Парадоксы бытия

 

Также на западе Греции, в небольшом городе Элеи, в конце YI в. до н.э. начало формироваться еще одно направление античной философии, по названию города вошедшее в историю под именем элеатской школы. Ее родоначальником считается полулегендарный странствующий поэт-философ Ксенофан (ок. 570 - после 478 гг. до н.э.), наиболее известный своей критикой антропоморфизма греческой мифологии: если у быков и львов существовали бы боги, - утверждал философ, - то они имели бы обличие этих животных. Более того, по его учению великие поэты Эллады Гомер и Гесиод не только необоснованно придали богам человеческий облик, но и наделили их всеми постыдными качествами людей - воровством, обманом, прелюбодеянием. Однако этот критический пафос в адрес величайшего культурного достижения греков не должен нас сильно смущать, ибо то, с чем мы сталкиваемся в трудах Ксенофана, представляет собой совершенно новую форму, новый способ отношения человека к Абсолютному, а именно форму его теоретического познания. Вполне естественно, поэтому, что, пытаясь построить именно теорию предмета, он беспощадно удаляет из его определений все мифологические постулаты, позволяя пользоваться себе лишь авторитетом строгой, чистой мысли.

Бесспорным, не подлежащим сомнению положением (аксиомой!), положенным в основу дедуктивных построений Ксенофана, был тезис о божественном всемогуществе. Из этого определения, прежде всего, следовало, что такой бог может быть только один, ибо, в противном случае, он не был бы все могущ. Во-вторых, этот бог повсюду одинаков - иначе, одна его часть была бы могущественнее другой. Из этой «одинаковости» бога для элейского философа вытекало, ни много ни мало, что он должен иметь форму самой совершенной фигуры... шара. Наконец, этот бог должен быть неподвижен и неизменен, ибо в каком направлении могло бы двигаться и изменяться высшее совершенство? Понятое таким образом божество оказывается, в итоге, тождественным всему мирозданию. Но, наверное, самый главный вывод Ксенофана состоял в том, что такой бог никогда не мог бы возникнуть, ибо, будучи слит с миром, он мог бы возникнуть только из ничего, однако, как утверждал этот философ, «из ничего ничего не возникает».

Именно это последнее положение сделал исходным принципом своей философии самый знаменитый представитель элеатской школы - Парменид (расцвет деятельности - рубеж 5-6 вв. до н.э.), согласно некоторым историческим сведениям бывший другом и учеником Ксенофана. И, хотя его итоговые выводы почти не отличались от воззрений учителя, в своих теоретических рассуждениях ему удалось освободиться от необходимости введения постулата о всемогущем божестве, что, вне всякого сомнения, придало созданной на такой основе концепции несравненно более строгий и доказательный вид. Наверное, нашему современнику покажется весьма странной, сомнительной и наивной сама попытка построения философского учения на таком, вроде бы и самоочевидном, но при этом предельно абстрактном положении, как суждение «из ничего ничего не возникает». Однако элеатским философам удалось прийти на его основе к весьма нетривиальным результатам.

Самый главный вывод, вытекавший из этой предпосылки - если уж нечто есть, то оно есть всегда, ибо, в противном случае, оно должно было бы возникнуть из ничего, что невозможно. Нетрудно понять, что речь здесь идет не о видимых предметах, которые могут появляться и исчезать путем взаимопереходов и изменений свойств друг друга, а о бытии вообще, безотносительно к его конкретной форме и конкретным воплощениям. Конечно, в окружающем мире мы наблюдаем разнообразные, порой поражающие нас своей необычностью и красотой, наблюдаем самые удивительные превращения (вспомним, хотя бы, известные со школы красочные химические реакции - «разноцветные дымы», «фараоновы змеи», «бенгальские огни»), однако, при этом в любой процесс всегда вступает уже существующий, т.е. обладающий бытием («бытийствующий»,- если говорить точно) предмет, и ни один процесс никогда не заканчивается его полным исчезновением, т.е. лишением его бытия. «Только бытие есть, небытия нет» - так афористически кратко резюмировал свои размышления античный мудрец.

Таким образом, за внешней подвижностью и многообразностью окружающего нас мира всегда скрывается нечто такое, что сохраняется всегда покоящимся и неизменным, некое бытие, остающееся себе всегда равным, что бы ни происходило с чувственными характеристиками предмета. И никакие изменения не могут коснуться этого вечного покоя и единства. В итоге, бытие - центральная категория философии Парменида - по своим определениям действительно оказывается весьма похожим на созданный Ксенофаном образ всемогущего бога: оно также едино, неподвижно, вечно, неизменно и даже шарообразно. Но, самое главное - такое бытие оказывается принципиально сверхчувственным, т.е. недоступным восприятию никакими ощущениями, никакими органами чувств, так что о нем человек может получать знание только с помощью своего разума, своей чистой, не замутненной ничем чувственным мысли. Развивая этот принцип, Парменид, сформулировал положение, сыгравшее значительную роль в последующей истории философской мысли - положения о тождестве мышления и бытия.

Весьма интересно и, прямо скажем, неожиданно - содержательно выглядят рассуждения Парменида и о противоположной категории - категории небытия. Во-первых, - утверждает философ, - поскольку небытия нет, то нелепо и абсурдно даже ставить вопрос о самой возможности его познания. Во-вторых, поскольку не существует небытия, то не существует и пустоты, ибо эти два понятия рассматриваются Парменидом как тождественные. В дальнейшем мы увидим, какую огромную роль и в истории философской, и в истории естественнонаучной мысли суждено было сыграть последнему тезису великого элеата.

Что же касается мира реальной жизни человека - мира, где напрочь отсутствуют единство и покой, и принципами которого, напротив, являются множественность, изменчивость и подвижность, то в нем, согласно Пармениду, бытие и небытие оказываются как бы перемешанными. Но если знание возможно лишь о бытии, а о небытии знать ничего вообще нельзя, то, как можно охарактеризовать наши представления об окружающем видимом и слышимом мире? И Парменид находит категорию, выражающую собой некое промежуточное состояние между знанием и незнанием, а именно категорию мнение. Органы чувств, таким образом, могут быть источниками лишь мнения, подлинное же знание, возможно лишь о вечном, неизменном, всегда едином бытии, видение которого доступно лишь «очам разума». Обычные люди (“двухголовые”, - как их насмешливо именует философ) принимают за истину все, что открывается их взору, однако задача мудрецов, пренебрегая этой видимостью, воспарять своим разумом в мир чистой мысли, где они и должны пребывать на протяжении своей жизни в единстве с истиной, а не с мнением народа. По сути, с формулировки элеатскими мыслителями этого подхода берет начало прошедшее красной нитью через всю античную философию, а, частично перекочевавшее и в спекулятивную мысль христианской эры, противопоставление двух миров - «мира по истине» «миру по мнению» - противопоставление, с которым в ходе нашего курса нам предстоит встретиться еще не раз.

Дошедшая до нас красивая легенда рассказывает, что один из философов элеатской школы, дабы лишенный истины чувственный мир не отвлекал его от созерцания вечного бытия, собственноручно лишил себя зрения. Даже если эта история есть и не более, чем вымысел (а это, все же, скорее всего, именно так), в ней содержится весьма глубокий смысл: духовное состояние Эллады У века до н. э. представляло собой совершенно уникально явление, ибо вера человека в свой разум как в высшую инстанцию, перед авторитетом которой следует склониться всему, что ранее считалось незыблемым и абсолютным, достигла здесь своего апогея. Ни авторитет мифа, ни даже достоверность чувственной наглядности, не обладали здесь более самостоятельной силой.

Зерна, брошенные Пифагором и его учениками, впервые задумавшимися над природой особого типа знания - теоретического, т.е. знания, положения которого обладают статусом всеобщих и необходимых истин, пали, как видим, на благодатную почву. Да, элеатские мыслители, при всей внешней непохожести их концепций на учение самосского мудреца, по сути своей были реальными продолжателями заложенной в его школе традиции, представляли собой неизбежный и закономерный шаг в развитии поднятой им проблематики. В сверхчувственном бытии элеатов, лишенном различия и движения, в его вечности и предзаданности любому конечному бытию, идеал теоретической науки уже предстал в своем адекватном, чистом, освобожденном от привязанности к конкретной дисциплине виде. Истину мира составлял положенный в сфере чистого мышления некий абсолютный покой, нерасчлененное единство, поглотившее, растворившее в себе даже теоретические истины математического знания. И хотя еще сильны были дионисийские традиции древности, еще велико было иррациональное начало в жизни греков, мысль человеческая уже сделала свой великий поворот в сторону рациональности, уверенно встав на путь, по которому ей придется идти, по крайне й мере, два с половиной тысячелетия.

Но значение идей Парменида далеко не исчерпывается современной ему эпохой. Достаточно сказать, что элеатский принцип «из ничего ничего не возникает» является, ни много ни мало, одним из фундаментальных принципов любой классической науки. Так, все физические законы сохранения, будь то законы сохранения массы и энергии, будь то открытые уже в наше время при изучении микромира законы сохранения заряда, четности и т.д. представляют собой не более чем конкретизацию этого принципа применительно к сфере естествознания. И самое удивительное состоит здесь в том, что принцип этот обладает особой самоочевидностью и бесспорностью, так что каждый человек готов согласиться с ним, стоит его только услыхать. Как покажет уже в 18 веке Кант, немало размышлявший о причине такой самоочевидности, элеатские философы лишь четко сформулировали положение, которым чисто бессознательно руководствовались люди на протяжении почти всего своего исторического пути. Подтверждая свои слова, он вспомнит красивую легенду о древнем мудреце, на заданный ему коварный вопрос о том, может ли он взвесить дым, ответившим: «Вычти из веса сожженного дерева вес оставшегося пепла, и ты получишь вес дыма. Следовательно, - заключает Кант, - он считал неоспоримым, что даже в огне материя (т.е. некое бытие. - К.С.)...не уничтожается, но только форма претерпевает изменения.»[4]

Надо сказать, что эта бессознательная установка исследовательского разума сыграла огромную роль не только в естествознании, но и в становлении такой науки, как политическая экономия. Достаточно вспомнить, что бесспорной предпосылкой всех изысканий классической политической экономии был принцип равенства при товарообмене, согласно которому никакие, совершающиеся за счет обмена метаморфозы товаров, не могут изменить количества некоей таинственной субстанции, названной стоимостью, находящейся в руках товаровладельца. Подобно тому, как за пестротой взаимопревращений материальных предметов естествоиспытатели смогли увидеть остающиеся себе всегда равными некие инварианты (количество массы, энергии и проч.), экономисты, стремясь проникнуть в тайны законов товарного мира, за случайностью и произволом, казалось бы, безраздельно господствующими в сфере рыночных отношений, сумели усмотреть эквивалентность, равенство, а, значит, неизменность, постоянство и покой. Бочка с сапожной ваксой, через несколько актов товарообмена превратившаяся в породистых скакунов или же в свитки шелковых тканей - все эти товары на первый взгляд (именно взгляд!) не имеют между собой ничего общего. Но именно очами разума должны были первые экономисты узреть за этими явлениями неизменную субстанцию - стоимость, остающуюся всегда постоянной при самых фантастических метаморфозах товаров. В точном соответствии с элеатским принципом «из ничего ничего не возникает», эта стоимость не может возникнуть в самом товарообмене - она, пребывая постоянно, должна лишь изменять свои видимые и, с точки зрения экономистов той эпохи, в общем-то несущественные формы.

Поиск этой таинственной субстанции во многом составил основу развития теоретической экономической мысли, по крайней мере до начала 19 века. Но вот что здесь оказывается парадоксальным: предпринятая Д. Рикардо попытка построения на основе этого элеатского принципа целостной научной системы привела, в итоге, к фундаментальному кризису политической экономии второй трети прошлого века, в итоге завершившемуся полной сменой исследовательских парадигм, отказом от ориентации на инварианты, остающихся тождественными себе при любых актах товарообмена. Как же объяснить это явление? Как объяснить тот весьма странный факт, что принцип Парменида «из ничего ничего не возникает», во всех других науках приводивший к открытию фундаментальных законов природы, в политической экономии потерпел, в итоге, полный крах? Совершенно ясно, что ответить на этот, и по сей день, кстати говоря, не нашедший своего окончательного разрешения вопрос, можно лишь объяснив саму природу этого принципа, природу его самоочевидности, а также причины успеха его применения в естественных науках. И, как мы увидим в дальнейшем, на протяжении двух с половиной тысячелетий философы самых разных школ и направлений не раз будут возвращаться к осмыслению этой, поднятой первыми греческими философами, проблематики.

Парменид был ярчайшим, но далеко не единственным представителем элеатской школы. Не меньшей славой и при жизни, и в последующих веках пользовался его ученик - Зенон Элейский, расцвет деятельности которого пришелся примерно на 460 г. до н.э. Стремясь придать большую строгость положениям учителя, он одним из первых ввел в практику метод «обоснования от противного»: принимая тезисы оппонентов Парменида, утверждавших существование пустоты, множественности и движения, философ показывал, что принятие любого из этих положений с неизбежностью ведет к противоречию. Как остроумно заметит впоследствии в одном из своих диалогов Платон: «Зенон в своем произведении утверждает, в сущности, то же самое, что и Парменид....Парменид именно показывает..., что все одно, а Зенон, напротив, показывает, что множественного не существует».

Наиболее знамениты его доказательства противоречивости движения, вошедшие в историю философской мысли под названием парадоксов или апорий (буквально - затруднений) Зенона. Из четырех сохранившихся до наших дней парадоксов наиболее известными и важными являются два - «Ахиллес и черепаха» и «Летящая стрела». Согласно гомеровскому эпосу, Ахиллес был лучшем бегуном в ахейском войске, и вопрос первой апории формулировался так: сможет ли самый быстроногий из греков догнать самое медленное на Земле существо - черепаху? Ответ, казалось бы, прост и очевиден, но этот оче - видный (в буквальном смысле этого слова) ответ каждый получает из окружающего его «мира по мнению», но как обстоят дела в «мире по истине», который единственно и интересует Зенона? Как удостовериться в том, не содержит ли зрительное восприятие материальных предметов скрытого обмана - обмана, о возможности которого одним из первых как раз и начал размышлять сам Парменид? В такой ситуации, когда данные самого опыта ставятся под сомнение, единственное, на что остается рассчитывать - на собственный разум, на чистую мысль, которая и должна дать заключение относительно самой возможности наблюдаемых в чувственном мире явлений.

Допустим, - рассуждает философ, - Ахиллеса от черепахи отделяет некое расстояние, которое знаменитый воин сможет пробежать пусть за очень короткое, но при этом вполне определенное, конечное время. Но ведь к тому моменту, когда Ахиллес окажется на месте первоначального нахождения черепахи, он ее там уже не застанет - ведь она тоже пройдет некоторое, пусть и небольшое, но при этом вполне реальное расстояние и будет находиться уже в другой точке пространства. Прибежав к этому новому месту, Ахиллес, по тем же самым причинам, вновь не застанет там черепахи, и так до... бесконечности. Вот и получается у Зенона, что самый быстроногий воин никогда не сможет догнать самое медленное на земле существо, сколь малое расстояние бы их не разделяло. Следовательно, видимое нами движение есть нечто нелогичное, неистинное, а, значит, и невозможное.

Что касается “Летящей стрелы”,то в этом парадоксе Зенон доказывает еще более необычный тезис: оказывается, если рассуждать строго последовательно, выпущенная из лука стрела вообще не сможет не то что долететь до цели, но даже попросту сдвинуться с места. Действительно, в каждый определенный момент времени стрела занимает определенный отрезок пространства, в точности равный ее длине, следовательно, в этот момент времени она покоится. И сколько бы мы ни брали моментов времени, зафиксировать акт движения нам не удастся: всякий раз стрела будет именно находиться, пребывать в определенной области пространства, но никак не перемещаться.

Наверное, в истории философии найдется не так уж много действительно крупных мыслителей, в чьих произведениях так или иначе не обсуждались бы зеноновские парадоксы. Великий античный энциклопедист Аристотель усматривал, например, в них всего лишь искусную игру ума, основанную на скрытых логических некорректностях; напротив, известный скептик 17 столетия Бейль считал данные апории выдающимся достижением прежней метафизики, видя в них подтверждение своей концепции непознаваемости мира, фундаментального несоответствия законов человеческого мышления законам внешнего бытия. Более того, особый всплеск интереса к поднятой в парадоксах Зенона проблематике наблюдался в 16-17 вв. в связи с разработкой анализа бесконечно малых, в 19 в. -вследствие активного развития теории множеств[5], ну и конечно же в двадцатом столетии, естественнонаучная мысль которого поставила вопрос об относительности пространства и времени и даже об их дискретности.

Не имея возможности детально обсудить столь неординарную судьбу зеноновских парадоксов, укажем лишь на главный и фундаментальный вывод, вытекающий из них: в любом движении, происходящем ли в реальном, или же иллюзорном мирах, всегда и с неизбежностью присутствует неустранимое противоречие, ибо движение означает, как гениально показал элейский мудрец, что тело как бы и есть, и не есть в данный момент в данной точке. Зенон, обнаружив этот факт, противоречащий не только философии учителя (ибо того, что не есть, нет и быть попросту не может), но и обычному здравому смыслу, сделал из него вывод в пользу неистинности движения, а значит, и неистинности всего чувственного мира, основанного на нем. Но ведь был и другой выход - усомниться не в объективности движения, а в адекватности самих наших представлений об истине, высказать недоверие не реальности чувственного бытия, а канонам здравого смысла, не позволяющим нам увидеть окружающий мир в его подлинном свете. Эта вторая альтернатива и была реализована современником элеатов - знаменитым философом из Эфеса Гераклитом.