ФИЛОСОФИЯ ЖИЗНИ» Ф. НИЦШЕ

Один из оригинальнейших мыслителей XIX века немецкий философ Фридрих Ницше, биография которого помещается в конце «Практикума», принадлежал к направлению, получивше­му название «философии жизни». Центральное понятие этого направления — «жизнь» как поток бесконечного, изменчивого не­уловимого рациональными методами познания, и в то же вре­мя творческого и созидательного для каждого человека суще­ствования — противопоставляется традиционному для западной философии понятию бытия как чему-то неизменному, основопо­лагающему, умопостигаемому.

Опираясь на указанный подход, Ф. Ницше попытался очер­тить новую модель взаимоотношения человека и мира, где бы предпочтение отдавалось не миру, а самому человеку. Исходной точкой размышлений Ф. Ницше стала концепция «Смерти Бога». Это метафорическое изречение означало, что христианская мо­раль, служившая основой для системы высших духовных ценно­стей европейской цивилизации перестала быть таковой: «...Рас­сматривать природу, как если бы она была доказательством Божьего блага и попеченья; интерпретировать историю к чести божественного разума как вечное свидетельство нравственно­го миропорядка и нравственных конечных целей; толковать собственные переживания, как их достаточно долгое время толко­вали набожные люди, словно бы всякое стечение обстоятельств, всякий намек, все было измышлено и послано ради спасения души: со всем этим отныне покончено» (Ницше Ф. Веселая на­ука// Соч.: В 2 т. — М., 1990. — Т. 1. — С. 582).

О «смерти Бога» и его последствиях Ф. Ницше пишет в сво­ей книге «Веселая наука»:

 

Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога! Я ищу Бога!» — Поскольку там собрались как раз многие из тех, кто не верил в Бога, во­круг него раздался хохот. Он что, пропал? — сказал один. Он заблудился, как ребенок, сказал другой. Или спрятал­ся? Боится ли он нас? Пустился ли он в плаванье? Эмиг­рировал? — так кричали и смеялись они вперемешку. Тогда безумец вбежал в толпу и пронзил их своим взглядом. «Где Бог? — воскликнул он. — Я хочу сказать вам это! Мы его убили — вы и я! Мы все его убийцы..! Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто ро­дился после нас, будет, благодаря этому деянию, принад­лежать истории высшей, чем вся прежняя история!» — Здесь замолчал безумный человек и снова стал глядеть на своих слушателей; молчали они, удивленно глядя на него. Наконец, он бросил свой фонарь на землю, так что тот разбился вдребезги и погас. «Я пришел слишком рано, — сказал он тогда, — мой час еще не пробил. Это чудовищ­ное событие еще в пути и идет к нам — весть о нем не дошла еще до человеческих ушей. Молнии и грому нужно время, свету звезд нужно время, деяниям нужно время, после того как они уже совершены, чтобы их увидели и услышали. Это деяние пока еще дальше от вас, чем самые отдаленные светила, — и все-таки вы совершили его!». — Рассказывают еще, что в тот же день безумный человек хо­дил по различным церквям и пел в них свой Requiem aeteram deo. Его выгоняли и призывали к ответу, а он ладил все одно и то же: «Чем же еще являются эти церкви, если не могилами и надгробиями Бога?» <...>.

...После того как Будда умер, в течение столетий пока­зывали еще его тень в одной пещере — чудовищную страш­ную тень. Бог мертв; но такова природа людей, что еще тысячелетиями, возможно, будут существовать пещеры, в которых показывают его тень. — И мы — мы должны по­бедить еще и его тень!

Ницше Ф. Веселая наука // Соч.: В 2 т. — М., 1990. Т. 1. — С. 592 — 593, 681.

 

«Смерть Бога», служившего зримым воплощением высшего духовного начала европейской культуры, естественным образом наводила на мысль о необходимости «переоценки всех ценно­стей». Эту переоценку Ф. Ницше, филолог по образованию, по­пытался провести на основе «генеалогии морали». С его раз­мышлениями по этим вопросам и результатами поисков новых ценностных ориентиров для людей можно ознакомиться по отрывкам из книг «Генеалогия морали» и «Антихрист»:

 

...нам необходима критика моральных ценностей, сама ценность этих ценностей должна быть однажды поставле­на под вопрос, — а для этого необходимо знание условий и обстоятельств, из которых они произросли, среди которых они развивались и изменялись.., — знание, которое отсут­ствовало до сих пор и в котором не было нужды. Ценность этих «ценностей» принимали за данность, за факт, за нечто проблематичное и неприкосновенное, до сих пор ни капельки не сомневались и не колебались в том, чтобы оценить «доброго» по более высоким ставкам, чем «злого», более высоким в смысле всего содействующего, полезно­го, плодотворного с точки зрения человека вообще (вклю­чая и будущее человека) <...>.

Ориентиром, выводящим на правильный путь, стал мне вопрос, что, собственно, означают в этимологическом от­ношении обозначения «хорошего» в различных языках: я обнаружил тут, что все они отсылают к одинаковому пре­образованию понятия — что «знатный», «благородный» в сословном смысле всюду выступают основным понятием, из которого необходимым образом развивается «хороший» в смысле «душевно знатного», «благородного», «душевно породистого», «душевно привилегированного»: развитие, всегда идущее параллельно с тем другим, где «пошлое», «плебейское», «низменное» в конце концов переходит в понятие «плохого»... Относительно генеалогии морали это кажется мне существенным усмотрением; его столь позднее открытие объясняется тормозящим влиянием, которое де­мократический рассудок оказывает в современном мире на все вопросы, касающиеся происхождения <...>.

Все, что было содеяно на земле против «знатных», «мо­гущественных», «господ», не идет ни в малейшее сравне­ние с тем, что содеяли против них евреи; евреи, этот жре­ческий народ, умевший в конце концов брать реванш над своими врагами и победителями лишь путем радикальной переоценки их ценностей, стало быть, путем акта духовной мести [эту месть Ф. Ницше назвал по-фр. Ressentiment]. Так единственно и подобало жреческому народу, народу наиболее вытесненной жреческой мнительности. Именно евреи рискнули с ужасающей последовательно­стью вывернуть аристократическое уравнение ценности (хороший = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый = боговозлюбленный) — и вцепились в это зу­бами бездонной ненависти (ненависти бессилия), именно «только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; толь­ко страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, — вы же, знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времени будете злосчастными, проклятыми и осужденны­ми!»...— именно, что с евреев начинается восстание рабов в морали, — восстание, имеющее за собой двухтысячелет­нюю историю и ускользающее нынче от взора лишь пото­му, что оно — было победоносным...<…>

Что хорошо? — Все, что повышает в человеке чувство власти, самую власть.

Что дурно? — Все, что происходит от слабости.

Что есть счастье? — Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.

Не удовлетворенность, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способнос­тей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu [совокупность физических, моральных качеств, необходимых свободно­му человеку, воину, гражданину, отцу семейства. — К. К. ],добродетель, свободная от моралина).

Слабые и неудачники должны погибнуть: первое поло­жение нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом.

Что вреднее всякого порока? — Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым — христианство.

Ницше Ф. К генеалогии морали; Антихрист. Проклятие христианству // Соч. В 2 т. — М, 1996. — T. 1 — С. 412, 418, 422, 633.

 

Однако среднему европейцу, воспитанному на традиционных христианских высших ценностях, которого Ф. Ницше иронично называет «высшим человеком, практически не под силу руковод­ствоваться новыми «ценностями жизни». Поэтому на смену ему, полагает Ф. Ницше, должен прийти Сверхчеловек. О том, что представляет из себя этот ницшеанский сверхчеловек, читайте в приведенном ниже фрагменте из книги Ф. Ницше «Так гово­рил Заратустра».

 

Придя в ближайший город, лежавший за лесом, Зара­тустра нашел там множество народа, собравшегося на ба­зарной площади: ибо ему обещано было зрелище — пля­сун на канате. И Заратустра говорил так к народу:

Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтобы превзойти его?

Все существа до сих пор создавали что-нибудь выше себя, а вы хотите быть отливом этой великой волны и ско­рее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?

Что такое обезьяна в отношении человека? Посмеши­ще или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.

Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда вы были обезьяной, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.

Даже мудрейший среди вас есть только разлад и помесь растения и призрака. Но разве я велю вам стать призраком или растением?

Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!

Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля го­ворит: да будет сверхчеловек смыслом земли!

Я заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, все равно, знают ли они это или нет.

Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя от­равившие, от которых устала земля: пусть же исчезнут они!

Прежде хула на Бога была величайшей хулой; но Бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю — самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли! <…>.

Пока Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: «Мы слышали уже довольно о канатном плясуне; пусть нам его покажут его!» И весь народ начал смеяться над Заратустрой. А канатный плясун, подумав, что эти слова отно­сятся к нему, принялся за свое дело <...>.

Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил:

Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью.

Опасно прохождение, опасно быть в пути, опасен взор,обращенный назад, опасны страх и остановка.

В человеке важно то, что он мост, а не цель: в челове­ке можно любить только то, что он переход и гибель.

Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтобы по­гибнуть, ибо идут они по мосту...

Я люблю тех, кто не ищет за звездами основания, что­бы погибнуть и сделаться жертвою — а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчело­века.

Я люблю того, кто живет для познанья и кто хочет по­знавать для того, чтобы когда-нибудь жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.

Я люблю тех, кто трудится и изобретает, чтобы постро­ить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его землю, животных и растения: ибо так хочет он своей ги­бели <...>.

Но тут случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун начал свое дело: он вышел из маленькой двери и пошел по канату, протянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом. Когда он находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и детина, пестро одетый, как скоморох, выскочил из нее и быстрыми шагами пошел во след первому. «Вперед, хро­моногий», — кричал он своим страшным голосом, — впе­ред, ленивая скотина, контрабандист, набеленная рожа! Смотри, чтобы я не пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь ты здесь, между башнями! Ты вышел из башни; туда бы и следовало запереть тебя, ты загораживаешь до­рогу тому, кто лучше тебя! — И с каждым словом он все приближался к нему — и, когда был уже на расстоянии одного только шага от него, случилось нечто ужасное, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным: он испу­стил дьявольский крик и прыгнул через того, кто загоро­дил ему дорогу. Но этот, увидев, что его соперник побеж­дает его, потерял голову и канат. Он бросил свой шест и сам еще быстрее, чем шест, полетел вниз как какой-то вихрь из рук и ног. Базарная площадь и народ походили на море, когда проносится буря: все в смятении бежали в разные стороны, большей частью туда, где должно было упасть тело.

Но Заратустра оставался на месте и прямо возле него упало тело, изодранное и разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя к раненому вернулось сознание, и он уви­дел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь», — сказал он наконец. — Я давно знал, что черт подставит мне ногу. Теперь он тащит меня в преис­поднюю; не хочешь ли ты помешать ему?».

«Клянусь честью, друг, — отвечал Заратустра, — не су­ществует ничего, о чем ты говоришь: нет ни черта, ни пре­исподней. Твоя душа умрет еще скорее, чем твое тело: не бойся же ничего!»

Человек посмотрел на него с недоверием. «Если ты го­воришь правду, — сказал он, — то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животного, которого удара­ми и впроголодь научили плясать».

«Не совсем так, — сказал Заратустра, — ты из опасно­сти сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла; за это я хочу похоронить тебя своими руками».

На эти слова Заратустры умирающий ничего не отве­тил; он только пошевелил рукою, как бы ища, в благодар­ность, руки Заратустры...

Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2т. — М., 1996. — Т 2. — С 8 — 10, 12 — 13.