Эпилог СССР, Ленинград, 1938 г.

 

Качается ветхая память

В пространстве речных фонарей,

Стекает Невой меж камнями,

Лежит у железных дверей.

Л. Гумилев

 

 

Самый большой лекционный зал университетского филфака был заполнен до отказа. Студенты‑историки, доучившиеся до четвертого курса, успели хорошо узнать, что профессор Лев Пумпянский не знает к прогульщикам ни жалости, ни снисхождения и всегда припоминает пропуски на зачетах и экзаменах. Поэтому на его лекцию о поэзии начала ХХ века подтянулись даже самые злостные разгильдяи, и в аудитории собралось почти двести человек – весь четвертый курс, за исключением нескольких заболевших.

Правда, слушали его студенты не слишком внимательно. В верхних рядах огромного амфитеатра не смолкал тихий, но назойливый гул. Студенты болтали, обсуждали последние новости, сидящих в отдалении сокурсников и других преподавателей, выпрашивали друг у друга конспекты пропущенных лекций, спорили, шутили… Чуть ниже тоже было шумно: занявшие эти места четверокурсники пытались утихомирить сидевших над ними болтунов и злобным шипящим шепотом требовали, чтобы те замолчали. Еще ниже будущие историки старательно изображали внимательных слушателей, но на столах перед ними лежали не только конспекты, но и газеты, учебники по другим предметам и книги, не имеющие никакого отношения к литературе недавнего прошлого. И только несколько самых первых рядов, которые были хорошо видны лектору, заняли добросовестные слушатели. По большей части, впрочем, добросовестные поневоле, так как заняться каким‑нибудь посторонним делом на глазах профессора Пумпянского им было слишком трудно. Приходилось прислушиваться к его словам, время от времени записывать одну‑две фразы в тетрадь и сдерживаться, чтобы не зевнуть во весь рот и не выдать таким образом свое истинное отношение к учебе. Правда, тех, кому лекция была интересна и кто торопливыми каракулями записывал каждое слово профессора, тоже было достаточно на всех «этажах» амфитеатра. Некоторые даже поглядывали на часы не с нетерпением, а с сожалением, что выступление Пумпянского постепенно подходило к концу.

– Так, у нас осталось еще двадцать минут? – Профессор тоже поднял глаза на круглые настенные часы и заговорил чуть громче, чтобы вернуть внимание уставшей аудитории.

Студенты, услышавшие последнюю фразу, напряглись и оторвались от своих дел в надежде, что преподаватель решит отпустить их пораньше на перерыв. Однако их ожидания оказались напрасными.

– Я как раз успею рассказать вам еще об одном поэте… – объявил лектор, и мечтающие отдохнуть четверокурсники снова сникли. Еще один мало кому известный стихотворец, наверняка такой же скучный, как все предыдущие! Еще двадцать минут сидения в душной аудитории! Теперь даже самые прилежные студенты, занявшие первый ряд, принялись, не особо скрываясь, зевать и громко вздыхать.

– О Николае Степановиче Гумилеве, – продолжил тем временем Пумпянский.

И тут же не без удивления заметил, что в аудитории как будто стало потише. Он привык, что шум на занятиях постепенно возрастает и под конец болтуны разговаривают громче всего, какие замечания им ни делай. А тут вдруг за четверть часа до окончания лекции его, наоборот, стали слушать более внимательно! А один молодой человек, сидевший во втором ряду, и вовсе уставился на Пумпянского внимательным выжидающим взглядом. Это было что‑то новенькое!

– Итак, Николай Гумилев, – начал рассказывать профессор, с интересом поглядывая на притихших студентов. – Он родился в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году. Темы его стихов мало отличаются от поэзии его современников, о которых вы только что услышали. Точно такой же чуждый нам декаданс, упадничество, пессимизм. Единственная нетипичная для его единомышленников тема – путешествия, экзотические страны. Другие поэты о них не писали, а у Гумилева такие сюжеты были одними из любимых. Хотя в стихах о дальних странах тоже полностью проявляется фальшивость той поэзии…

В аудитории было тише, чем на самых трудных госэкзаменах. Пумпянский недоумевал все сильнее. Неужели студентов так заинтересовал этот никому не нужный и известный только литературоведам поэт, чьи стихи остались в прошлом? Даже странно, о других‑то стихоплетах они слушали вполуха… Или их внимание привлекли слова о путешествиях?

– Все стихи Гумилева, посвященные другим странам, – выдумка, – решил Пумпянский осветить эту тему более подробно. – Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Такой вот пример нашего, отечественного Тартарена!

Теперь тишина стала и вовсе гробовой. Лектор еще раз оглядел слушателей и с еще более сильным изумлением обнаружил, что почти все смотрят вовсе не на него, а на парня во втором ряду, который не сводил с него глаз. Лицо этого студента показалось Пумпянскому смутно знакомым – кажется, он уже видел его на своих лекциях, хотя и не знал, как его зовут. И вроде бы раньше этот юноша его с таким вниманием не слушал – уж это‑то профессор запомнил бы обязательно!

«Ну, что ж, пусть слушает, видимо, чем‑то ему этот забытый поэт интересен…» – успел подумать Пумпянский, когда странный молодой человек неожиданно встал.

– Николай Гумилев был не в Алжире, а в Абиссинии! – гулко прозвучал в тишине аудитории его голос.

– Что? – растерявшись, переспросил лектор. Студенты давно уже не позволяли себе спорить с ним и уж тем более выкрикивать что‑нибудь с места во время его лекций, и эта дерзость стала для него полной неожиданностью.

– Николай Степанович Гумилев был в Абиссинии, – еще громче возвысив голос, повторил студент. – Он описывал в своих стихах только то, что видел.

И снова в аудитории повисла напряженная тишина, нарушаемая лишь случайными шорохами. В верхних рядах кто‑то не то шумно вздохнул, не то восхищенно ахнул. Однако Лев Пумпянский уже взял себя в руки, и его лицо приняло свое обычное снисходительное выражение, с каким он всегда смотрел на студентов.

– Молодой человек, – произнес он, слегка улыбаясь, – ну, кому, по‑вашему, лучше знать, где он был, – вам или мне?

Он ждал, что перебивший его невоспитанный студент смутится и, пристыженный, сядет на место, но вместо этого юноша посмотрел ему в глаза еще более вызывающим, колким взглядом.

– Мне, конечно, – сказал он ровным голосом и пожал плечами, словно речь шла о чем‑то само собой разумеющемся.

Ответить на это Пумпянский не успел. Аудитория вдруг грохнула таким звонким смехом, словно перед ней была не лекторская кафедра, а арена цирка, на которой выступали самые талантливые клоуны. Этот смех эхом разнесся по всему помещению, отразился от высокого потолка и едва не оглушил вновь растерявшегося от неожиданности преподавателя. Он смотрел на студентов, которые только что тихо слушали его лекцию – пусть неохотно, пусть без особого интереса, пусть даже занимаясь при этом какими‑то своими делами, но ведь слушали! Они все‑таки относились к нему с уважением – может быть, не все, но большинство из них. А теперь они смеялись. И не просто смеялись, а хохотали, раскачиваясь на скамейках и запрокидывая головы, словно он, профессор Лев Васильевич Пумпянский, известный в Ленинграде специалист по истории русской литературы, сказал что‑то невероятно остроумное. Больше всего веселились, конечно, сидящие в верхних рядах. Отличники, занявшие места поближе к кафедре, стеснялись смеяться громко, однако было заметно, что им тоже весело и они с трудом сдерживают хохот. Все они, и разгильдяи с верхних рядов, и прилежные учащиеся с нижних, смотрели на этого дерзкого выскочку. А он продолжал стоять, глядя на Пумпянского каким‑то странным взглядом. Сначала профессору показалось, что в этом взгляде была злость или даже ненависть, но затем он понял, что ошибся. Этот невысокий светловолосый студент не ненавидел его. Он просто был полностью уверен в своей правоте и в том, что Пумпянскому совсем ничего не известно о поэте Николае Гумилеве. И Лев Васильевич вдруг почувствовал, что не может выдержать этот прямой уверенный взгляд странного студента, и если сейчас же не отведет глаза в сторону, то начнет оправдываться перед ним и перед всеми остальными слушателями, признается, что действительно не удосужился прочитать биографию Гумилева и рассказывал о нем лишь то, что было одобрено руководством университета…

А студенты все смеялись. Уже не так громко, как в первый момент, но им все еще было очень весело. И они по‑прежнему смотрели на перебившего Пумпянского юношу – кто с уважением, а кто и с настоящим восторгом. Один из сидящих неподалеку от него студентов показывал ему поднятый вверх большой палец, другой, пихая в бок своего соседа, что‑то кричал ему в ухо, кивая на виновника всеобщего веселья.

– Все, лекция окончена! – крикнул профессор, с трудом перекрывая своим хорошо поставленным голосом царящий в аудитории шум.

Смех начал потихоньку стихать. Коллеги Льва Пумпянского часто шутили, что единственный способ, позволяющий полностью прекратить гвалт на лекции, – это закончить ее и отпустить студентов домой. Подействовал этот ход и теперь. Несмотря на все бурные эмоции, которые вызвал спор профессора с этим невоспитанным мальчишкой, сообщение о том, что они свободны, заставило учащихся забыть о нем и начать собирать вещи. Лишь некоторые еще продолжали хихикать и поглядывать на все еще стоящего и не спускающего с Пумпянского глаз спорщика. А сам спорщик не отрывал от профессора своего взгляда.

Лев Васильевич выдержал еще несколько секунд, но потом все‑таки первым отвел глаза в сторону. Студент удовлетворенно кивнул и тоже принялся складывать в портфель свои вещи. Собрал тетради с тезисами лекции и Пумпянский. Он старательно делал вид, что ничего особенного не произошло, что просто один глупый студент решил с ним поспорить, а он, профессор, заслуженный специалист по истории литературы, не стал связываться с самоуверенным мальчишкой. Но профессору было ясно, что и сам он, и все студенты, слышавшие его диалог о Николае Гумилеве, прекрасно понимают: это не так. Нахальный молодой человек уличил его во лжи, и вся аудитория, весь его курс теперь будет знать, что он, Лев Пумпянский, вовсе не такой эрудированный человек и добросовестный преподаватель, каким его считают в университете.

А наглый студент, с такой легкостью уличивший уважаемого профессора в некомпетентности и лжи, уже шел к выходу из аудитории, размахивая портфелем. К нему подбежали двое однокурсников и почти одновременно хлопнули его по плечам.

– Ну, ты даешь, Левка! – воскликнул один из них и снова расхохотался. – Это ж надо – так отбрить старика!

– «Кому лучше знать – мне или вам?» – очень похоже подражая голосу Пумпянского, передразнил его второй. – «Мне, конечно!» Как сказал, а?

– Молодец, Левушка! – крикнула обогнавшая компанию девушка и кокетливо подмигнула ему. Тот ответил ей торжествующей улыбкой.

Еще через минуту молодой нахал и его приятели вышли из аудитории. Остальные студенты тоже не стали задерживаться – все радовались, что лекция закончилась чуть раньше, и спешили кто домой, кто на прогулку, кто – по каким‑то своим делам. И только несколько человек продолжали укладывать в портфели и сумки тетради с конспектами и о чем‑то болтали.

Лев Васильевич застегнул собственный портфель и вышел из‑за кафедры. Несколько секунд он медлил, раздумывая, что делать дальше, а потом, поджав губы, решительно направился к крайней парте в первом ряду, возле которой все еще складывали свои вещи несколько студенток‑копуш. Особенно медленно возилась с конспектами одна из них. Ее однокурсницы уже были готовы идти и нетерпеливо переминались с ноги на ногу рядом с ней.

– Идите, я догоню! – сказала она им, еще ниже наклоняясь над своим портфелем.

Те не заставили просить себя дважды и направились к выходу.

Лев Васильевич подошел к оставшейся в аудитории девушке, к этому моменту как раз запихавшей все свои тетради в портфель, и остановился рядом с ней.

– Кто этот выскочка? – спросил он, кивая на место, где сидел вступивший с ним в спор молодой человек.

Студентка подняла на него глаза, и ее лицо стало таким же сосредоточенным, каким бывало, когда она отвечала на зачетах и экзаменах. Ей очень хотелось ответить как можно лучше, словно за этот ответ она тоже могла получить высшую оценку.

– Это Лев Гумилев, он вечно везде лезет и с преподавателями спорит! – сообщила она Пумпянскому. – Учится он, правда, неплохо, но никого не уважает, ошибки у всех ищет, ему уже много раз замечания делали…

– Лев… Гумилев, говорите? – с каменным лицом переспросил Пумпянский.

– Да, Гумилев… Ой!.. – Студентка, лишь теперь сообразившая, кем был ее нарушивший дисциплину на лекции сокурсник, удивленно захлопала глазами.

– Понятно… – протянул профессор и натянуто усмехнулся. – Что ж, спасибо за информацию.

– Не за что, Лев Васильевич! – несколько раз быстро кивнула студентка.

Пумпянский неспешно направился к выходу из аудитории. Его лицо уже снова приняло обычное спокойное и уверенное в себе выражение. И только его полные губы при этом что‑то едва слышно шептали. До идущей следом за ним студентки долетел обрывок фразы:

– …так этого не оставлю!

А светловолосый невысокий третьекурсник по имени Лев, только что наживший себе первого и далеко не последнего врага, шел по Университетской набережной, щурясь от редкого в Ленинграде солнца, и гордо улыбался.