Фигуративность и репрезентация идеологии

С чего начинается Родина? // С картинки в твоем букваре [...]

Слова этой популярной песни о Родине, как представляется, передают са­мое главное, что отличает Родину как идеологический конструкт. Это главное есть именно то, что она начинается с „картинки", т. е. с готовой, заданной, сконструированной без нашего личного участия и предстающей перед нами в качестве неоспоримой данности репрезентации. Вместе с „картинкой", таким образом, Родина „начинается" не с нашего личного опыта и не с непосредственного эмоционального переживания „родного", а с той общественной идеологии, которая за этой „картинкой" стоит и придает ей статус авторитетного образца.

Автор этих строк смутно помнит такую иллюстрацию из своего собст­венного букваря тридцатилетней давности: ясное небо, зеленый косогор, пара берез, речка вдалеке и подпись: „Наша Родина". В памяти живут и другие „картинки"-репрезентации Родины: плакат военного времени „Ро­дина-мать зовет", монументальная скульптура Славы на Малаховом курга­не в Волгограде, бесчисленные аллегории Родины в мозаиках, фресках и скульптурах московского метро, патриотические советские песни, стихи о Родине из школьных хрестоматий, текст торжественного обещания пионе­ров Советского Союза, напечатанный на задней обложке школьной тет­радки, фрагменты военного устава, организованные сверху патриотические акции, уличные плакаты к „красным датам" и многое, многое другое. Пат­риотическая пропаганда, которую советский идеологический режим на­правлял на меня и моих соотечественников, слилась с ландшафтом памяти: язык официальной доктрины все теснее сплетается с личными воспомина­ниями, образуя нераздельное общее и целое символического пейзажа Ро­дины.

В памяти моего поколения живет и другое употребление, усвоенное из школьного курса русской литературы: „люблю Россию я, но странною лю­бовью", „прощай, немытая Россия, страна рабов, страна господ", „Куда несешься ты, Русь, дай ответ - не дает ответа"... Хрестоматийные строки, затасканные общие места из школьных сочинений. Русская гражданская лирика и ее неразрешимая дилемма: патриотическая любовь-ненависть, любовь-отрицание. Почти анонимные цитаты, полу-пословицы, крылатые слова - „умом Россию не понять", „и дым отечества", „не через любовь к родине, но через любовь к истине", „я, конечно, презираю свое отечество с головы до ног", „патриотизм - последнее прибежище негодяев", „но люб-

лю эту грешную землю, оттого, что другой не видал" и многое другое, что составляет содержание интеллигентской эрудиции.

Из этих разрозненных, полузабытых, почти утративших авторство ци­тат, анонимных образов, стершихся и вытесненных воспоминаний, из школьной пионерско-космсомольской тоски, из обрывков песен и публи­цистических призывов, из лозунгов и анекдотов, из случайных воспомина­ний детства и ностальгии взрослого возраста складывается образ Родины -набор отрывочных, казалось бы, мало связанных между собой словесных, зрительных, поведенческих текстов. Все эти тексты входят в фонд коллек­тивных репрезентаций, тот общий алфавит или лексикон культуры, кото­рый объединяет между собой носителей современного русского языка и позволяет говорить о всех нас, сыновьях и дочерях Родины, как о сообще­стве „подписчиков" ее дискурса, сообществе агентов ее практик.

Родину с полным правом можно отнести если не к числу констант¹ рус­ской культуры, то к числу самых устойчивых конструкций культуры рус­ской Современности. В этой работе мы рассматриваем Родину в двух ас­пектах: как риторическую машину, механика которой настроена на произ­водство дискурсивных практик, и как на „культурно-историческую вещь" (В.В. Виноградов),² как на артефакт культуры, который хранит в себе след исторического времени. Деконструкция механики Родины и археологиче­ская реконструкция Родины - две большие темы, исследованию которых посвящена эта работа.

Риторика и фразеология Родины в русской культуре складывалась в диалоге противоборствующих идеологических дискурсов. Это, с одной стороны, апелляция к патриотическим ценностям - характерная черта рос­сийской государственности, часть риторики политической благонадежно­сти. Но интересами Родины, любовью к Отчизне и долгом перед Отечест­вом не в меньшей степени вдохновляются и дискурс эмансипации, критика власти, поэтический романтический бунт. Фразеология Родины в русской культуре вся сосредоточена в области власти: она составляет часть языка политического подавления, однако и важную долю языка сопротивления.

Распределение ролей между субъектами говорения внутри дискурса о Родине - важный аспект, который позволяет судить о его (дискурса) куль­турной специфике, а также о том, что создается эта специфика не эссенциальными признаками „русскости" или „советскости" а историческими особенностями идеологической сцены. „Непереводимость", „идиоматичность" русской Родины не отменяется фактом того, что другие культуры имеют в своих кодах дискурсивные элементы, которые можно считать формальными эквивалентами перевода патриотической лексики. Так, на­пример, в русской фразеологии Родины имеется много заимствований из патриотической риторики наполеоновской Франции и еще больше - из

дискурса немецкого национального романтизма. Но это не делает русский патриотизм более понятным для члена современной европейской культу­ры, не способствует прозрачности политического языка, когда Россия вы­ступает от лица своего коллективного патриотического „мы" на междуна­родной арене.

Своей амбивалентностью - „подвешенным" состоянием между властью и сопротивлением - русский дискурс о Родине отличается и от культур, чья новая и новейшая история теснейшим образом связана с русскими дискурсивными практиками, например, от соответствующего польского дискурса. Тогда как русская Родина несет в себе претензии власти на авто­ритарное идеологическое доминирование, польская ojczyzna представляет собой, как дискурс, продукт поэтического, национально-романтического и религиозного сопротивления, сильный локус антиколониальных идеоло­гий, направленных не только против русского, но и против западного им­периализма. В польском дискурсе об ojczyźnie официально-государствен­ные славословия, которые насаждались русской и советской империали­стической бюрократией, практически не закрепились. Чрезвычайно силен дискурс „частной" („малой") родины и, на противоположном конце спек­тра, религиозно-мистический дискурс „небесной отчизны", „небесного Иерусалима". „Срединный" диапазон спектра, который в русском дискурсе соответствует фразеологии и риторике Родины как могучей авторитарной державности, в польском дискурсе практически отсутствует. Эти рази­тельные отличия тем более поучительны, что генетическая общность рус­ского и польского языков, а также их принадлежность тому, что Н. Тру­бецкой назвал „языковым союзом", заставляют искать сходства. На деле же обнаруживаются несовпадения и конфликты. Более того, и в польском и в русском фразеологическом составе мы даже находим буквальные сов­падения фразеологических оборотов, прослеживаем общие источники за­имствования из французских и немецких образцов. И тем не менее, ни ге­нетический фактор, ни фактор долгого и тесного культурного взаимодей­ствия не компенсируют эту несовместимость „эквивалентов перевода", не объясняют факта их взаимно-непроницаемой идиоматичности. Все дело -в идеологической несовместимости русской и польской Родин как дискур­сов коллективной самоидентификации.³

Таким образом, подобно языковой идиоме, Родина плохо поддается пе­реводу. Родина - это культ локальности, апофеоз локального знания.⁴ При этом нельзя путать между собой Родину как фетиш государственности и Родину как идеальное состояние локального. Это различие можно усмот­реть и в других культурах, например, в немецкой, где имперская риторика Vaterland противостоит поэтизации локальных патриархальных отноше­ний в риторике Heimat.⁵ Подобные отношения можно усмотреть между

риторикой российского Отечества или великой социалистической Родины, с одной стороны, и риторикой малой родины, родной сторонки в русских практиках, с другой. Между этими конструкциями есть существенные раз­личия, но они взаимно „подпитывают" друг друга. Идеология националь­ного государства легко „приватизируется", трансформируясь в ностальгию по отчему дому, а последняя не менее легко „обобществляется" и прини­мает государственнические, изоляционистские, фундаменталистские кон­нотации. Однако между Родиной большой и малой есть одна общая черта: обе виртуальны. Не составляя „вещи" в прямом смысле слова (т. е. не имея сущности, к которой можно провести референцию), обе обладают реально­стью как идеологические конструкции.⁶

И великая Родина, и родина малая не существуют до тех пор, пока о них не говорят. Это говорение движется интересом и желанием независимо от своего содержания - будь то парадные славословия или критические отри­цания - и имеет смысл прежде всего как действие, как жест. Как и всякое взаимодействие, говорение о Родине включено в общий символический обмен. Говорение о Родине мотивируется не реальным ее (Родины) быти­ем, не интенцией референции к чему-то вещному и сущностному, но жела­нием иметь референт-Родину как таковую, обладать ею не только как сим­волическим достоянием, но и как предметом речи. Говорение о Родине, таким образом, это симптом желания Родины, точно так же как говорение о любви есть симптом влюбленности. Поэтому, в духе Ролана Барта,⁷ о Родине следует думать в терминах желания, а о ее символике - в терминах фигуры, а не репрезентации в строгом смысле слова.

Определяя свой метод описания речи влюбленного, Барт пишет (а мы мысленно подставляем на место подлежащего „влюбленный" - подлежа­щее „влюбленный в Родину"):

[...] нужно не рассматривать влюбленного просто как носителя некоторых симптомов, но скорее дать услышать то неактуальное, то есть неподатливое для изложения, что есть в его голосе [...] Предлагается, если угодно, портрет; но портрет этот не психоло­гический, а структуральный; в нем должно прочитываться некоторое место речи - ме­сто человека, который про себя (любовно) говорит перед лицом другого (любимого), не говорящего.⁸

Согласно Барту, „любовное говорение" - это общее место фигур, а не ре­презентаций. Отличительная особенность фигуры по сравнению с логоцентричной репрезентацией - говорение с чувством любви, с опытом тела, это „жесты тела, схваченные в действии [...] таковы тела атлетов, орато­ров, статуй". Перекладывая понятие фигуры-любви в тональность любви к Родине, видишь внутренним взором эти „тела атлетов, ораторов, статуй" -

достаточно проехаться по центральным станциям московского метро. Да­лее Барт пишет:

Фигуры вычленяются, когда удается распознать в протекающем дискурсе что-то, что было прочитано, услышано, испытано. Фигура очерчена (как знак) и памятна (как об­раз или рассказ). Фигура обоснована, если по крайне мере кто-то может сказать: „До чего же это верно! Я узнаю эту речевую сцену". Лингвисты при некоторых операциях своего искусства пользуются столь неопределенной вещью, как чувство языка; именно такой вожатый и нужен для того, чтобы образовывать фигуры, - чувство любви.

Эрнест Геллнер⁹ утверждал, что именно национализм порождает нацию, а не наоборот. Эти слова справедливы и в отношении Родины. Родина как идеологическая конструкция и как дискурс порождается желанием Роди­ны, здесь первична ностальгия - буквально, „боль по домашнему очагу". В глобализированном, обезличенном масс-культурным производством сооб­ществе, частью которого мы оказались, ностальгия приобретает смыслопорождающий статус. Боль по утраченному (а может быть, никогда и не бывшему) дому становится той интенцией, которая приводит в движение работу воображения по созданию локального знания - знания о Нас, о Своем, о Себе, тем мотивом, который движет всем процессом коллектив­ного идеологического конструирования Родины.

Интересный вопрос об отношениях между национальными культурами, локальными культурами и глобализацией обсуждается широко, в том чис­ле в ставшей классической работе Майка Фезерстоуна.¹⁰ Развитие нацио­нальной культуры автор рассматривает как процесс, параллельный форми­рованию национальных государств; ситуация дисбаланса власти между разными национальными государствами приводит к необходимости созда­ния сцементированной культурной идентичности, связной национальной идеологии. В процессе выработки такой идентичности и такой идеологии (этим занимаются деятели культуры - cultural specialists) национальная культура подавляет входящие в состав государства культуры локальные. В качестве примера можно привести политику Российской империи по от­ношению к национальным окраинам, политику сталинского государства по отношению к нацменьшинствам или по отношению к идеологически чуж­дому крестьянству; вообще репрессивную работу бюрократической маши­ны. В наше время, по мере развития тенденций мировой глобализации (экономический и информационный обмен, рост миграции), унитарные бюрократически организованные государственные „родины" уступают место дифференцированным локальным самоидентификациям, локальным культурам. Мировое сообщество в результате приобретает характер сооб­щества локальных культур, но не свойства единой мировой Культуры, ко­торая формировалась бы по подобию культуры национальной. В соответ-

ствии с логикой глобализации, ностальгический дискурс о Родине должен постепенно растворяться в массе глобальных политических и коммерче­ских технологий языка. Наблюдения над политическим языком России последнего времени показывает, что это совсем не так. Как агент глобаль­ного символического обмена, русская культура, в том числе политическая культура, наоборот, консолидирует патриотический дискурс. Что заставля­ет вновь и вновь задаваться вопросом о природе Родины как знака, шек­спировским вопросом о том, из какого же все-таки материала шьются эти патриотические сны, в чем секрет его прочности?

Если проследить историю Родины как идеологической конструкции в самом общем виде, то можно видеть примерно следующую картину. Ход формирования современного государства, начатый в допетровское время и сложившийся в идеологию Империи при Петре, породил дискурс об Оте­честве; процесс культурной самоидентификации в духе национального романтизма (литература конца XVIII - XIX века, в общественной мысли -славянофилы и западники) выработал собственно фразеологию Родины и Отчизны. В ходе общественной дискуссии идеологическая машина, и пре­жде всего официальная цензура, отшлифовала эти практики говорения, а культурное творчество интеллигенции закрепило их в качестве дискурса коллективной самоидентификации. Крах Империи, несмотря на устояв­шиеся механизмы ее дискурсивных практик, не привел, как это ни пара­доксально, к провалу дискурса о Родине / Отечестве / Отчизне. Советская власть поначалу отнеслась к идее Родины подозрительно (поскольку, со­гласно „Коммунистическому манифесту", „у пролетариата нет родины"). Абсолютно неприемлемым оказалось для диктатуры пролетариата и поня­тие об Отечестве, поскольку как идеологическая категория оно определяло „монархическую" или „буржуазную" коллективную идентичность. При Сталине, однако, когда „революционный номадизм" первых лет потерпел поражение и процесс нового государственного строительства пошел в го­ру, эти идеологии, а вместе с ними и фразеология Родины, пережили вто­рое рождение. Уже в конце 20-х годов, т. е. в период перехода от диктату­ры пролетариата к сталинскому государству, когда на полном ходу еще работала риторическая машина интернациональной солидарности, а рито­рика национального самосознания, наоборот, политически преследовалась, идеологическая машина применила компромиссный ход, обозначив СССР оксюморонным по своему существу словосочетанием отечество мирового пролетариата. Однако уже с середины 30-х годов тенденции русского национализма становились более выраженными, а вместе с ними посте­пенно реабилитировалась и риторика (русской, а не „пролетарско-интернационалистической") Родины. Кульминация этого процесса - конец вой­ны и послевоенные годы, когда патриотико-государственнический дискурс

Советской Родины слился с махровым русским шовинизмом „сверху". Сталинский канон сохранился в официальном советском патриотическом дискурсе до самого конца СССР. Либеральные хрущевские времена озна­меновались появлением риторики малой родины, что сигнализировало вступление на идеологическую арену локализма, голоса „мест" в противопо­ложность административно-командной артикуляции „центра". Допущен­ная на волне хрущевского либерализма в широкое обращение эстетика и идеология „малой родины", как нам представляется, сыграла решающую роль в судьбе великой социалистической Родины и во многом способство­вала распаду СССР.

В России нынешней именно в условиях глобализации - в том политико-экономическом контексте, наступление которого принято отсчитывать с падения Берлинской стены и который является принципиально новым для русской культуры - дискурс Родины оживает не только в идеологиях правонационалистических и прокоммунистических кругов, но и в локальных идеологиях, которые исповедуют интеллектуалы, деятели искусства и культуры российского постмодернизма, поп-культура массовых развлече­ний, молодежные контркультуры и субкультуры. Русский дискурс Родины „прошивает" собой весь спектр социальных и экономических отношений, все группы - от финансовой олигархии до самых деклассированных и обедневших слоев, от высоко образованных городских жителей до бывших колхозников в глубинке. В этом отношении современная Россия с ее почти аутистической замкнутостью на самой себе и интересом исключительно к своим внутренним проблемам проявляет признаки скорее постколониаль­ной, чем демократической (в традиционном западном понимании) культу­ры. С другой стороны, в русской культурной истории подобные ситуации полной поглощенности культуры „русскими идеями" и отрицания универ­салистских ценностей уже наблюдались не раз. В конце XX века так же, как это было и в конце XVIII, и в конце XIX столетий, „Россия" и „русскость" - самые животрепещущие темы, самые интересные и неразреши­мые загадки, нечто чудесное и недоступное рациональному истолкованию, объекты веры, любви, гордости и надежды.

Несмотря на то, что нынешние носители русского языка и русской куль­туры унаследовали и присвоили риторики и идеологии Родины главным образом в их советской официально-политической редакции, этот дискурс пережил развал советской символической вселенной, и Родина вошла в новую постсоветскую эпоху на правах центральной идеологемы.

Заметим, что тема медиализации Родины - апроприации ее дискурса коммерческим языком и подчинение ее идеологии интересам новой рус­ской верхушки - привлекла наше особое внимание. Коммерциализация дискурса о Родине, с нашей точки зрения, составляет важный момент ее

идеологической истории, который нельзя обойти вниманием. Большой интерес представляет вопрос о трансформации языка Родины при переходе дискурсивного порядка из режима государственно-идеологического по­давления в режим коммерческого обольщения.

Вообще, постсоветское представление о Родине / Отечестве / Отчизне по сравнению с дискурсом Советской Родины оказалось очень эластич­ным. В него легко включаются новые для русского дискурса темы, напри­мер, тема финансово-валютных спекуляций, как об этом свидетельствует следующий текст:¹¹

Уважаемые господа!

От имени депутатов Государственной Думы Федерального собрания Российской Фе­дерации разрешите поздравить Вас с пятилетней годовщиной Московской Межбанков­ской Валютной биржи [...]. От всего сердца желаем ММВБ благополучия, дальнейше­го процветания, новых достижений на пути становления цивилизованных рыночных отношений, плодотворной работы на благо нашей Великой Отчизны.

Первый заместитель председателя Государственной Думы А.Н. Шохин

Из этого характерного отрывка мы можем заключить, что юбилей органи­зации, создающей из воздуха миллионные состояния, статус которых не всегда согласуется с положениями уголовного кодекса, не говоря уже о личной или гражданской этике, гражданам России предлагается праздно­вать как нечто, способствующее процветанию „Великой Отчизны". Эти коннотации государственного величия удачно вписываются в общий тон торжественного обращения к верноподданным, которая вызывает в памяти и риторику обращения ЦК КПСС, и риторику самодержавного манифеста. Подобные контексты убеждают нас в полной преемственности между по­литически несовместимыми идеологиями - русского монархизма, совет­ского империализма и постсоветской олигархии. Эта преемственность тем более интересна, что проходит не по линии рациональных политических программ - здесь, наоборот, антагонизм полный. Она проходит по линии мифа и соответствующих правил словоупотребления - факторов, которые мы и разбираем в этой работе.