливость; сможет ли эта идея осуществиться, если заседать там будут представители одного лишь, а не обоих вероисповеданий? То, что в момент основания этого учреждения в Германии царила единая вера, – случайность; основной целью учреждения имперского суда было воспрепятствовать тому, чтобы один властитель угнетал другого на основании закона. Между тем цель эта, очевидно, не будет достигнута, если одной религиозной партии будет принадлежать исключительное право судить другую. Но можно ли пожертвовать основной целью, если изменились случайные обстоятельства? Лишь с большим трудом добились протестанты в конце концов одного места в верховном суде для представителя своей религии, но не могли добиться равновесия голосов. Императорской короной не был ещё увенчан ни один протестантский государь.

Вообще, как ни расценивать равенство, установленное религиозным миром в Аугсбурге между обеими немецкими церквами, победительницей оттуда бесспорно вышла католическая. Всё, чего добилась лютеранская, была терпимость; всё, что уступила католическая, было уступкою необходимости, но не справедливости. Всё ещё не был достигнут мир между двумя равноправными силами; был лишь договор между господином и неусмирённым мятежником. Именно этот принцип руководил, по-видимому, всеми действиями католической церкви по отношению к протестантской, руководит ими как будто и посейчас. Всё ещё считалось преступлением перейти в протестантство, и для отпавшего князя церкви это влекло за собой тяжкие потери, предусмотренные «церковной оговоркой». И в дальнейшем католическая церковь предпочитала идти на риск потерять всё под гнётом насилия, нежели добровольно и по справедливости отказаться от маленькой выгоды; ибо всегда оставалась надежда вернуть себе отнятое и всегда потеря рассматривалась лишь как нечто случайное; наоборот, отказ от притязания, право, добровольно признанное за протестантами, потрясало самые основы католической церкви. Даже при заключении религиозного мира это начало оставалось руководящим. Все уступки, сделанные протестантам в мирном договоре, были сделаны с оговорками. Всё – так было прямо сказано в акте – имеет силу лишь до ближайшего собора, который займётся воссоединением обеих церквей. Лишь в том случае, если эта последняя попытка не увенчается успехом, религиозный мир получит безусловную силу. Как ни слаба была надежда на такое воссоединение, как ни мало, быть может, верили в него сами католики, выгода для них всё же заключалась в том, что мир был ограничен хотя бы этим условием.

Итак, этот религиозный мир, долженствовавший навеки загасить пламя междоусобной войны, был по существу лишь временной мерой, делом необходимости и насилия; он не был продиктован велениями справедливости, не был плодом обновлённых понятий о религии и свободе совести. Такого религиозного мира не могли дать католики, и – сказать правду – до такого мира не доросли ещё и протестанты. Далёкие от того, чтобы проявлять по отношению к католикам полную справедливость, они душили там, где могли, кальвинистов, которые, разумеется, заслуживали терпимости в этом лучшем смысле не более всех остальных, так как сами столь же далеки были от её применения. Для такого религиозного мира ещё не пришло время, и ещё слишком большая смута царила в умах. Как могла одна сторона требовать от другой того, что сама она не в состоянии была дать? Всё, что спасла или выиграла та или иная религиозная партия по Аугсбургскому миру, было результатом случайного соотношения сил во время заключения мира. То, что было приобретено силой, могло быть сохранено только силой; стало быть, это равновесие сил должно было сохраниться и на будущее время – или же религиозный мир перестал бы существовать. Мечом были намечены границы между обеими церквами; меч должен был охранять их и в будущем – и горе стороне, преждевременно сложившей оружие! Уже теперь этот мир сулил покою Германии сомнительное, страшное будущее!

Пока что в империи царило временное затишье, и непрочное согласие как будто вновь объединяло расторгнутые части в единое государственное целое, так что на некоторое время вновь возродилось стремление, к общему благополучию. Но разрыв коренился в самых глубинах, и момент, удобный для восстановления былого согласия, был упущен. Как ни точно, казалось, были установлены миром границы прав обеих сторон, они, однако, подвержены были весьма разнообразным толкованиям. В разгаре яростной борьбы договор определял для враждующих сторон лишь временное умиротворение; он прикрыл огонь, но не погасил его, и неудовлетворённые притязания сохранились у обеих партий. Католикам казалось, что они потеряли слишком много; евангелистам – что они отвоевали слишком мало; каждая из сторон искала выхода в том, что, ещё не смея нарушить мир, толковала его соответственно своим целям.

Могущественный мотив – секуляризация церковных имуществ, побудивший столь многих протестантских государей склониться к принятию учения Лютера, остался и после заключения мира в той же силе, что и раньше, и все такие имущества, ещё не попавшие в их руки, должны были вскоре перейти к ним. Вся Нижняя Германия была секуляризована с чрезвычайной быстротой, и если в Верхней Германии дело обстояло иначе, то лишь вследствие живейшего сопротивления католиков, которые здесь имели перевес. Каждая партия угнетала или притесняла сторонников другой там, где она была сильнее. Особенно настойчиво теснили церковных владетелей, как слабейших членов империи, их некатолические соседи, жаждавшие расширить свои владения. Кто был слишком слаб, чтобы противопоставить насилию насилие, тот искал защиты под сенью закона, и жалобы на протестантских чинов накоплялись в имперском суде, который с готовностью выносил решения, осуждавшие виновную сторону, но не располагал достаточной поддержкой, чтобы вводить их в силу. Аугсбургский мир, предоставивший чинам империи полную свободу совести, до некоторой степени всё же позаботился также и о подданном, выговорив ему право беспрепятственно покидать страну, где его религия подвергалась преследованиям. Но от насилий, которым подвергался ненавистный подданный со стороны своего государя; от невыразимых мучений, какими затруднялось его переселение; от искусно расставленных тенёт, какими хитрость в союзе с силой может опутать умы людей, — от всего этого мёртвая буква договора не могла охранить никого. Католический подданный протестантских государей громко жаловался на нарушения религиозного мира; евангелический ещё громче жаловался на притеснения, какие он терпел от своих католических владык. Ожесточение и озлобление богословов разжигали души и обостряли всякую мелочь, как бы ни была она ничтожна сама по себе; хорошо ещё, когда эта богословская ярость изливалась на общего религиозного врага, не обрызгивая ядом своего собственного единоверца.

Для того чтобы удержать обе враждующие партии в равновесии и таким образом продлить мир, было бы в конце концов достаточно единства протестантов между собой, но в довершение общей смуты вскоре исчезло и это единство. Учение, распространённое Цвингли в Цюрихе и Кальвином в Женеве¹⁹, вскоре стало укореняться и в Германии и сеять раздоры между протестантами, так что теперь они едва ли могли распознавать друг друга по чему-либо, кроме общей ненависти к папству. Протестанты этого времени уже не были похожи на тех, которые полвека тому назад изложили своё исповедание в Аугсбурге, и причиной перемены является именно это аугсбургское исповедание. Оно поставило протестантской религии твёрдые границы, прежде чем пробудившийся дух исследования мог примириться с этими границами, и протестанты по неведению потеряли часть преимуществ, которые им обеспечивало отпадение от папства. Одинаковых жалоб на римскую иерархию и на злоупотребления в римской церкви, одинакового отрицания католических доктрин было бы достаточно, чтоб объединить протестантскую церковь. Но они искали этого объединительного начала в новой положительной религиозной системе, в ней видели отличительные признаки, преимущества и сущность своей церкви и лишь к ней относили договор, заключённый с католиками. Религиозный мир они заключили лишь в качестве приверженцев определённого вероучения: одни только приверженцы этого вероучения могли пользоваться благами этого мира. Таким образом, каков бы ни был исход для кальвинистов, дело обстояло одинаково печально. Требование строго придерживаться аугсбургского исповедания надолго ограничивало дух исследования; несогласие в толковании установленной формулы означало гибель объединяющего начала. К несчастью, произошло ж то и другое, и печальные последствия того и другого не замедлили обнаружиться. Одна сторона крепко держалась первого (аугсбургского) исповедания, и если кальвинисты отступали от него, то лишь для того, чтобы таким же образом замкнуться в новом вероучении.

Протестанты не могли доставить своему общему врагу лучшего аргумента против себя, чем это внутреннее разногласие, не могли доставить более утешительного зрелища, чем взаимное ожесточение, с каким они преследовали друг друга. Кто мог осуждать католиков за то, что они высмеивали заносчивость, с которой эти преобразователи веры выставляли себя провозвестниками единственно истинной религии? Ведь оружие в борьбе против протестантов католики брали не у кого другого, как у самих протестантов; ведь эта борьба воззрений укрепляла их веру в авторитет своей религии, за которую к тому же говорила почтенная давность и ещё более почтенное большинство. Но протестантам пришлось испытать ещё более неприятные последствия своих несогласий. Религиозный мир имел в виду исключительно единоверцев, и католики требовали теперь от протестантов объяснения, кого именно они считают своими единоверцами. Совесть не позволяла евангелистам принять в свою среду реформатов; между тем они не могли исключить их из неё, не превращая полезного друга в опасного врага. Так этот злополучный разрыв проложил путь махинациям иезуитов, которые постарались посеять недоверие между обеими сторонами и разрушить единство их действий. Скованные двойным страхом пред католиками и пред своими протестантскими противниками, протестанты упустили невозвратимый момент, когда им ещё возможно было отвоевать для своей церкви права, совершенно равны