Признаки идиоматичности в идеологической конструкции

Если взглянуть на дискурс о Родине с точки зрения рациональной, он ка­жется в новой пост-тоталитарной российской реальности избыточным, а постоянное воспроизводство фразеологии Родины - необъяснимым. Столь

же необъяснимыми и избыточными представляются нам и идиомы чужого языка. Изучая иностранный язык, мы смиряемся с „иррациональностью" его внутренней формы и не задаемся вопросом, почему та или иная вещь в одном языке называется одним словом, а в другом - другим. Мы просто заучиваем чужие идиомы и стараемся пользоваться ими в уместных кон­текстах. Точно так же и язык мировой политики, глобальной экономики, технологии и информации приспосабливается к особенностям русской культуры. Не стремясь понять, почему, глобализированное сообщество старается уместным образом употреблять русские культурные идиомы, идя навстречу потребителям российского символического рынка. Закрытый канон русской культуры, вместе с заключенными в нем следами истории, оказывается достоянием того американизированного экономико-полити­ческого „койнэ", на котором говорит глобализированное мировое сообще­ство. „Таинственная", „загадочная", „непредсказуемая" Россия становится риторикой, которая постепенно входит на правах составляющей части в дискурс всемирного обмена.

Однако пресуппозиция „русской иррациональности" или, что будет точнее, ино -рациональности - не единственная черта, придающая дискурсу о Родине сходство с языковой идиомой. Дело не только в его непереводи­мости на языки других культур. Не менее важной особенностью собствен­но имен, таких, как Родина, Отечество и Отчизна, является их сигнифи­кативный транспонированный характер.

Что является денотатом имени Родина? Чем имя Родина отличается от имен Россия, Российская Империя, Советский Союз? Если это обозначе­ние государства, то какую именно территорию имеют в виду - Российской Федерации? России до 1917 года? СССР? И какую именно историю подра­зумевает термин История Отечества (официальное название школьного и институтского курса истории)? Эквивалентна ли такая история истории России или истории СССР!

Родина / Отечество / Отчизна - это не имена географических или ад­министративно-политических единиц. Это группа метафор, через призму которых концептуализируется определенная социальная конструкция, не­кая специальная модель отношений между индивидом и обществом, между гражданином и государством, между личностью и централизованной идео­логической системой.

Сигнификат Родины подразумевает особый модус существования чело­века в условиях определенного государственного устройства, которое (чисто эмпирически) можно считать основанным на иерархическом прин­ципе, тотальном регулировании, насилии, воинственном отношении к внешнему окружению и абсолютном единомыслии внутри общества. Тако­го рода социальная организация подразумевает совершенно особую этику

и эстетику. Как указывает Бенедикт Андерсон, Родина - это то, за что можно умереть почетной смертью; это ценность, за которую не только не жалко, но и престижно отдать свою жизнь; главный идеологический, эти­ческий и эстетический символ-репрезентант Родины - могила неизвестно­го солдата.¹² Популярность же этого понятия в пост-тоталитарной России свидетельствует о том, что Родина как метафора такого общественного обустройства не утратила своей актуальности, как не утратили притяга­тельности и ценности иерархии, централизованного регулирования, на­сильственной власти и единомыслия, несмотря на то, что общество идет, как утверждается, „по пути демократических реформ". Родина - это мета­фора, в которой осмысливаются и идеологизируются совершенно особен­ные отношения государственности (statehood) и гражданства (citizenship), это мета-троп, через оптику которого видится и конструируется коллек­тивная идентичность и определяются границы как Своего, так и Иного.

Таким образом, непереводимость, сигнификативность (здесь можно, вслед за Р. Бартом говорить не об отсутствии, но о фиктивности денота­та)" и метафоричность - три отличительных признака этой конструкции. Именно в этих символических характеристиках заключается отличие меж­ду культурной конструкцией (культурной идиомой) и социальным инсти­тутом как таковым.

Еще одно свойство Родины как конструкции - нарративностъ. Родина, как мы выяснили, - это не „место" и не „вещь". Будучи фиктивным дено­татом, продуктом культурного конструирования, она есть прежде всего „сюжет". На Родину нельзя референциально или дейктически указать, но ее можно рассказать. Нарративных возможностей у Родины много: от упо­мянутой уже „Истории Отечества" до канонической биографии сына Ро­дины, от официального описания ордена „За заслуги перед Отечеством" до юридического определения состава преступления „измена Родине". Нарра­тивный потенциал Родины чрезвычайно богат.

Через анализ присущих культурной конструкции нарративов мы полу­чаем доступ к идеологическим ожиданиям, которые лежат в основе самого конструкта. Стереотипизированному представлению о Родине соответст­вуют определенные нарративные ожидания, "предчувствия сюжета". Так, в истории о страннике или изгнаннике, вынужденно покидающем родные края, мы в силу стереотипа ожидаем описание счастливого возвращения на родину в конце. Сюжет об измене Родине подразумевает концовку, в кото­рый виновный несет справедливую кару. Сюжет о достойном сыне Отече­ства подразумевает финал, в котором фигурировала бы посмертная слава.

Наша точка зрения на соотношение языка и наррации в культурном конструировании заключается в том, что мы видим признаки идиоматич­ности не только в клишированном словоупотреблении и стандартной соче-

таемости, но и в предсказуемости соотношений завязок и развязок таких историй. Вообще любой стереотип можно рассматривать как коллективное нарративное ожидание, тогда как принадлежность к культуре, т. е. владе­ние ее стереотипами, есть интериоризация тех „историй", которые эта культура сама себе рассказывает и из которых она складывается.¹⁴

На деле исчислить такие нарративы довольно сложно, поскольку в ре­альности символического обмена они никогда не существуют в закончен­ном виде, они рассеяны по всему спектру речевых ситуаций, литературных жанров, изобразительных практик, поведенческих текстов и общественных ритуалов; они затемнены привходящими обстоятельствами речевого эти­кета или художественности, требованиями жанра или сиюминутными прагматическими соображениями, направленными на достижение комму­никативного успеха, вообще самыми разнообразными соображениями ин­дивидуальной речевой стратегии.

Тем не менее, при всей неявности таких нарративов, они неизбежно ос­тавляют след во фразеологическом корпусе языка в виде устойчивых сло­восочетаний, клише, штампов, избитых фраз, анонимных цитат, крылатых выражений, „громких слов", „голой фразы", „пустой риторики" и пр. О пользе такого „мусора" для археологии культуры и анализа ее соотноше­ния с языком уже говорилось в ранней коллективной работе.¹⁵ Хотелось бы сослаться также на большое исследование Б.М. Гаспарова,¹⁶ который отво­дит подобным, в его терминологии, „коммуникативным фрагментам", роль строительного материала языковой памяти.