Скрытая областьСтруктуру психологических теорий можно было бы описать как состоящую из центра и периферии, которые включают описанные компоненты и ими исчерпываются, если бы в методологической рефлексии науки не существовало традиции, заложенной работами М. Полани и его последователей (Полани, 1985). Но подобно тому, как в структуре любого формализованного знания имплицитно присутствует некое неформализуемое, неявное знание, причем их пропорция обычно оценивается в соотношении 1:10 (De May, 1992), любая научная теория, в особенности социогуманитарная, тоже всегда включает некоторый неявный компонент. Этот компонент можно условно назвать скрытой областью теории, имея в виду, что она эксплицируется лишь путем специально организованной рефлексии, а в официальной жизни теории практически всегда остается за кадром. Описанное М. Полани личностное знание нередко трактуется таким образом, будто оно играет важную роль в процессе построения научных теорий, но утрачивают ее, когда данный процесс заканчивается, оставаясь вне готовых форм научного знания, таких, как теории. Если бы это было верно, то научные концепции во всех случаях представляли бы собой четко очерченные, полностью формализованные и абсолютно однозначно воспринимаемые когнитивные конструкции. Однако в действительно едва ли найдутся хотя бы два человека, которые абсолютно одинаково понимали бы, скажем, теорию деятельности[73], и именно в расхождении способов ее понимания (и развития) коренится основная причина противостояния двух школ - последователей А. Н. Леонтьева и последователей С. Л. Рубинштейна - в отечественной психологии. Любая теория включает в себя множество неявных смыслов и имплицитных утверждений, понимание которых всегда индивидуально и осуществляется на уровне личностного знания, что и порождает главную причину расхождения смысловых полей при восприятии теорий. Таким образом, личностное знание не только играет важнейшую роль в процессе построения научных теорий, но и составляет существенную часть самих теорий, а также образует неизбежных фон их восприятия. Вместе с тем скрытая область научных теорий заполнена не только этим знанием. Приведем еще раз цитату физика Р. Герох, много сделавшего для развития теории относительности: “с моей точки зрения, теории состоят из неисчислимого количества идей, аргументов, предчувствий, неопределенных ощущений, ценностных суждений, и так далее, объединенных в своеобразный лабиринт. Именно это скопление называется “теорией” (Geroch, 1978, p. 183). В данной характеристике не только оттенена роль неформализуемых элементов теории, но и обозначено, что они не сводятся только к знанию, включая и компоненты, которые собственно знаниевыми, да и вообще когнитивными назвать нельзя. Здесь уместно напомнить о том, что все ключевые методологические установки, заложившие основания науки Нового Времени, - рационализм, прагматизм и др., как и любые социальные установки, имели не только когнитивный, но также эмоциональный и поведенческий компоненты. Например, рационализм проистекал из стремления подчинить стихию чувств господству разума (Гайденко, 1987; Косарева, 1989), т. е. был не только системой идей, но и выражал определенные желания, представлял собой сгусток коллективных эмоций, а длительное господство рационализма и эмпиризма в западной культуре было бы невозможным без соответствующей эмоциональной основы и закрепления в поведенческих образцах. То же самое можно сказать и о любой методологии, например, о позитивизме, которая как система исследовательских установок тоже имеет не только когнитивную, но также эмоциональную и поведенческую составляющие, что делает отнюдь не абстрактными метафорами такие понятия, как, например, “методологические эмоции” (Юревич, 2000). А, поскольку в любой теории запечатлена соответствующая методология[74], то ее не-когнитивные компоненты становятся и составным частями соответствующих концепций, в результате чего их неформальная часть формируется не только личностным знанием, но также эмоциями и образцами поведения, всегда имеющими личностную окраску. В принципе это утверждение хотя и звучит несколько необычно, но выражает неэксплицированную очевидность и даже тривиальность для философской методологии науки, вытекающую из логики ее ключевых понятий. Так, любая психологическая теория задает определенную исследовательскую традицию, исследовательская же традиция, в трактовке этого понятия Л. Лауданом и его последователями, явно не сводится только к ее когнитивному содержанию (Laudan, 1977). То же самое можно сказать о парадигмах и других “единицах” развития науки, теснейшим образом сопряженных с научными теориями. Все они являются органическим единством: а) знания - явного и неявного, б) эмоционально закрепленных мотивов и намерений, в) поведенческих образцов, т. е. основных компонентов социальной установки. И все же, при достаточной универсальности подобной структуры научных теорий, их эмоциональная составляющая наиболее выражена в социогуманитарных науках. И дело даже не в тесной связи последних с идеологией, в результате которой в утверждениях теории подчас бывают запечатлены определенные идеологические стремления (пример марксизма слишком тривиален), а в том, что в состав любой социогуманитарной теории имплицитно входит некоторый эмоциально-личностный опыт ее автора. Именно поэтому, как подчеркивает Дж. Ричардс, все психологические теории в значительной мере выражают личностно-психологические особенности их авторов (Richards, 1987). Они предстают как генерализованные на других людей экспликации внутреннего мира их авторов и их собственных психологических проблем. В частности, многочисленные психобиографии З. Фрейда и его личные признания демонстрируют, как остро он переживал, скажем, страх перед кастрацией или Эдипов комплекс, не оставляя сомнений в том, что введение соответствующих понятий было проекцией его личных психологических трудностей, а соответствующие метафоры были почерпнуты им из той специфической культуры, в которой он сформировался. Можно поставить и любопытный умственный эксперимент, представив себе, что основоположник психоанализа был бы … женщиной. Интересно, как бы в этом случае выглядели в его теории страх кастрации или Эдипов колмплекс? В общем вывод о том, что в состав психологических теорий входит не только личностное знание, но и личностные переживания автора, и именно из рефлексии над переживаниями эти теории зарождаются, должен звучать как вполне банальное обобщение опыта психологической науки. Понятие о неявной области научных теорий нуждается в расширении и в другую сторону: эта область, помимо личностного знания, включает не только личностные переживания и образцы поведения, но и знание, переживания и образцы поведения надличностные. Отметим здесь, что если в философской методологии науки неявное знание в основном ассоциируется с личностным, то в социологии науки - в работах Д. Блура, Б. Барнса, Д. Маккензи и др. - акцент делается на том, что научное знание, в том числе и естественнонаучное, “конструируется в стенах лабораторий”, являясь выражением исследовательских традиций, идей и смыслов, специфических для каждой научной группы (Современная западная социология науки, 1988). Это позволяет говорить о специфическом групповом знании (Аллахвердян и др., 1998), так же принципиально неформализуемом, как и личностное знание, но к последнему не сводимом. Групповое знание тоже входит в состав неформализуемой составляющей научной теории, а его удельный вес особенно велик в тех случаях, когда теория коллективно разрабатывается (что случается очень редко) или коллективно развивается (что бывает почти всегда). В результате формируются некие коллективные тезаурусы понимания теорий, ответственные, в частности, за то, что сторонники концепций всегда понимают их не так, как противники, или за то, что одна и та же теория понимается и развивается по-разному различными школами. При этом также возникают соответствующие эмоции и формируются образцы поведения, которые, как исследовательские традиции, чаще носят не столько индивидуальный, сколько коллективный характер. Причем его имеют не только такие эмоции, как, скажем, эмоциональная привязанность к “своей” теории (похожая, как в описанном в части I примере, на чувства к любимой девушке), героическая решимость защищать ее при любых обстоятельствах, своеобразная идентификация с нею (Eiduson, 1962), не слишком ласковые чувства к ее противникам, в общем-то внешние по отношению к самой теории, но ощущения и чувства, составляющие ее внутреннюю ткань. Так, один из аргументов когнитивистов в упомянутом выше споре с бихевиористами состоял в том, что можно “физически ощущать” первичность установок по отношению к поведению, хотя в логике этого спора было неясно, что именно первично - само это “ощущение”, даже если оно действительно возникает, или желание подтвердить свою теорию путем вызывания у себя соответствующего ощущения (кстати, вторая возможность органичнее вписалась бы в логику когнитивизма, ибо означала бы первичность установки). Таким образом, в неявной области психологических теорий можно уловитьа) личностный и б) групповой компоненты, в свою очередь разделив каждый из них на когнитивную, эмоциональную и поведенческую части. Разумеется, и существование этой области, и ее ключевые компоненты не служат привилегией социогуманитарных наук. Многочисленные упоминания обо всем этом можно найти и в работах методологов науки, относящихся к естествознанию. Однако, во-первых, сама область неявного знания в социогуманитарных теориях существенно шире, во-вторых, удельный вес ее эмоционального компонента заметно больше, чем в естественнаучных теориях. И именно данные обстоятельства делают теории, разрабатываемые в социогуманитарных дисциплинах, куда более аморфными, мало определенными и допускающими различные понимания. Дабы структура психологических теорий, описанная в настоящей статье, тоже не предстала в аморфном и мало определенном виде, характерном для самих этих теорий, ее целесообразно отобразить в виде схемы, которая, хочется надеется, если и не устранит, то, по крайней мере, сведет к минимуму индивидуальные и групповые вариации ее понимания.
Рис 1. Структура психологических теорий
|
