Ужасная вещь

 

Это действительно было «необратимо и окончательно». Она сидела в низком кресле из розового дерева, в котором Ей было суждено просидеть до конца своих дней, всегда лицом к востоку, повернувшись к Шри Ауробиндо. Ее ноги, обутые в таби, покоились на подушечке. Кресло было обито бледно-желтым бангалорским шелком. Пахло «майским ландышем», это был Ее любимый аромат, который Ей присылали прямо из Прованса («сила чистоты», говорила Мать). Она приобрела странную прозрачность, особенно изменился голос, становившийся все более и более детским. Мы никогда не думали, что Она умрет, нам никогда не приходило в голову, что Она может умереть. Ускорение процесса усиливало шок: десять лет сжимались в неделю. «Понимаешь, нужно поторапливаться... все думают, что это конец». — «Нет-нет! — восклицали мы. — Нет же, все убеждены, что это действительно последняя возможность и что это не может пройти неудачно». — «Они понимают?» — «Они знают, что идет работа». — «Ну хорошо». Она смеялась, не веря ни единому нашему слову.

Радикальная трансформация в точности повторяла перелом 1962 года, но на этот раз была полной и окончательной:

 

Разум и Витальное ушли,

предоставив физическое самому себе.

 

Она показала нам клочок бумаги с неразборчивыми каракулями, нацарапанными карандашом. Имелся в виду исключительно телесный опыт. «Как тебе объяснить, с виду я стала идиоткой, я не знаю ничего». Она перестала видеть, слышать, не могла ничего делать, даже двигаться — полное забвение. Но «что-то» заставляло Ее шевелиться, действовать, давать указания — говорить, сохраняя кристальную (но очень специфическую) ясность ума. Она разговаривала с нами до последней минуты, и слова, произносимые Ею, были словно пронизаны чистым светом, а иногда, как молния, поражали нас своей силой. Вот это «что-то» и предстояло изучить. Только оно остается, когда уходит все: только тело. Ни капли жизненной силы — почти полная немощь, притом что вокруг бурлили все сметающие потоки энергии... Потрясающее сочетание. Последние пять лет изобиловали разительными противоречиями, поражавшими тем, что в невозможном парадоксе, которым становилась Она, нам иногда виделось нечто настолько новое... что в это почти невозможно было поверить. Как будто почва уходит из-под ног, но ты не проваливаешься в бездну, а оказываешься в Чуде, — другого слова, кроме «невероятно» не подберешь. Отключился Разум, ушли жизненные силы — они утрачены уже навсегда. Но Мать будет прекрасно двигаться, начнет ходить, писать, принимать по сто-двести человек в день, Она даже возьмет таблицы окулиста, чтобы вернуть себе обычное зрение и каждый день будет упражняться в чтении — сломить такую волю было невозможно. Но в силу вступали уже другие законы. Это «что-то» было иным. Иная Возможность тихо, незаметно, но неуклонно взрастала в совершенно уничтоженном теле — и расти она могла лишь потому, что все было уничтожено. Ад. Пять лет ада.

«Настоящий ад. Лишь эта возможность превращает его в не-ад. Да, за адом стоит возможность — живая, реальная, настоящая, которую можно потрогать, в которой можно жить, — иначе... ад. Тебе не кажется, что у большинства людей все составляющие бытия (рефлексы, чувства, инстинкты, мысли, идеалы и тому подобное) сбиты в одно целое, как майонез?! Все вместе, смешано как придется; разумеется, "ужасная вещь" переносится за счет всего прочего, что есть внутри. Но если это разделить... о!» Убрать все чувства, мысли, привычки, память и, конечно же, всевозможные идеалы, вкусы, умопостроения от А до Я, сверху донизу... Остается «ужасная вещь». Мать пребывала в этом ужасе до конца.

Новое бытие творится из клеток, не несущих никакой информации. Ни ментальной, ни витальной, ни материальной. Что же может получиться из этого ужасного ничто? Невозможное бытие. Бытие абсолютно нежизненное.

Но оно и существовало лишь потому, что было абсолютно нежизненным.

Его можно назвать чистой Материей.

И к тому же универсальной.

Ни атома между тобой и мировой стихией, мыслями, реакциями, болезнями мира... Иногда Ее тихие детские стоны были слышны во дворе Ашрама. От них щемило сердце. А Мать просила прощения. «Мы видим и слышим ВОПЛЬ протеста, нищеты и скорби — он стоит по всей земле — и хоть немного пробуждает в них (этих клетках) стыд... Тогда я провожу в тишине дни и ночи напролет и только смотрю, смотрю...» Мысли и все прочее исчезают, остается одно изображение, постоянное живое кино и Она, живая, вновь и вновь проходит сквозь экран туда, сюда, повсюду, чтобы пропустить через себя то зов о помощи, то болезнь, убийство, злобу, низость... все живое-пережитое. Погружение в боль: боль мира. «Здесь исчезает ощущение отстраненности "я", а опыт, повторенный десятки, тысячи раз, доказывает, что благодаря отождествлению и объединению с другими телами можно почувствовать боль одного, другого, боль... Да ВСЕ боль! Иными словами, это не эгоистическая жалоба». Можно было подумать, что Мать извиняется. Она рассматривала всю землю, лежащую перед ней, точнее, в Ней: «Возникает ясное и стихийное ощущение: невозможно взять часть целого и добиться в ней гармонии, если само целое гармонии не несет. Но почему, почему?.. Физическое — настоящая загадка. Я понимаю людей, говорящих: это фикция, ее следует разрушить — и, однако, это не так, это не фикция, это... что? Сказать "деформация " — значит ничего не сказать. К примеру, когда мне говорят, что кто-то болен, не менее чем в девяносто девяти случаях из ста я уже знаю об этом. Я ощущаю болезнь как часть моего физического существа — необъятного и не имеющего определенной формы. Значит...» А мы говорили: «Значит должно измениться всеобщее сознание. Вечная проблема: по мере движения прогресса, изменения сознания целого, должно измениться и "материальное выражение"» — «Разумеется. Этого не избежать, это невозможно разделить. Индивидуальность — лишь средство трансформации целого; я понимаю, мне скажут: нужно бежать от этого! Ведь на такую трансформацию уйдет... целая вечность». — «Невозможно преобразовать единицу, не преобразовав целое, — настаивали мы. — Иными словами, единица приближает трансформацию целого».— «Это так». — И Она, словно поразмыслив, добавляла: «Совершенно очевидно, что если бы это не было невыносимо, ничего бы не изменилось. А раз это невыносимо, что ж... Конечно, появляется желание бежать — но разве тут сбежишь! Глупо думать, что может выйти из бегства: оно невозможно. Оно лишь отдаляет результат».

Мать жила в сплошном «невозможно», как в эпицентре артобстрела мира. Отсюда нельзя выйти, «потустороннего» не существует, и все приходится каждый раз начинать сначала; Христос будет приходить за Христом, но из этого не может получиться ничего иного в силу самой этой невозможности. Нельзя выйти из эволюции — никоим образом; с какой бы стороны мы ни находились, числимся ли мы в живых или в так называемых мертвых, но из-под обломков старой Материи выходит новая сущность. Все. Это единственная возможность. Кто посмеет утверждать, что наши хваленые хромосомы способны породить новую сущность? Хромосомы чего?.. Груды атавизмов? Безумной игры случая?

В первый раз на этой земле, по крайней мере на земле, населенной людьми, мы столкнулись с феноменом Материи, организованной в форму человеческого существа, но лишенной какой бы то ни было генетической памяти, обладающей лишь колоссальной живой памятью человеческой Боли: «ужас» в чистом виде. И там, под Гнетом этой боли, нечто...

«Действительно интересно», — был Ее вывод, и каждый раз Она смеялась, если могла, ведь смех — лучший способ обратить Смерть в бегство.