Глава III.Неприятие русской литературой индивидуализма

 

Вырвать из сердца этого скверного божка, уродца с огромным брюхом, это отвратительное Я, которое, как глист, сосет душу и требует себе все новой пищи.

Lt;…> не могу я больше жить за свой собственный страх и счет; нужно, непременно нужно связать себя с общей жизнью, мучиться и радоваться, ненавидеть и любить не ради своего "я", все пожирающего и ничего взамен не дающего, а ради общей людям правды, которая есть в мире.

В.М. Гаршин «Ночь»

 

 

В первые века своего существования наша литература была преимущественно анонимной. Авторы Древней Руси (часто их называют книжники) не стремились оставить свое имя векам, во-первых, в силу традиции христианского смирения (книжники-монахи часто называют себя «неразумными», «грешными» иноками, дерзнувшими стать творцами художественного слова), во-вторых, в силу понимания своего труда как части общерусского, коллективного дела.

На первый взгляд, эта черта вроде бы должна свидетельствовать о слабо развитом в древнерусском авторе чувстве личности по сравнению, например, с западноевропейскими мастерами художественного слова. Даже имя автора гениального «Слова о полку Игореве» осталось неизвестным, в то время как западноевропейская средневековая литература может «похвастаться» множеством великих имен. Однако не может быть и речи об «отсталости» древнерусской литературы или её «безличности» (имперсональности). Речь должна идти об её специфике (своеобразии). Академик Д.С. Лихачёв сравнивал западноевропейскую литературу с группой солистов, а древнерусскую – с хором. Неужели хоровое пение менее прекрасно, чем выступления отдельных певцов? Неужели в нём отсутствует проявление человеческой личности?

Надо иметь в виду, что личность русского человека и личность западноевропейца в своём становлении и развитии исходят из различных мировоззренческих установок.

Западноевропейская личность утверждает себя за счёт своей особой значимости, своей исключительности. Это связано со специфическим ходом западноеврорпейской цивилизации, с историей католической церкви, в недрах которой во времена Реформации активно развивалось и крепло протестное (протестантское) движение.

В итоге культ человека эпохи Возрождения, усиленный культом разума (рационализмом) эпохи Просвещения, соединяется с порывами безудержной протестантской свободы и отказом от «устарелых» догм в вопросах веры. Это закономерно привело к тому, что свою индивидуальность (человеческую неповторимость, уникальность), без которой нет и не может быть личности, человек Запада утверждает на основе абсолютизации своих прав и свобод, добивается и отстаивает их любой ценой. В теории и на практике это выражается в проявлении крайней формы индивидуализма – эгоцентризме, то есть постановке своего я в центр мироздания. Такой путь формирования личности для представителя западного мира настолько естественен, что для него понятия «индивидуализм» и «индивидуальность» фактически сливаются, становятся идентичными.

Русский человек в силу своей приверженности Православию, которое вошло в его кровь и плоть, перешло в быт, сформировало обычаи и сделалось его нравственной атмосферой, утверждает себя на основе беззаветного служения Богу и Отечеству, готовности отдать жизнь «за други своя», самоотверженной христианской любви к ближнему. Такая личность, как отмечал русский славянофил и литературный критик середины XIX века

К.С.Аксаков, «через отрицание самой себя как я, как центра», «становится одним из лучей, согласно истекающих из общего любовного союза, невидимый центр которого в Боге».

Для русских писателей отстаивание интересов собственного я всеми путями и любыми средствами, стремление во чтобы то ни стало настоять на своём никак не связаны ни с сущностью героизма, ни с представлением о величии человека, ни с проявлениями человеческой неповторимости. В их понимании и восприятии для определения основы самоутверждения человека Запада более всего подходит слово «гордыня», означающее непомерное самомнение, болезненно развитое чувство собственного достоинства и величия.

Поэтому русская классическая литература – от безымянных книжников Древней Руси до А.С.Пушкина и Н.В.Гоголя, А.Н.Островского и Ф.М. Достоевского, В.Г.Распутина и В.И.Белова – отрицает индивидуализм (эгоизм) как качество, губительное и для самой личности, и для её окружения, изображает трагедию индивидуализма и одновременно вместе со своими героями неустанно ведёт поиски путей её преодоления.

Уже «Слово о законе и Благодати» митрополита Илариона – самый древний из дошедших до нас памятников литературы Древней Руси – пронизано духом абсолютного неприятия индивидуализма как начала антихристианского.

В «Повести временных лет», русской летописи начала XII века, сам ход истории определяется ходом борьбы человеческой гордыни (племенной, религиозной, индивидуальной) с христианским смирением и любовью.

За гордыню наказаны строители Вавилонской башни, которые «помыслиша создати столбъ до небесе», то есть до Бога. И тогда Бог смешал народы, рассеял по всей земле и ветром великим разрушил башню.

За гордыню наказан народ обров, мучивший и унижавший славянское племя дулебов: «Были же эти обры велики телом, а умом горды, и Бог истребил их, умерли все, и не осталось ни одного обрина». Это наказание за гордыню настолько глубоко вошло в сознание древнерусских людей, что возникла самая древняя из дошедших до нас поговорка – «Погибоша аки обре» («Погибли как обры»)

Русская летопись свидетельствует: когда славянские племена, а затем русские князья в гордыне своей воюют друг с другом – беда приходит на Русскую землю: «Междоусобная же война бывает от дьявольского соблазна. Бог ведь не хочет зла людям, но блага; а дьявол радуется злому убийству и крови пролитию, разжигая ссоры и зависть, братоненавидение, клевету».

Первыми русскими святыми стали князья Борис и Глеб. Братья, следуя христианской заповеди, не стали поднимать меч против брата своего Святополка – «убийцы и гордеца», как оценил его летописец. Окаянным, то есть противным Богу, прозвали этого князя в народе.

С удивительным чувством жалости и сострадания повествуется в «Повести временных лет» об ослеплении князя Василька Теребовльского. Случилось это сразу же после известного съезда русских князей в Любече, в 1097 году. Князья говорили: «Зачем губим Русскую землю, сами между собой устраивая распри? А половцы землю нашу несут розно и рады, что между нами идут войны. Да отныне объединимся единым сердцем и будем блюсти Русскую землю, и пусть каждый владеет отчиной своей».

В повести подробно описывается, как проникают в сердца князей Святополка и Давыда Игоревича и крепнут в них своекорыстные помыслы. Сперва сатана, «огорченный» княжеской клятвой на кресте, «влез в сердце некоторым мужам». Затем эти мужи стали оговаривать князя Василька перед Давыдом Игоревичем. Тот, поверив «лживым словам», стал настраивать против Василька Святополка. Святополк «сильно смутился», но поверил Давыду. И вот уже «схвачен был Василько и ослеплён». Святополк и Давыд оправдываются, обвиняя друг друга в преступлении. Другие князья мстят за ослепление Василька. Мстит и Василько своим обидчикам…

И раскручивается новый виток княжеских усобиц. И молит Русская земля устами жителей Киева: «Молим, княже, тебя и братьев твоих, не погубите Русской земли, ибо если начнёте войну между собою, поганые станут радоваться и возьмут землю нашу, которые оборонили отцы ваши и деды ваши трудом великим и храбростью…».

Предположительно годом ранее ослепления князя Василька Теребовльского, в 1096 году князь Владимир Мономах напишет письмо князю Олегу Святославичу, убившему в междоусобной битве младшего сына Владимира Изяслава. Владимир, смиряясь сам, призывает и Олега Святославича (за активное участие в феодальных войнах названного в «Слове о полку Игореве» Гореславичем) к смирению ради Бога, ради братии и Русской земли.

Только такая личность, умеющая одержать верх над своей гордыней и прислушаться к слову Божию, способна оценить человеческую индивидуальность.

В ожидании приближающейся смерти («сидя на санях»), смотря на мир глазами умудрённого жизнью христианина, Владимир Мономах напишет знаменитое «Поучение» (1217). По жанру это политическое завещание, но по духу – обращение ко всем тем, кому в будущем, близком и далёком, предстоит решать судьбы Русской земли, человеческие судьбы. В «Поучении» есть строки, которые можно назвать (вопреки внушаемым нам стереотипам о пренебрежительном отношении русских к отдельной личности) гимном человеческой индивидуальности: «"Велик ты Господи, и чудны дела твои"… и этому чуду подивимся, как из праха создал человека, как разнообразны человеческие лица; если и всех людей собрать, не у всех один облик, но каждый имеет свой облик лица, по Божией мудрости».

Владимир Мономах Серапион Владимирский

О величии человеческой личности говорил в своих «Словах» известный проповедник ХIII века Серапион Владимирский. Ему довелось быть очевидцем страшных страниц русской истории – первых десятилетий татарского ига: «Вот уже к сорока годам приближаются страдание и мучение, и дани тяжкие на нас непрестанны… Города опустели, поля наши сорной травой поросли, и величие наше унизилось, великолепие наше сгинуло, богатство наше стало добычей врага, труд наш неверным достался в наследство, земля наша попала во власть иноземцам».

Перед русской литературой периода борьбы за национальную независимость (середина ХIII – конец ХV веков) стояла единственная неимоверной важности задача – сохранение православной духовности народа, оставшегося жить на руинах Киевской Руси. Сохранится дух народа – обязательно состоится и возрождение русской государственности.

Серапион Владимирский видит нравственное оскудение людей, оставшихся в живых после страшного исторического катаклизма: «Правду отринули, любовь не имеете, зависть и лесть процветают в вас – и вознесся ваш разум». Для русского проповедника очевидно: возвыситься в гордыне для христианина означает утратить величие, впасть в грех, который неизбежно приведёт к новым бедам и несчастиям. Однако он беспредельно верит в силу и искренность христианского покаяния и смирения, в которых заключена сила духа русского человека: «Господь сотворил нас великими… Так не утратим же, братья, величия нашего».

Художественный гений автора бессмертного «Слова о полку Игореве», жемчужины литературы Древней Руси ХII века, питается трепетной любовью к Русской земле, которая обостряется предчувствием надвигающейся страшной и даже смертельной опасности. Отсюда чувство щемящей боли разлуки с Родиной, разлуки, равной потере. «О Русская земля! Уже за шеломянем еси!» – дважды в ожидании неотвратимой беды, а возможно и катастрофы, восклицает автор. Трагическая нота нарастает. Автор обращается к описанию начала битвы, и в этот момент высшего психологического напряжения – чем же битва завершится? – отзывчивость на страдания родной земли приводит его к прозрению: причины трагедии Руси – в княжеской гордыне («Рекоста бо брат брату: "Се мое, а то мое же"»). Индивидуализм разрушает начало братства. Поэтому сохранивший это начало сохраняет в себе способность к действительно христианскому самоутверждению. Таков в понимании и изображении безымянного автора «Слова» князь Игорь.

Он типичный князь эпохи феодальных усобиц. Игорь ни плох, ни хорош, даже, скорее, хорош, чем плох – подчеркивал академик Д.С.Лихачёв. Но личная слава, личные амбиции для него много значат. Его человеческая трагедия заключена в формуле, которую выводит автор: «Спалъ князю умь похоти» («Ум князя уступил место желанию»). Личная трагедия героя усиливается стократно грозными предзнаменованиями русской истории – над Киевской Русью, ослабленной внутренними войнами, собираются страшные тучи иноземного нашествия. Князь Игорь отважно направляется к «синему Дону». Ему не дано предугадать, какую брешь для степников-кочевников в их набегах на Русь откроет его неудачный поход за славой.

Так уж заведено в русской литературе с первых веков её развития, так уж сфокусировала история взгляд русского человека: личные (индивидуалистические) амбиции литературного героя чреваты не только его собственной трагедией – трагедия стремительно распространяется на его ближнее и дальнее окружение, на исторические судьбы Русской земли.

Обрекая себя на возможную гибель или позор пленения, Игорь мужественно поворачивает полки на помощь брату Всеволоду. Пребывание в плену принесёт герою осознание своей вины перед Русской землёй. О переживаниях князя автор «Слова» говорит в соответствии с традициями художественного слова того времени, предельно точно и кратко: «Игорю – князю Бог путь указывает из земли Половецкой на землю Русскую». (Семьсот лет спустя А.П. Бородин в опере «Князь Игорь» всю палитру внутренних переживаний князя передаст в его знаменитой арии «Ни сна, ни отдыха измученной душе…») И результат такого устремления героя столь же точен и понятен. Он проходит через покаяние: «Игорь едет по Боричеву к святой Богородице Пирогощей», возвращаясь через Киев в своё княжество.

 

 

Зерно братолюбия разрослось в душе Игоря, всепоглощающее чувство любви перебороло его гордую жажду славы, охладило горячность и утишило необузданность его натуры. «Солнце светит на небе – Игорь-князь в Русской земле». Это означает, что отныне герой всегда будет оставаться в сфере интересов общерусской политики, которая, по мысли автора, должна привести к восстановлению сильной и единой Руси в деле защиты как государственных, так и частных интересов жителей: «Страны рады, города веселы».

Автор «Слова» заставляет звучать струны, которых до него ещё не касалась рука книжника, задушевно рассказывает о событии, казалось бы, далеком от похода князя Игоря: «Река Стугна <…> юношу князя Ростислава скрыла на дне у темного берега. Плачется мати Ростислава...» Но странно: на личное горе матери, потерявшей сына, который фактически еще не успел проявить себя в жизни государства, чутко и глубоко отозвалась природа, а значит, и вся Русская земля: «Уныша цветы жалобою, и древо с тугою к земли преклонилось». Для земли, матери всем русичам, потеря даже одного сына – трагедия. Что же тогда говорить о смертях тысяч людей, вызванных индивидуалистическими амбициями русских князей, когда «на Немизе снопы стелють головами, молотять чепи харлужными, на тоце живот кладут, веют душу от тела. Немизи кровавые берега не добрым засеяны, засеяны костьми руських сынов».

Говорят, исключения только подтверждают правило. И еще говорят: «В семье не без урода». Среди древнерусских писателей (а древнерусский период истории нашей литературы охватывает целых семь столетий) носителями индивидуализма, столь опасного для русского человека и Русской земли, являются только Даниил Заточник («Моление Даниила Заточника») (XII в.) и Андрей Курбский (XVI в.).

Если русскую историю, в том числе и историю русской литературы, рассматривать с позиций борьбы за освобождение личности и личного начала, тогда «Моление Даниила Заточника»должно было бы занять центральное место в словесности древнерусского периода.

Даниил – человек, несомненно, одарённый и широко образованный, обладающий книжными знаниями в максимально возможном для того времени объёме. Он сравнивает себя с пчелой, припадающей к разным цветам и собирающей мёд в соты. «Так и я, – пишет Даниил, – по многим книгам собирал сладость слов и смысл их и собрал, как в мех воды морские». В этом плане он, конечно же, достоин признания.

В тексте «Моления» можно встретить острые выпады против бояр и богатых людей. Даниила можно даже считать, как считали литературоведы советского периода, борцом за социальную несправедливость, то есть за освобождение попранной личности униженных и угнетённых тружеников Древней Руси.

Если же подходить к оценке «Моления Даниила Заточника» с позиций православной духовности, то личность автора раскроется уже совершенно с другой стороны.

С каждой страницы памятника, буквально с каждой строчки текста, образно говоря, раздаётся обиженный крик человеческой личности: я этого достойна, оцените меня, посадите меня за праздничный стол, дайте мне погреться в лучах солнца.

Смирение Даниила Заточника, переходящее в самоуничижение, нарочито. Оно – дань форме, но не духу христианской традиции. Поэтому Даниил быстро переходит к балагурству, к игре слов и звуков, скоморошеству.

Становится очевидным, что он критикует богатых потому, что сам не так богат, что он ополчился против бояр потому, что они не допускают его к князю, не дают пролиться на него дождю княжеской милости.

За совершенным словесным каркасом «Моления», отвечающим всем канонам средневекового красноречия, за цитатами из Священного писания, афоризмами, каламбурами, рассуждениями, ритмически организованными частями текста проявляется и звучит в полной мере антихристианский призыв: «Не имей веры к другу и не надейся на брата».

Андрей Курбский, русский боярин и воевода, спасаясь от заслуженного гнева со стороны царя, во время военных действий переходит на сторону польского короля Сигизмунда. Из захваченного поляками русского города Владимира (Вольмера) он отправляет Ивану Грозному своё первое послание, полное обвинений в преследовании царём «белой кости» Русской земли – боярского сословия.

Не столь важно, какого «сорта» индивидуализм в Андрее Курбском преобладает: личный (обида за нереализованные амбиции, гнев против царя, боязнь за свою жизнь) или сословный (защита своекорыстных интересов опального боярства, утратившего власть над страной). Важно, что Андрей Курбский становится врагом России. Поэтому был прав Иван Грозный, когда писал боярину Курбскому в послании из возвращенного русским войском города Владимира (Вольмера): «Вы мнили, что вся Русская земля у вас под ногами, но по Божьей воле и мудрость ваша оказалась тщетной. Вот ради этого я и поострил своё перо, чтобы тебе написать».

Сегодня имя Андрея Курбского хотят поднять на щит те, кто готов считать Россию «тысячелетней рабой», кто в Иване Грозном (на Западе его предпочитают называть Иваном Ужасным) готов видеть самого страшного тирана всех времён и народов, который мог появиться только в «азиатской» России. (Чтобы убедиться в предвзятости такой оценки русского царя, достаточно вспомнить хотя бы одну только Варфоломеевскую ночь в Париже или массовые казни бродяг в «старой, доброй Англии».)

И если в 20-х годах ХIХ века пламенный поэт-романтик и декабрист К.Ф. Рылеев хотел увековечить Андрей Курбского как борца с тиранией Ивана Грозного, то Пушкин, носитель русского взгляда на мир, послания Курбского русскому царю называл «злобными письменами» на фоне «старых наших летописей».А кому же, как не Пушкину, создателю бессмертного образа летописца Пимена в трагедии «Борис Годунов», знать правду о ходе русской истории, кому, как не Пушкину, перечислить основополагающие качества русского национального характера: «простодушие, умилительная кротость, нечто младенческое и вместе мудрое, усердие, можно сказать набожное, к власти царя, данной <…> Богом, совершенное отсутствие суетности, пристрастия».