ЖЕСТОКОСТЬ В СКАЗКЕ

 

В подавляющем большинстве сказок содержится чрез­вычайно много разнообразных феноменов «жестокости». Уже в древнейшей из известных нам сказок, входящих в наше культурное пространство, в египетской сказке «Два брата», относящейся к Девятнадцатой Династии, то есть около 1200 г. до Р. X.', содержатся мотивы убийства, забоя (скота), самокастрации и расчленения убитого. Если с этой точки зрения взглянуть на детские и бытовые сказки брать­ев Гримм², то бросится в глаза, что они форменным обра­зом кишат всеми отвратительными, ужасными и гнусны­ми действиями, какие только в состоянии изобрести мозг садиста. Так, например, в «Красной Шапочке» люди по­жираются диким зверем, в «Рапунцеле» похищают ребен­ка, в «Верном Джоне» человек превращается в камень, в «Золушке» обрубают пальцы на ногах, чтобы надеть ту­фельку, в «Госпоже Метелице» девушка приклеивается смо­лой, в «Гензеле и Гретель» и в «Братце и сестрице» челове­ка сжигают или пожирают дикие звери. В «Чудо-птице», где девушку разрубают на куски, и в «Госпоже Труде», где младенца сжигают заживо, речь идет о еще большей жес­токости, а высшая степень ужаса достигается в сказке «Можжевельник» («Machandelboom»): здесь ребенку отру­бают голову, разрубают на куски, варят и, наконец, дают съесть ничего не подозревающему отцу.

На основании такого перечисления нет ничего удиви­тельного в том, что часто возникает желание изгнать сказ­ки из детской, а если это невозможно, то, по крайней ме­ре, очистить их от жестокости и в таком виде предложить детям. Но, как это ни странно, подобные попытки нико­гда не приносят успеха. Собственно, каждый раз обнаружи­вается, что такие интерпретации сказок совсем неинтерес­ны детям, и в то же время они жадно набрасываются на первоначальный текст, коль скоро удается его заполучить.

В этой связи я хотел бы привести впечатляющий и за­ставляющий задуматься случай, еще в начале нашего века описанный Бильц (J. Bilz) в книге «Сказочные истории и процессы созревания»³. Автор сообщает о девочке двух с по­ловиной лет, находящейся в первой фазе упрямства (сопро­тивления), которая получила в подарок картинку, изобра­жавшую Красную Шапочку и волка. На картинке был изо­бражен волк в ночной рубашке и в ночном чепце бабушки, поджидающий Красную Шапочку. Малышке, слышавшей сказку только до эпизода встречи Красной Шапочки с вол­ком, теперь хотелось узнать, почему волк лежит в постели. Она очень внимательно выслушала известный диалог меж­ду волком и Красной Шапочкой, который пришлось повто­рить около дюжины раз. Следующую ночь ребенок спал беспокойно, а просыпаясь обнаруживал страх перед злым волком. Чтобы успокоить ребенка, взрослые не нашли ни­чего лучшего, чем отыскать картинку, вырезать из нее вол­ка и сжечь. Теперь девочка спала спокойно, но еще несколь­ко дней с интересом расспрашивала о волке. Ей всякий раз объясняли, что злой волк сгорел, что волков нет и встре­тить их можно только в далекой России. Несколько недель спустя отец с ребенком собрался на прогулку в находив­шийся неподалеку лес. Заботливая мать, одевая девочку, об­ратилась к ней: «Сейчас ты пойдешь с папой в лес к ми­лым зайчикам!» Малышка просияла. Однако на лестнице нашим путешественникам попался навстречу старый сосед. Он поинтересовался, куда же они направляются. К велико­му удивлению отца, ребенок ответил, притом вполне опре­деленно и без запинки: «В лес к юскому (русскому) волку!»

Бильц справедливо указывает на то, что даже этот впе­чатлительный ребенок по собственной инициативе ищет встречи со страшным волком. Видимо, в нем наличеству­ют силы, которым необходимо найти пожирающее детей чудовище.

Интересно, что этот ребенок спонтанно отыскивает то действие, которое мы находим в виде ритуала при изуче­нии обрядов инициации в примитивных культурах, явно исходящих из знания того, что зрелость достигается лишь путем страдания, боли и мучений. Очередная, высшая сту-

пень созревания может быть достигнута только после пре­одоления и разрушения предыдущей. В примитивных куль­турах совершающие обряд посвящения фактически под­вергают инициируемого мучениям и имеют в своем рас­поряжении целый каталог невероятных, на наш взгляд, жестокостей. На более высокой ступени таких обрядов, ко­гда речь идет о высших духовных процессах, подобную жестокость можно встретить только в символической фор­ме, но и эти образы демонстрируют знакомый нам по сказ­кам или примитивным ритуалам беспощадный характер. В качестве примеров я хотел бы привести описанный М. Элиаде обряд инициации, осуществляемый шаманом, и интерпретацию Юнгом «Видений Зосимы», где речь идет о мистической инициации. В изложении Элиаде первая фаза инициации врачевателя в Малекула протекает сле­дующим образом:

Одного Бвили в Лол-Наронг навещает сын его се­стры и говорит ему: «Мне хотелось бы, чтобы ты мне кое-что дал». Бвили спрашивает его: «А выполнил ли ты условия?» — «Да, я их выполнил». Он продолжает:

«Спал ли ты с женщиной?» — «Нет». Бвили говорит:

«Хорошо». Потом он говорит племяннику: «Подойди сюда. Ляг на этот лист». Юноша ложится. Бвили делает из бамбука нож. Он отрезает юноше руку и кладет ее на другой лист. Он смеется над своим племянником, и тот смееется ему в ответ. Он отрезает вторую руку и кладет ее рядом с первой. Он возвращается к юноше, и оба смеются. Он отрезает ему ногу по колено и кладет ее ря­дом с руками. Он возвращается и смеется, то же делает и юноша. Он отрезает вторую ногу и кладет^ее рядом с первой. Он возвращается и смеется. Племянник тоже смеется. Наконец он отрезает ему голову и кладет ее пе­ред собой. Он смеется и голова тоже смеется. Он воз­вращает голову на место. Он берет руки и ноги, кото­рые он отрезал, и тоже возвращает их на свое место⁴.

Из «Видений» Зосимы мне хотелось бы выбрать лишь небольшой отрывок, который, на мой взгляд, подходит к нашей теме. Текст гласит:

Ибо торопливыми шагами приближается на заре некто, который овладевает мной и разрубает меня ме­чом, меня пронзающим, и разымает меня, дабы привес­ти в гармонию. И силой рук своих, держащих меч, он отделяет кожу от моей головы, и он соединяет кости с кусками мяса, и все вместе, по замыслу своему, сжига­ет на огне, пока я не ощущаю, как тело мое преобража­ется и становится духом. И это моя невыносимая мука⁵.

Зосима из Панаполиса, известный алхимик и гностик третьего века, оставил записи о случившемся у него глубо­ко пережитом видении, частью которых и является приве­денная выше цитата. Здесь особенно четко проявляется то, что в основе процесса душевной трансформации лежат со­бытия, носящие крайне жестокий характер. К. Г. Юнг до­бавляет к этому: «Драматическое изображение показывает, каким образом божественное оказывается доступным чело­веческому постижению, а также обнаруживает то обстоя­тельство, что человек переживает божественное вмешатель­ство именно как наказание, муку, смерть и, наконец, пре­ображение».

Для меня очевидно, что этот феномен жестокости, ко­торый, в свою очередь, является лишь частным аспектом проблемы агрессивности, свидетельствует о чем-то очень многогранном. Когда я здесь останавливаюсь на одном ас­пекте, а именно, на становлении и созревании, совершаю­щихся во внутренней душевной сфере, и пытаюсь осмыс­лить соответствующие образы, то отдаю себе отчет в фраг­ментарном характере этого предприятия.

В другом месте⁶ я указывал на то, что для ребенка од­но из психологических значений сказки состоит в необхо­димости научиться пониманию глубоких инстинктивных свойств его собственной натуры и отстаиванию своего Я при столкновении с этими, часто превосходящими, сила­ми. В символической форме сказки предлагают ребенку типичные модели поведения, позволяющие выстоять в этой борьбе. Очевидно, что сюда относятся не только спо­собы преодолеть и перехитрить демонические силы, пред­ставленные драконами, русалками, чертями, великанами или злыми карликами, но также упоминавшийся опыт

страдания, смерти и преображения. Тем самым жестокость выступает не только как наказание за зло или за неосто­рожность и наивность, но и как присущий самому герою мотив претерпевания страданий.

Если рассматривать сказку как совершающуюся в душе драму, то все встречающиеся в сказке персонажи, поступ­ки, животные, места или символы знаменуют собой внут­ренние душевные движения, импульсы, переживания и стремления⁷. Ребенок, слушающий сказку, свободен в вы­боре того или иного мужского или женского персонажа, чтобы идентифицировать себя с ним, и тем самым этот пер­сонаж идентификации занимает положение Я-комплекса. В процессе созревания опыт страданий, мучений или даже смерти и воскресения предстоит герою или героине сказ­ки, а не только злой сопернице, как в «Гензеле и Гретель». Конечно, все они перед освобождением проходят путь стра­даний. То же можно обнаружить и в «Братце и сестрице», где брат превращается в животное, а сестра угорает в бане, Красная Шапочка оказывается проглоченной, а юноша в «Можжевельнике» разрубается на куски и пожирается. Но почти всегда за смертью следует трансформация, которая на языке символов означает успешное достижение следующей ступени созревания.

Естественно, что несмотря на аналогию с ритуалами инициации, гностическими или алхимическими символи­ческими рядами, все же предположение о том, что сказоч­ные персонажи символизируют процесс созревания и раз­вития останется всего лишь спекулятивным умозрением, ес­ли в рассматриваемых случаях нам не удастся найти для этого предположения соответствующих подтверждений. Кроме того, необходимо, чтобы те образы или символы, ко­торые наличествуют в сказке, были также налицо в снах и фантазиях, сопровождающих процессы душевного роста и созревания, и можно было установить отчетливую связь ме­жду теми и другими.

Мне хотелось бы привести здесь подходящий случай из своей практики. Речь пойдет о двадцатичетырехлетней пациентке, которая обратилась к анализу в связи с тяже­лым неврозом, выражавшимся преимущественно фобиями

и навязчивыми состояниями, а также болезненной сим­птоматикой в области желудка и желчного пузыря. Кроме того, наблюдались суицидные тенденции с демонстратив­ными попытками суицида, а также лекарственная зависи­мость. К сто четвертому сеансу пациентке приснился сле­дующий сон:

Я была со своей подругой в гостинице. Была ночь. Пришло много людей, которые спрашивали хозяина гостиницы. Я открыла им дверь, моей подруги в это вре­мя не было. Я позволила им войти, и они сказали мне, что подруга, которая теперь оказалась моей сестрой, мертва. Будто ее сбила машина. Я заплакала. В другом помещении был мой отец, который выглядел, как мой теперешний друг. Он сказал мне, что это чушь.

Потом я оказалась в огромном здании с многочис­ленными помещениями. Я сказала находящимся там людям, что надо выпустить запертого там моего бывше­го мужа и посадить меня на его место. Наверху стоял человек, который сказал, что если я спущусь в погреб и дам отрезать себе руки, то смогу попасть к мужу. Я по­шла туда, и мужчина отрезал мне ножом руки. Я запла­кала, а потом была приведена и допущена к нему.

После того, как пациентка рассказала этот сон, у нее появилось смутное воспоминание о какой-то сказке, в ко­торой девушке отрубают руки. В раннем детстве именно эта сказка была ее любимой. Потом мы вместе выяснили, что речь идет о сказке братьев Гримм «Безрукая девушка».

Я хотел бы здесь обратить особое внимание на совер­шающийся как в сказке, так и в сновидении пациентки жестокий акт отрезания рук и сделать попытку понять, что скрывается за этим действием и какое значение оно имеет для переживаний и развития пациентки. Но прежде всего надо вкратце изложить содержание сказки.

Бедный мельник, у которого не было ничего, кроме мельницы и росшей за ней яблони, однажды отправил­ся в лес и встретил там старика. Тот пообещал ему бо­гатство, если он отдаст ему то, что стоит за его домом. Так как мельник подумал, что речь идет о яблоне, он за-

ключил договор и, вернувшись домой, нашел полные сундуки добра. Однако когда его жена узнала о сделке, она испуганно закричала, что это, должно быть, был черт, имевший в виду не яблоню, а их дочь, которая в то время находилась за мельницей, подметая двор.

Пришло время, и злодей захотел забрать дочь мель­ника, но она чисто вымылась и мелом обвела вокруг себя круг, так что черту не удалось к ней приблизить­ся. Тогда в гневе он пригрозил он мельнику отобрать от него всю воду. Но на следующее утро, когда черт вернулся, девушка пролила слезы на свои руки, и сно­ва он не смог к ней приблизиться. Тогда он еще боль­ше разгневался и потребовал от мельника, чтобы тот отрубил дочери руки, что он в конце концов и сделал из страха, что черт заберет его самого. Но когда черт пришел в третий раз, девушка так долго плакала и столько слез пролила на обрубки своих рук, что они снова были совершенно чистыми. Тогда ему пришлось уступить и потерять все права на нее. Но она решила уйти прочь и весь день брела, пока не наступила ночь и она не пришла в королевский сад. Перейти ручей, по которому проходила граница сада, ей помог ангел, и она стала прямо ртом есть с росшего в этом саду дерева грушу. Заметивший ее садовник рассказал об этом королю, который на следующую ночь вместе со священником остался в саду, чтобы самому увидеть та­кую диковинную вещь. В полночь в саду появилась де­вушка, подошла к дереву и снова стала прямо с дерева есть груши. Королю она понравилась, он взял ее с со­бой во дворец, а так как она была красива и благочес­тива, то он взял ее в жены и велел сделать для нее из серебра новые руки.

Спустя год королю надо было отправляться в поход, и он оставил молодую жену на попечение своей мате­ри. В это время у королевы родился ребенок, и мать на­писала об этом своему сыну. Но в то время как гонец спал, черт подменил письмо, и король прочитал, что его жена родила урода. Несмотря на это, он в своем ответ­ном послании велел дожидаться его возвращения. На обратном пути гонец опять заснул, и черту удалось под­менить письмо, так что в нем матери теперь было при­-

 

казано убить королеву с ребенком и в доказательство со­хранить язык и глаза королевы.

Но свекровь пожалела молодую женщину, она взяла язык и глаза косули, а королеву с ребенком отослала в дальний лес. В конце концов та пришла в большой дре­мучий лес и обратилась там с молитвой к Богу. Тогда снова перед ней появился ангел господень и привел ее в маленькую хижину. Все семь лет, что она оставалась в этой хижине, ее не покидал ангел и по божьему мило­сердию у нее, в награду за ее благочестие, отросли от­резанные руки.

Когда король вернулся из похода домой, он спросил о своей жене и ребенке, и, не найдя их, догадался о под­мененных письмах. Тогда он поклялся: «Пока светит солнце, я буду идти и не стану ни есть, ни пить, пока вновь не отыщу мою дорогую жену и мое дитя». Семь лет странствовал он и искал повсюду и, наконец, при­шел в большой лес и нашел там маленькую хижину, в которой жила его жена. Так вновь счастливая судьба свела их друг с другом.

Героиня этой сказки претерпевает целый ряд злых жестокостей. Сначала, из-за неосторожности отца, ей грозит полное подчинение персонифицированному в черте прин­ципу зла и связанная с этим потеря души. Если ей и удает­ся это предотвратить, то лишь жертвуя обеими своими ру­ками, отрезать которые был вынужден сам отец. Зло вновь вмешивается в заключенный после этого брак, разрушает его и угрожает ей и ее ребенку смертью. Наконец, она долж­на провести долгие годы в изгнании и в одиночестве, ко­торое, однако, как мы ясно видим, носит не деструктивный, но целительный характер.

Исходным пунктом в этой сказке служит крайняя сте­пень связи дочери с отцом, а также проблема освобож­дения от нее в процессе развития. Согласно древнему патриархальному обычаю, дочь практически является соб­ственностью мельника, который вправе пообещать ее лю­бому, даже черту. Если перенести эту ситуацию на психи­ческое, имея в виду истолкование ступени развития субъ­екта, то речь идет о несамостоятельном и зависимом Я,

находящемся под доминированием коллективного бессоз­нательного. Отец как представитель прежней установки сознания, которая соответствует традиционным коллектив­ным нормам, ясно обнаруживает глупую материалистиче­скую неприспособленность, в результате которой ему при­ходится оказаться во власти тени, то есть всех ничтож­ных, негативных и злых качеств. Его жажда власти и либидо (для последнего служит символом обещанное чер­том золото) отдает на произвол тени здоровое развитие Я,а также его будущие возможности. Интересно, что в дру­гих вариантах сказки (русская «Безрукая девушка»⁸, япон­ская «Безрукая девушка»⁹, французская «Безрукая девуш­ка»¹⁰ и дунайская «Девушка, лишившаяся рук»") девушку преследует не черт, а злой женский персонаж: мачеха, свек­ровь, ревнивая мать или невестка. Здесь, как это часто происходит в сказаниях и мифах (вспомним о чертовой бабушке), черт связан с великим Женским, которое, буду­чи вытесненным при патриархате, приобретает негативный деструктивный характер.

Защитный механизм, который в конце концов позво­ляет Я избежать этой инфляции тени, известен нам из нев­роза навязчивых состояний: это церемония очищения или умывания. Магическая чистота и связанное с ней обведе­ние белого круга — вот то, что не позволяет черту овладеть девушкой. Несмотря на это, ему все же удается добиться утраты рук, что символически, как это расценивает и X. фон Байт¹², означает временную утрату дееспособности и сопровождается параличом душевной активности. За этим следует регрессия, возврат к ранней оральной ста­дии, когда мир мог быть постижим и доступен только по­средством рта или с помощью других. Эрих Нойманн об­стоятельно исследует потенциальные (проспективные) воз­можности, существующие на этой стадии¹³. Однако и здесь зло и жестокость окольными путями приводят к благу и пользе благодаря разрыву слишком тесной связи между от­цом и дочерью. Тем самым может быть совершен очеред­ной шаг на пути развития и созревания. Происходит от­каз от бесплодных и ведущих в тупик, несмотря на мате­риальное благополучие, отношений с родителями ради

собственной неведомой судьбы. Таким образом, жестокие сказочные события в символической форме ясно выражают давно известную мудрость, что на пути к независимости и самоосуществлению часто необходимо принести болезнен­ную жертву, которая диктуется крайней нуждой. Такие си­туации известны нам в случаях замедленного освобожде­ния от родительского имаго. Тут можно также вспомнить о часто встречающихся у животных жестоких формах от­лучения от «родительского дома», таких, например, как вы­брасывание птенцов из гнезда или церемония покидания медведицей своих медвежат. Это производит сильное впе­чатление, если понаблюдать, как медведица заманивает своих выросших медвежат на дерево, имитируя опасную ситуацию, а потом незаметно покидает их. Нередко про­ходит двое суток, прежде чем бедный медвежонок, пону­ждаемый голодом и усталостью, визжа от страха, спуска­ется вниз, чтобы ступить на свой собственный путь в ми­ре, полном неведомых опасностей.

Если мельница с яблоней символизирует пространство сознания, в границах которого до сих пор действовало Я,то, в свою очередь, королевский сад, который девушка на­ходит при свете луны, соответствует бессознательному. Здесь к ней на помощь приходит ангел, тот самый ангел, который позднее появится еще раз, в одиночестве изгна­ния. Мы можем видеть в нем, по выражению Аленби (Allenby)¹⁴, образ трансцендентной функции, той функции, которая способна перекинуть мост между крайними про­тивоположностями и, как в данном случае, установить связь между сознанием и бессознательным.

Здесь девушка встречает фигуру анимуса, то есть не от­цовскую, а собственную форму активности, энергии, спо­собности действовать и выражать мысли. Для наглядности я не буду обстоятельно подходить ко всем встречающимся персонажам и символам, если они не связаны с подобны­ми параллелями. Поэтому можно только слегка коснуться факта отрезания рук у девушки. Как во многих подобных сказках, первая встреча Я с анимусом оказывается непро­должительной. Простой союз любящих еще не в состоянии вернуть Я полную дееспособность, и вместо рук девушка

вынуждена довольствоваться протезами. Очевидно, что здесь наступает состояние идентификации Я с анимусом, причем Я должно довольствоваться постижением мира с по­мощью предоставляемых анимусом костылей. Эмма Юнг так пишет об этом состоянии: «В состоянии идентифика­ции с анимусом дело обстоит так, что в то время как мы убеждены, будто это мы что-то думаем, говорим или дела­ем, в действительности через нас говорит анимус, хотя мы этого и не сознаем. Часто очень трудно обнаружить, что мысли или мнения диктуются анимусом, а не являются на­шими собственными убеждениями, так как анимус распо­лагает непререкаемым авторитетом и суггестивной силой. Авторитет его связан с принадлежностью к универсально­му духу, а суггестивная сила проистекает из свойственной женщине пассивности мышления и соответствующей не­критичности»'⁵.

Очевидно, что в нашей сказке возникает именно такое состояние, когда неподвижные и безжизненные протезы со­ответствуют некритично усваиваемым общим мнениям и представлениям. Таким образом кажущаяся гармония очень скоро вновь оказывается разрушенной конфликтом, разлу­чающим короля и девушку. Не без оснований можно пред­положить, что здесь, как во всех конфликтах, не обошлось без черта.

Затем следует рождение ребенка и подмена писем, ко­торая указывает на фальшь в отношениях Я и Бессознатель­ного (Анимус). Прорывающиеся теперь из бессознательного в сознание содержания, вследствие сопровождающего их те­невого аспекта, становятся негативными, злыми и демони­ческими, вновь угрожая Я уничтожением. Но на этот раз де­ло кончается немного лучше, так как зло нейтрализуется доброй материнской фигурой, а не церемонией очищения с последующей ампутацией. Демонической тени, которая, как мы уже видели, глубоко связана с негативно-женским, противостоит та часть доброго материнского персонажа, ко­торая способна защитить от уничтожения, не требуя в даль­нейшем отказа от существенных функций Я. Здесь снова зло и жестокость вынуждают к мучительным поискам вы­хода из до сих пор еще неудовлетворительного состояния

и толкают девушку на дальнейший путь развития и созре­вания, который заканчивается окончательным и обновлен­ным восстановлением утраченных функций Я. Руки вновь отрастают.

Семь лет лесного уединения, непосредственно привед­шие к развязке истории, представляют собой мотив, кото­рый мы встречаем и в других сказках, например, в «Рапунцеле» или в «Двенадцати братьях» и в «Шести лебедях». Они соответствуют углубленному состоянию интроверсии, дол­гой вынужденной сосредоточенности на себе самом. При этом допускается лишь трансцендентный аспект ангела, ко­торому может удаться вновь навести мост к глубоким сло­ям природного бессознательного, которые должны быть мо­билизованы для необходимого исцеления. Только после этого может быть образована прочная связь с мужским и предотвращены угрозы будущим психическим возможно­стям, символизируемые ребенком.

«Это отступление в уединение леса сродни религиозно окрашенному средневековому покаянию, в культурно-исто­рическом плане восходящему к древнему отшельничеству с возможным индийским влиянием. Цель такого поведения заключается в том, чтобы добиться состояния максималь­но возможной интроверсии и обрубить все связи с внеш­ними объектами. Благодаря этому возникает соответствую­щее оживление внутреннего мира, когда возможны виде­ния, голоса, экстатические состояния»¹⁶.

Вернемся, однако, к взятому в качестве параллели сно­видению пациентки, в котором происходят жестокие со­бытия, подобные сказочным. Перед этой молодой женщи­ной возникла та проблема освобождения от очень глубо­кой отцовско-дочерней связи при сходном отторжении матери. Она была старшей из двух дочерей и с раннего детства любила отца, внутренне чрезвычайно привязанно­го к ней, в частности, они не раз вдвоем совершали по­ездки. В соответствии с этой фиксацией на отце позднее пациентка вышла замуж за человека, который представ­лял для нее типичную отцовскую фигуру. Он был более чем на двадцать лет старше ее, деловой знакомый отца, и познакомилась она с ним она также через отца. Брак мо-

лодой пациентки протекал очень несчастливо. Еще за три года до начала занятий произошел развод. Однако внут­ренне она оставалась очень сильно связана с этим челове­ком. В процессе анализа он поначалу обладал чертами де­монической негативной отцовской фигуры с выраженными магическими чертами, отец, обращенный в черта, кото­рый преследовал ее во сне, угрожая уничтожением. Как и в сказке, ее отец в известном смысле продал дочь этому человеку, то есть в действительности она была послана от­цом к этому человеку и таким образом с ним познакоми­лась. В точности как в сказке, в действительности ее отец тоже был испуган и растерян, когда этот человек захотел заполучить его юную семнадцатилетнюю дочь и против его воли обручился с ней.

Такая же ситуация всплывает и в сновидении. В первой сцене мы обнаруживаем отца, который недооценивает яв­ную опасность ситуации (здесь выступает на первый план глубокий конфликт с сестрой за расположение отца) и от­вергает как вздор. Во второй сцене всплывает демонический мужчина, к которому она, правда, сама здесь стремится и тем самым оказывается в ситуации сказки, когда у нее от­резают руки.

Дальнейшая аналогия с начальной ситуацией сказки об­наруживается в симптоматике пациентки. Она страдает, среди прочего, навязчивым стремлением к чистоте, так что ей, например, требовалось много часов, чтобы вытереть в комнате пыль, потому что она должна была при этом по­стоянно мыть руки. Мы знаем, что за этим симптомом, как в ранее рассмотренном случае, скрываются считающиеся злыми и неприемлемыми инстинкты, мысли и фантазии, для устранения которых пациент совершает церемонию очищения. Здесь также благодаря чистоте черт изгоняется, и средство это также не приводит к полному успеху, так как пациентка за свою достигнутую вытеснением чистоту пла­тит утратой дееспособности. И в самом деле, эта пациент­ка практически была недееспособна. Она проводила боль­шую часть дня в постели или совершала обряды очищения, а пищу принимала из рук своего тогдашнего друга, то есть вела себя как «безрукая девушка».

Утрата активности, направленной на конструктивное жизнеустройство, сопровождалась, тяжелыми выбросами агрессии, основанными на высоком напоре либидо, и бы­ла связана с маниакальностью и запущенной внешностью. Если смотреть на искомый лизис (поток, струя, греч.) сно­видения в перспективе или потенции, то сновидение пред­лагает путь, сходный со сказочным: жертва рук могла бы означать отказ от существовавшей до сих пор инфантиль­но-маниакальной неуправляемой активности, при одновре­менном освобождении от отца. Наконец, согласие оказать­ся запертой на месте запертого черта отвечает последовав­шему уединенному состоянию героини сказки. Я полагаю, что легко понять стремление человека, от которого усколь­зает контроль над миром своих инстинктов, оказаться за­пертым, чтобы придти к самому себе и не опасаться быть взломанным. Он мучительно страшится подвергнуть опас­ности себя самого и других. Не стоит рассматривать это лишь как мазохистскую потребность в наказании.

Связь между судьбой пациентки и сюжетом сказки усу­губляется рождением в обоих случаях ребенка. Ситуация с пациенткой и ее ребенком также обнаруживает растущее расстройство, которое может быть понято в соответствии с символикой сказки. Ребенок, на этот раз дочь, после раз­вода сначала был оставлен пациентке. Вследствие своего тяжелого расстройства она была не в состоянии о нем за­ботиться. Впоследствии его передали ее бывшему супругу. Она бессознательно проецировала на девочку соперниче­ство с младшей сестрой за внимание отца, а также силь­ное чувство ревности по отношению к матери. В начале анализа не было конца сновидениям и страхам за ребен­ка: его убивали, разрубали или похищали. Здесь хорошо видно, как возникшая в результате тесной связи с отцом тяжелая убийственная агрессия угрожает отношениям до­чери с собственным ребенком. Теневая сторона связи от­ца с дочерью, которую в сказке олицетворяет черт, про­должает представлять угрозу и после внешнего отделения дочери от отца и замужества в смысле смертельной опас­ности дочери и для нее самой. То же самое можно сказать и об уже упоминавшихся суицидных мыслях и попытках,

а также о различных проявлениях страха быть убитой. Таким образом, обнаруживаются, вплоть до частностей, очень широкие параллели между сказкой и психической ситуацией пациентки.

Сказку можно разделить на три периода, причем пер­вый из них касается отношений между отцом и дочерью и завершается отрезанием рук и уходом из дома. Во втором периоде завязываются отношения с мужчиной, происходит замужество и рождение ребенка. Он заканчивается изгна­нием из королевского дворца и новым началом странствий. Наконец, на третий и последний приходится лесное уеди­нение с регенерацией рук и воссоединением союза с фигу­рой анимуса. Если продолжить параллели между внутрен­ней ситуацией, а также внешним выражением судьбы мо­ей пациентки, с одной стороны, и сказочной историей, с другой, то в обращении к анализу и его осуществлении можно увидеть параллель к третьей фазе сказки. Здесь про­исходит то, что сказка выражает в символической форме уходом от мира, а именно добровольный и сознательно про­веденный интровертный процесс, и тем самым достижение гармонии с внутренним миром, приводящее в конце кон­цов в к восстановлению утраченной дееспособности.

В дальнейшем я хотел бы привести только одно сно­видение, которое помогает хорошо увидеть, как психика пациентки начинает перерабатывать вновь всплывающую сказку После вышеописанного сна пациентки я снова пе­речитал давно забытую ею самой сказку и обратил на нее внимание в разговоре, в том смысле, что это могло бы кое-что для нее значить. До этого очень беспокойная, вспыль­чивая и напряженная пациентка впервые была спокойна и, расслабившись, была в состоянии слушать меня, лежа на кушетке, а затем задумчиво отправилась домой. При этом я пожалел, что чувство, возникшее у пациентки в свя­зи с разговором, не получило выражения. На следующую ночь ей приснился следующий сон:

Мне показывают через отверстие мою дочь. Она на­ходилась внутри куриного яйца и мне надо было его ос­торожно держать. Я слышала из яйца ее еле слышный голос. Потом я была немного невнимательна, и яйцо

разбилось, она выбралась наружу и была теперь нор­мальной величины.

Этот сон был первым после прошедших до тех пор ста четырех сеансов, в котором с ребенком не случилось са­мого страшного, смерти или похищения. Он знаменовал наступление фазы, в которой пациентка начинала посте­пенно устанавливать связь со своим ребенком и прини­мать его внутренне и внешне. Ребенок передан ей во сне, и в интрапсихическом переносе своей связи с ребенком здесь проходит процесс рождения, во время которого он из инфантильного, пищащего, находящегося еще в яич­ной скорлупе, вырастает до нормальной величины. Мне представляется важным, что существовавшая до сих пор сильная агрессия, направленная на ребенка, в сновидении содержится только в незначительной степени. Она выра­жается в неловкости, из-за которой разбивается яйцо. Но здесь, собственно, агрессия используется лишь для осуще­ствления процесса рождения. Подобно многим матерям с сильными агрессивными расстройствами, моя пациентка также была не в состоянии найти подходящую форму вли­ять на свое очень живое дитя. Даже за те несколько часов, которые предоставлялись ей для посещения, она прихо­дила в изнеможение, так как выполняла практически все, что ребенок от нее требовал. Не раз она беспомощно за­бивалась в угол комнаты, потому что ребенок не обращал внимания на ее робкие просьбы быть немного поспо­койнее. Когда ей удалось в ходе анализа противопоставить энергии ребенка некоторую стабильность и тем самым ввести экспансию живой девочки в приемлемые для них обеих рамки, это означало значительное облегчение и улуч­шение отношений между нею и дочерью. Вместе с тем пациентка также сознательно разрушила скорлупу ро­мантичного представления о восхитительном маленьком существе, которое воспитывают исполнением всех его же­ланий.

Однако приведенная здесь форма проработки агрессии является только одной стороной смысла обращенных к па­циентке жестоких действий сказки и сновидения с отре-

занием рук. Она никак не объясняет глубокого процесса трансформации, вызванного этим сновидением и сказкой. Если ограничиться этим, то проявляющуюся по отноше­нию к девушке в сновидении и в сказке жестокость сле­довало бы рассматривать как патологическую самоагрес­сию, лишенную всякого глубокого смысла. В своей работе о самоубийстве и душевных трансформациях Хиллман ис­ходит из того, что только «анималистическая безусловность страдания и полная идентификация с ним является сми­ренной предпосылкой трансформации. Отчаяние откры­вает дверь опыту смерти и одновременно является пред­посылкой воскресения. Жизнь, какой она была до сих пор, status quo ante, умирает с рождением отчаяния. Есть толь­ко мгновение, такое мгновение, когда может появиться росток — если суметь быть на страже. Способность быть на страже — это все...»¹⁷.

Здесь мы обращаемся к другой стороне событий, выте­кающей уже из знания примитивных обрядов инициации, которая добавляет, что мучительная смерть и деструкция предыдущей душевной констелляции представляет собой предпосылку для возникновения трансформации. Очевид­но, что в нашем случае в этом процессе затребована очень высокая степень внутренней энергии, что может подтвер­дить каждый, кто сам пережил процесс трансформации. Этому отвечает и то, что следующее сновидение пациент­ки содержит лишь очень незначительную степень агрессии.

В связи с этим, мне представляется имеющим смысл коснуться концепции Конрада Лоренца. Исходя из первич­ного существования агрессивного инстинкта, Лоренц видит в современном человеке «существо, вырванное из своей ес­тественной среды обитания». Поскольку врожденные нор­мы активно-реактивных проявлений человека, подобно всем органическим структурам, могут изменяться только в соответственном медленном филогенетическом темпе, он как бы сидит на потенциале агрессивности. «Для шимпан­зе и даже еще для людей каменного века, это, без сомне­ния, было весьма ценно и необходимо, в смысле поддер­жания самого себя, своей семьи и всего вида, чтобы, так сказать, внутреннее производство агрессивных реакций дос-

тигало двух вспышек ярости в неделю»¹⁸. Возможность раз­рядки этой накопившейся и уже не поддающейся рацио­нальному использованию энергии Лоренц видит только в выходе наружу¹⁹, что в коллективных рамках нашей куль­туры в настоящее время представляется ему единственной возможностью. Слишком мало внимания, на мой взгляд, уделяется имеющейся налицо в процессе созревания и раз­вития способности либидо к транспозиции. Согласно кон­цепции неспецифической теории либидо, и агрессия не бо­лее чем потенциальная сила, которая при направлении ее внутрь может найти применение в процессе формирования и дифференциации психического. Как указывает Адлер²⁰, эмпирическим фактом является то, что «изначальная, еще не проявленная противоположность явно стремится к ис­пытанной гармонии, в которой даже негативное бессозна­тельное обнаруживает скрытую тенденцию к интеграции». Этому отвечает роль, которую мы прежде отводили черту как силе, подгоняющей к развитию. Сколь велико количе­ство необходимой для подобного процесса энергии, мы уже видели.

Явно мазохистскую компоненту, которая налицо в отрубании рук, можно рассматривать под более глубоким