НОВЫЕ НАСТРОЕНИЯ, СТАРЫЕ ТЕОРИИ

31 Мое толкование современных радикальных условий существо­вания заключается в том, что мы сейчас живем в изменчивую пере­ходную эпоху, когда появилось молодое поколение, которому свой­ственна глубоко специфичная структура настроений и коллективные чувства, которые не согласуются с совершенно отличными настрое­ниями, исторически получившими выражение в прежних теориях, и это делает некоторых представителей молодого поколения либо хо­лодно безразличными, либо крайне враждебными по отношению к прежним теориям. Короче говоря, существует разрыв между вновь возникающей среди молодых радикалов структурой настроений и прежними «языками», или теориями. Этот разрыв пока что не пре­одолен, поскольку еще не получил развитие новый теоретический язык, благодаря которому молодые радикалы могли бы более полно выразить себя и свое понимание действительности.

С этой точки зрения, основное содержание проблемы заключа­ется в отсутствии «стыковки» между новыми настроениями и преж­ними теориями. Именно по этой причине некоторые молодые ра­дикалы не просто чувствуют, что прежние теории «ошибочны» и должны быть подвергнуты тщательной критике; более характерной реакцией на прежние теории для них является ощущение их полно­го несоответствия жизни. Они склонны не опровергать или приво­дить доводы против прежних теорий, а высмеивать или избегать их.

31 В таком случае представители академической социологии могут возразить, что в этом отношении у новых левых не все в порядке с головой: что общего между теориями и индивидуальными настрое­ниями?

31 Не следует предполагать, мог бы сказать социолог акаде­мической школы, что теории должны быть созвучны настроениям людей уже до того, как они приняты или отвергнуты.

31 Однако я при-32-держиваюсь противоположного тезиса, который подробно изложу ниже: успех теории в значительной мере зависит от соответствия между теорией и настроениями.

32 Теоретическая апатия многих мо­лодых радикалов, их ритуальный марксизм, их усилия по возрожде­нию теории отчуждения молодого Маркса, их увлечение такими новыми теориями, как этнометодология, — все это, на мой взгляд, по большей части представляет собой различные проявления неудов­летворенной потребности в теории, которая проистекает из разрыва между новой структурой их настроений или их собственного ощу­щения того, что является реальным, с одной стороны, и прежними теориями, имеющимися в наличии в академической и социальной среде в данное время.

32 Как это представляется сейчас некоторым молодым американ­ским радикалам, важнейшая задача в настоящий момент истории со­стоит в том, чтобы активизировать и утвердить возникающие у них радикальные настроения, консолидировать и сохранить их новую самобытность — самобытность радикалов. Вначале это может быть достигнуто энергичными политическими методами активного про­ведения демонстраций. Р. Д. Лейнг, чьи воззрения часто выражали настроения молодых радикалов, хорошо объяснил это в своей книге «Политика и опыт», где он отмечает:

«Никто не может начать ду­мать, чувствовать или действовать иначе как с позиции своего соб­ственного отчуждения... мы нуждаемся не столько в теории, сколько в опыте как источнике теории».

32 Чувство, что твои настроения значимы и что у тебя есть право на такие настроения, частично укоренено в ощущении реальности, которое происходит из личного опыта, и в чувстве солидарности с другими, разделяющими этот опыт и настроения. Ощущение значи­мости настроений, таким образом, по сути является вопросом при­емлемого для всех обоснования, а не аналитической силы, или утон­ченного осмысления, или даже «очевидности».

32 Молодой радикал поэтому, проводит разграничения с точки зрения солидарности и разногласий поколений, с позиции скорее эмоционального, чем идео­логического родства: «Не верь никому из тех, кому за тридцать».

32 Должно так быть или нет, социальная теория всегда зиждется на опыте теоретика. Должно так быть или нет, ощущаемая значимость теории обусловливается поэтому тем, насколько опыт и настроения, которые вызываются этим опытом, разделяются теми, кто выдвига­ет теории, и теми, кто им внимает.

32 Помимо полного культурного устаревания традиционных социальных теорий вследствие их зависимости от персональной реаль­ности их автора, а также помимо неспособности прежних теорий отзываться на новые настроения, к теории сегодня нередко относят­ся с подозрением, так как это нечто полученное от прошлого. Тео­рии обычно передаются старшими тем молодым людям, которые каким-то образом зависят от них.

32 Безразличие молодого радикала к

33 теории, таким образом, иногда является выражением его решитель­ного стремления к индивидуальности и автономии и его потребно­сти стать самостоятельным и жить по-своему, и, насколько это воз­можно, быть лучше старших. В мыслях молодого радикала где-то присутствует подозрение, что общепринятые, традиционные теории не только ложны или неуместны, но к тому же недостойны челове­ка', он видит в них произведения трусливых людей, которые в свою очередь также всегда порождают трусость.

Еще не став «профессионалом», молодой радикал не рассматри­вает теорию как нечто чистое, изолированное и обособленное, но разглядывает сквозь теорию теоретика. Он рассматривает теорию как послание отдельного человека во всей целостности его приро­ды. На его оценку теории и теоретизирования всегда оказывает влия­ние то впечатление, которое производит на него создавший ее чело­век в целом. Часто он рассматривает этого человека как «изменившего своим убеждениям», отошедшего от участия в живой борьбе, скомп­рометировавшего свои высокие идеалы, примирившегося с неспра­ведливостью и страданиями и благополучно сделавшего карьеру на изучении нищеты других. Молодой радикал примечает, что при всей симпатии социолога к «культуре бедных», выражаемой в его работах, он тем не менее не делится гонорарами за свои книги даже с теми бедными людьми, которых он изучал и благодаря которым его книги смогли увидеть свет. Молодой радикал примечает, что при всех со­чувственных комментариях по поводу страданий чернокожих едва ли возможно привлечь кого-либо из известных социологов к препо­даванию в колледжах для чернокожих на Юге. Итак, недовольство молодого радикала часто вызывается тем, что социолог и теоретик не является цельной натурой и что его жизнь не представляет собой последовательное воплощение его собственных ценностей. Короче говоря, он склонен смотреть на социолога так, как он смотрит на старшее поколение, — как на эксплуататора и ханжу. Он отмечает, что среди социологов нет мучеников.

Молодой радикал, интерпретируя социальную теорию с точки зрения того, что он усматривает в теоретике, и рассматривая ее как фальсификацию того, что он сам увидел в социальном мире, неред­ко характеризует всю академическую социологию и социальную тео­рию как полное искажение жизни, как идеологию, утратившую ко­лорит благодаря всепроникающей консервативной предвзятости и пристрастию в услужении статус-кво.

СОЦИОЛОГИЯ И НОВЫЕ ЛЕВЫЕ: ПАРАДОКС

Однако здесь заключается глубокий парадокс, и сами молодые радикалы уже начали сталкиваться с ним. Некоторые, например, от­метили, что за последние 10-15 лет академическая социология, по­хожая на академическую социологию Соединенных Штатов, появи-

2 А. У. Гоулднер

лась в Советском Союзе наряду с существующим там традицион­ным марксизмом-ленинизмом. Это явление вызвало интеллектуаль­ное беспокойство у тех молодых радикалов, которые в соответствии с ортодоксальным марксизмом пришли к выводу, что американская академическая социология является орудием американского кор­поративного капитализма. Ибо очевидно, что консервативный ха­рактер американской социологии не может быть связан с ее рабо­лепством перед корпоративным капитализмом, если по существу аналогичная социология появилась там, где, как в Советском Со­юзе, нет корпоративного капитализма.

Но это только один из парадоксов, порожденных всеобъемлю­щей критикой, которая рассматривает любую социологию как кон­сервативный инструмент репрессивного общества. Например, мно­гие из наиболее видных лидеров студенческих волнений по всему миру, от Нантера до Колумбийского университета, были студентами социологических факультетов. Кон-Бендит во Франции является в этой связи одним из наиболее ярких примеров. Лесли Фидлер сде­лал более общее наблюдение о том, что «толчок каждой [студенчес­кой] демонстрации дает лидер, который является студентом-социо­логом... [и] евреем... [и] аутсайдером», или которому присущи по крайней мере две из этих характеристик. Не подписываясь под каж­дым из определений Фидлера, я уверен, что наблюдение о видной роли молодых социологов в современных студенческих движениях справедливо. Однако, если это так, как может социология быть край­ним выражением политического консерватизма?

Этот парадокс в другой форме проявился во время Бостонской конференции Американской социологической ассоциации (АСА) в августе 1968 г. На самом деле в Бостоне имели место как бы два конкурирующих мероприятия: официальное, проводимое в плано­вом порядке АСА, и наряду с ним серия незапланированных «те­невых» собраний, организованных молодыми людьми «радикаль­ного ядра» Движения за освобождения социологии, при заметном влиянии радикалов из Колумбийского университета. Эти собрания протекали параллельно друг другу, без точек соприкосновения вплоть до критического пленарного заседания Конференции АСА, когда более тысячи человек собрались выслушать министра здра­воохранения, просвещения и социального обеспечения. Заплани­рованное как заурядное официальное мероприятие, оно стало сво­его рода историческим событием, когда президент АСА Филип Хаузер, узнав, что радикальное ядро собирается устроить демонст­рацию во время выступления министра, предложил им выразить свое инакомыслие с трибуны.

Главным оппонирующим выступлением была речь молодого со­циолога Мартина Николауса из канадского Университета Саймона Фрейзера, одного из пишущих редакторов журнала новых левых Viet Report. Ледяным, размеренным тоном Николаус заявил:

«Господин министр здравоохранения, просвещения и соци­ального обеспечения является офицером внутреннего фронта вой­ны против людей... Департамент, руководителем которого является этот человек, точнее было бы назвать агентством, надзирающим за несправедливым распределением болезней, которых можно было бы избежать, за финансированием внутренней пропаганды и идеологи­ческого внушения, за сохранением дешевой и покорной рабочей силы... Это собрание [социологов] сегодня вечером... является кон­клавом клерикалов разного уровня, писак, интеллектуальных лаке­ев и их невинных жертв, занятых обоюдным утверждением лжи... эта профессия является отпрыском европейского традиционализма и консерватизма девятнадцатого века, сочетавшегося браком с аме­риканским либерализмом двадцатого века... профессиональный глаз социологов обращен к малым сим, профессиональная ладонь социо­лога протянута к высшим слоям... он дядя Том не только для этого правительства и правящего класса, но и для каждого».

Эти резкие слова вызвали бурные аплодисменты представите­лей ядра и им сочувствующих, сопровождавшиеся свистом некото­рого числа экс-радикалов старшего поколения, большинство же было ими поражено, но воздержалось от высказывания своего отноше­ния, сохраняя каменное выражение лица. Теперь даже те, кто, подоб­но мне, не согласен со многими резкими суждениями Николауса, должны вместе с тем признать, что само их произнесение подразу­мевает дилемму. Не тот факт, что ему руководством АСА было по­зволено выступить, выражает эту дилемму, а, скорее, то, что он за­хотел выступить. Эту дилемму выражает не столько тот факт, что ему разрешено изложить свои взгляды, но то, что он понимал столь многое. Сами высказывания Николауса, как и энергия и активность радикального ядра на этом собрании, показывали, что не все социо­логи являются «интеллектуальными лакеями» и что не каждый из них является «дядей Томом» правящего класса.

Здесь есть некая проблема: чем можно объяснить радикализм тех социологов, которые обвиняют социологию в консерватизме? Действительно, многое из того, что я высказываю в последующих главах, подчеркивает консервативный характер определенных веду­щих направлений американской социологии. В то же самое время, однако, тот факт, что часто сами социологи критикуют социологию за консерватизм, означает, что социология может порождать как кон­серваторов, так и радикалов. Моя точка зрения заключается в том, что социология может порождать, а не просто привлекать ради­калов, она может вести к радикализации, а не только терпимо от­носиться к ней.

Безусловно правильно, что социология часто привлекает моло­дых людей с реформистскими наклонностями, которые прежде имели радикальные взгляды, и что в определенной мере их последующий критицизм в отношении социологии, может быть, на самом деле

проистекает из их несбывшихся надежд. Но я сомневаюсь, что исто­рия этим исчерпывается. Нужно принять во внимание и другие воп­росы. Если социология часто привлекает радикалов, что привлекает их в самой социологии? Можем ли мы считать, что первоначальное влечение молодых реформаторов к социологии было просто приме­ром ошибочной идентификации?

Более того, несомненно, что многие, хотя и не все увлекшиеся социологией радикалы становятся консерваторами. Не все молодые социалисты 1930-х, которые стали социологами, сделались также опо­рой статус-кво, но также не станут ей и все из числа сегодняшних новых левых. Хотя в данной книге это не представляется проблемой первостепенной важности и не рассматривается подробно, я убеж­ден, что в самой природе академической социологии и присущей ей точке зрения имеются компоненты, которые скорее поддерживают, чем смягчают импульсы радикализма. Я убежден, что в процессе обычного исследования с социологом происходят события, которые делают его более радикальным и оказывают на него скорее осво­бождающее, чем подавляющее воздействие. Короче говоря, прибе­гая к языку неакадемической социологии, я считаю, что социологии присущи собственные «внутренние противоречия», которые, несмот­ря на ее тесную связь с существующим статус-кво и глубоко консер­вативные пристрастия, имеют своим последствием, непроизвольным, но обязательным, укрепление радикальных тенденций, направлен­ных против истеблишмента, особенно среди молодых людей.

Отношения между социологией и новыми левыми являются сложными. Конечно, я не собираюсь предполагать, что именно по­явление социологии и ее проникновение в массовую культуру сти­мулировало новых левых. Тем не менее просто само участие со­циологов в студенческих движениях в различных университетах, значение немецкой школы критической социологии для новых ле­вых в Германии и повсюду, так же как изначальная роль Райта Милл-са в выражении возникающих настроений нового американского радикализма — все это свидетельствует о том, что социология слу­жила для новых левых не просто фоном. Это предполагает также возможность того, что некоторые направления и аспекты самой со­циологии, намеренно и ненамеренно, вносили продуктивный вклад в это движение, а это в свою очередь означает, что социология по своей природе никоим образом не является абсолютно репрессив­ной или единообразно консервативной и содержит в себе освобо­дительный или радикальный потенциал, допускающий дальней­шее развитие.

Социология имеет диалектический характер, ей присущи как реп­рессивная, так и освободительная тенденции. Высвобождение и даль­нейшее развитие ее освободительного потенциала в значительной мере определяется проникновением в нее исторически эрудирован­ных критиков социологии как теории и как социального института.

Современная социология аналогична раннему гегельянству де­вятнадцатого века, особенно в смысле амбивалентности ее полити­ческого значения. Несмотря на преимущественно консервативный и авторитарный склад гегельянства, оно содержало в себе глубокие радикальные тенденции, которые Маркс сумел вычленить и вклю­чить в выходящую за пределы гегельянства систему мышления. Вычленение освободительного потенциала современной академи­ческой социологии из сдерживающей его консервативной струк­туры является главной задачей современного культурного крити­цизма. Эта задача соответствует аналогичным усилиям некоторых из новых радикалов по освобождению самого марксизма от его кон­сервативных и репрессивных компонентов, особенно от бюрокра­тических и тоталитарных тенденций, которым он подвержен. Од­нако ни в одном из этих случаев это не будет возможно без самой острой и скрупулезной критики. Ни в одном из этих случаев невоз­можно просто предположить, что единственно важным вопросом является эмпирическая значимость или соответствие фактам при­меняемой интеллектуальной системы и что наиболее жизнеспособ­ная часть каждой теоретической системы может быть выделена по­средством одного лишь «исследования». Проблема здесь заключается не просто в том, какая часть интеллектуальной системы является истинной, а какая ложной в эмпирическом смысле, а также в том, какая часть этой системы является освободительной или репрес­сивной по своим последствиям. Короче говоря, проблема заклю­чается в следующем: каковы социальные и политические послед­ствия рассматриваемой интеллектуальной системы. Освобождают ли они людей или подавляют? Привязывают ли они людей к суще­ствующему социальному миру или предоставляют возможность пре­одолеть его границы?

Любое утверждение относительно социального мира, как и ме­тодология, посредством которой оно было получено, имеет послед­ствия, которые можно рассмотреть совершенно независимо от их интеллектуальной значимости. Когда говорят, что социальную на­уку надо оценивать исключительно с позиции ее собственных не­зависимых критериев, то это утверждение является ценностным выбором, который не может быть оправдан «чисто научными» со­ображениями; он определяется предшествующими вненаучными предпосылками относительно того, что является целью социаль­ной науки. Здесь ни в коем случае не оспаривается, что идеологи­ческое содержание или социальные последствия интеллектуальной системы не определяют ее значимость, поскольку теория действи­тельно обладает определенной степенью автономии. Безусловно, познавательная значимость интеллектуальной системы не может и не должна оцениваться по своему идеологическому содержанию или социальным последствиям. Но отсюда не следует, что интел­лектуальная система должна оцениваться (или, по таким сообра-

жениям, всегда оценивается) исключительно с точки зрения ее по­знавательной значимости, ее истинности или ложности. Короче говоря, это никогда не является вопросом только истинности или ложности интеллектуальной системы, или того, что она фактичес­ки утверждает. Те, кто на этом настаивает, просто предпочитают, игнорировать или недооценивать другое значение и последствия теории и фактически отказываются брать на себя ответственность за них, хотя они и существуют.

Нет никакого смысла в требовании оценивать формулу нового ядовитого газа исключительно с точки зрения ее математического изящества или других чисто технических критериев. Нет большого смысла делать вид, будто такого рода формула является чисто нейт­ральной единицей информации, полезной для поддерживания лю­бых социальных ценностей: газ предназначен для того, чтобы уби­вать, и как раз потому, что он технически соответствует этой цели, он это делает. Ограничить суждение исключительно его «автоном­ным» техническим критерием на деле означает не только позволить людям, но и потребовать от них, чтобы они были моральными кре­тинами при исполнении своих технических ролей. Это равносиль­но тому, чтобы сделать требованием культуры при осуществлении научных ролей психопатическое поведение. Поскольку наша куль­тура обычно создает роли научные, технические и профессиональ­ные, как роли, которые обязывают людей игнорировать все, кроме технического значения их работы, сама социальная структура по своей природе патогенна. Социальная функция такой сегментиро­ванной ролевой структуры подобна функции повиновения, требу­емого при военной подготовке. Функция такой технически проду­манной ролевой структуры, как военная дисциплина, состоит в том, чтобы лишить солдат нормальных гражданских нравственных кри­териев и чувства ответственности, сделав возможным их исполь­зование как наймитов, готовых преследовать практически любую цель. В конечном счете подобное устройство порождает бездумную готовность убивать или ранить других или изготовлять по заказу орудия для этого.

Высвобождение освободительного потенциала академической социологии в не меньшей степени, чем высвобождение освободи­тельного потенциала исторического марксизма, осуществляется не одними исследованиями. Оно требует также действия и критичес­кого отношения, усилий по изменению социального мира и соци­альной науки, которые глубоко взаимосвязаны, хотя бы уже по той причине, что социальная наука является частью как социального мира, так и его концепции.

Я надеюсь, что в ходе дальнейшего исследования у меня будет возможность дополнить социологически обоснованную критику марксизма. Однако в этой книге я стремлюсь заняться критикой со­временной социологии и некоторых основных ее институциональ-

ных и интеллектуальных характерных черт как составной частью более широкой критики современного общества и культуры. Крити­ку современного общества нельзя сделать более обоснованной, не заострив интеллектуальные инструменты этой критики, включая со­циологию и другие социальные науки. Соответственно, критика со­циологии будет поверхностной, пока эту дисциплину не начнут рас­сматривать как испорченный продукт испорченного общества и пока мы не станем уточнять их взаимосвязь в деталях. Поэтому требуется анализ на различных уровнях, при котором социология рассматри­вается в ее отношении к более широким историческим тенденци­ям, к макроинституциональному уровню, и особенно к государству; это также значит рассматривать социологию в той обстановке, в которой она наиболее непосредственным образом развивается как наука, — в университете; это значит рассматривать ее как форму деятельности преподавателей и исследователей и как способ их су­ществования внутри интеллектуального сообщества с традиционной профессиональной культурой, где они делают карьеру, зарабатыва­ют на жизнь, реализуют как материальные запросы, так и интеллек­туальные устремления.

Наконец, и это самое главное, для критики социологии требует­ся также детальный и предметный анализ основных теоретических и интеллектуальных продуктов, созданных социологией. Именно эти интеллектуальные продукты отличают социологию от других видов деятельности, оправдывают ее существование и оказывают особое воздействие на окружающее общество. Серьезной критики социо­логии не может быть без тонкого, точного анализа ее теорий и ее теоретиков.

Интеллектуальная область и продукция современной социоло­гии, не говоря уже о ее действующих учреждениях и числе сотруд­ников, обширны и сложны; следовательно, не может быть и речи о том, чтобы исчерпывающим образом рассмотреть все ее разнооб­разные формы и тенденции в этой книге. Вместо поверхностной попытки псевдосистематического и исчерпывающего изложения я, таким образом, попытался дать подробную критику нескольких ос­новных подходов и проблем; в частности того, что является систе­мой американской социальной теории, очевидно господствующей, то есть той, которая была создана Толкоттом Парсонсом. Какой бы несомненно трудоемкой ни казалась иногда эта попытка, позвольте мне повторить, что я рассматриваю ее как очень неполный вклад в критику американской социологии.

Я убежден, что сегодня высвобождение освободительного по­тенциала не может быть осуществлено посредством широких обоб­щений, которые игнорируют детали; оно должно осуществляться посредством сопоставления теорий пункт за пунктом, и теорети­ков — одного в сравнении с другим. Этот процесс детального ис­следования теорий и нашей собственной реакции на них необхо-

дим, если мы хотим выйти за их пределы, освободиться от их силь­ного консервативного влияния и соединить присущие им жизне­способные моменты с новыми взглядами. Без этого тягостного про­цесса радикальная критика общества или социологии постоянно рискует впасть в бесплодную полемику, которая не дает никакого прочного руководства и которая самым опасным образом будет ли­шена самосознания.

Подобно тому как самыми острыми критиками марксизма обыч­но были марксисты, самыми ревностными критиками социологии сегодня, как правило, были социологи и студенты факультетов со­циологии. Обычно это были люди, которые рассматривали себя как социологов и критически оценивали социологию в социологичес­кой перспективе. Их прототипом, конечно, является Чарлз Райт Миллс. Таким образом, даже их самая полемическая критика имела двусмысленное значение. В одно и то же время они заявляли как о глубоких заблуждениях, так и о непреходящем значении, как о му­чительных трудностях, так и о постоянном потенциале социологи­ческой перспективы.

Довольно часто теми, кто наиболее яростно отвергал эту крити­ку, были люди, которые жили за счет социологии, в то время как наиболее яростными ее критиками были те, кто жил ради нее. Час­то, хотя и не всегда. Уместно заметить, что есть критики и критики. Их тоже можно подразделить на тех, кто живет для социологии, и тех, кто живет за счет социологии. Иногда критика — это способ живо привлечь к себе внимание, не сделав собственного значитель­ного вклада. Короче говоря, люди иногда играют роль критиков, поскольку считают, что репутацию можно завоевать нахальством. Однако серьезными критиками являются те, кого отличает способ­ность противостоять условному успеху или преодолевать неуспех, обусловленный традицией. Райт Миллс так никогда и не стал про­фессором; его «неуспех» может напомнить нам, что серьезный иг­рок всегда тот, кто способен оплатить проигрыш.

КРИТИКА И ИСТОРИЧЕСКАЯ ПЕРСПЕКТИВА

Мы можем предположить, что у тех, кто живет за счет социоло­гии всеми возможными способами, короче говоря, у карьеристов, которые принимают социологию по большей части такой, какая она есть, странным образом не очень большие амбиции. В известном смысле их карьеризм свидетельствует о низком уровне притязаний или по крайней мере о таком типе притязаний, которые относи­тельно легко удовлетворить в рамках рутинной карьеры. Самые не­поколебимые критики интеллектуального истеблишмента, те, кто не может найти удовлетворение в нем и в его рамках, это обычно те, кто ценят не сокровища из его сундука, а другие, совсем иные дости­жения. Обычно этого достигают люди с живым чувством истории,

которые рассматривают себя как исторических деятелей и продол­жателей давней общественной и интеллектуальной традиции. В дей­ствительности вознаграждения, к которым они стремятся, не могут дать им их современники, и ответственность, которую они чувству­ют, это ответственность не только перед современниками. Поэтому они менее поддаются соблазнам и искушениям настоящего. С точки зрения их более консервативных современников эти люди часто рас­сматриваются как ущербные. Однако нередко они действительно ущербны в плане способности достигать результатов, поскольку, будучи менее подвержены влиянию господствующего окружения, они зачастую критически чувствительны к ограничениям утвердивших­ся интеллектуальных парадигм и могут работать только в стиле, твор­чески расходящемся с ними.

Одна из наиболее важных функций «классиков» в социологии состоит в том, чтобы укоренить социолога в истории и дать ему воз­можность жить среди подлинно великих людей и примерять на себя их роль. Классики задают критерии великого, хотя зачастую неосу­ществимого достижения; благодаря им окружающим людям трудно произвести на социолога впечатление или устрашить его. Истори­ческий подход к теории вводит человека в общество великих, и это неизбежно делает более высокими критерии оценки достижения. История, таким образом, отделяет нас от вульгарного настоящего не в меньшей степени, чем награды.

Однако любить историю опасно, потому что, освобождая нас от настоящего, она также способна поставить нас в зависимость от про­шлого. Она может привить равнодушие к новым проблемам или по­требностям настоящего, так же как к новизне и подлинному творче­ству в поиске новых ответов на эти новые потребности. Она может порождать непрерывное, педантическое комментирование прошло­го и поощрять раздраженный отказ признавать ценность новых до­стижений. Чувствительный к истории критик, который во многом живет в тени великих, может быть, страдает от отсутствия самооб­ладания, что ведет к параличу его творческой самобытности; поэто­му он может недооценивать достижения своих коллег и современ­ников. Короче говоря, его критику в отношении современников может воодушевлять не только их неспособность соответствовать критериям великого, но также и его собственное несоответствие. Жизнь критика тяжела не только потому, что те, кого критикуют, с недоверием относятся к критике, но и потому, что она порождает внутреннюю уязвимость, которая сильно ожесточает критика. Од­нако непрерывное развитие социальных наук и их освободительно­го потенциала не может происходить без риска подвергнуться са­мой острой критике.

В ранний период, предшествовавший современным всеобъем­лющим усилиям сделать социологию профессиональной, стремив­шиеся к карьере молодые люди часто проявляли свой характер, на-

падая на идеи своих учителей и, что некоторым представлялось более безопасным, на идеи уже почивших классиков социологии. Однако по мере роста профессионализма молодых социологов все больше поощряли искать то, что было «правильным» в работе дру­гих, а не то, что было ошибочным. В результате им было предписа­но занять более конструктивную позицию, скорее позитивную, чем критическую или негативную. Девизом профессиональной социо­логии стал не призыв к критике, а преемственность, систематиза­ция, конвергенция и накопление знания. «Структура социального действия» Толкотта Парсонса стала парадигмой подобной пози­ции, его идеология «преемственности» была принята и развита его

студентами.

Эта идеология по сути представляет собой продолжение социо­логического позитивизма девятнадцатого века, разработанного в процессе его противостояния тому, что в нем рассматривалось как «негативный критицизм» Французской революции и философов. Со­временная идеология преемственности является последствием рас­пространения этих ранних позитивистских взглядов на общество, на понимание самой социологии, на методологию профессиональ­ных исследований и на подготовку молодых ученых. Поиску точек соприкосновения с прошлым и в самом прошлом, к которому она призывает, присуще стремление обнаружить молчаливое согласие великих людей, и показывая его, вызвать доверие к тем схожим вы­водам, которые они, как полагают, сделали неумышленно. Конвер­генция, таким образом, становится риторикой, способом убеждения людей принять определенные взгляды. Отсюда следует вывод, что если эти великие люди неявно или откровенно приходили к одной определенной точке зрения, ей должна быть присуща prima facie* убедительность. Конвергенция, таким образом, является одним из способов, каким взгляды на практике «подвергаются проверке», даже если этот способ противоречит критериям научного метода, которо­го формально придерживаются эти люди.

Идеология конвергенции подразумевает, что если может быть показано, что великие теоретики пришли к согласию, не сознавая этого, тогда теоретически продуктивным является скорее именно это молчаливое согласие, а не полемика, которой сами эти великие люди часто придавали основное значение. Подразумевается, что под на­кипью очевидных теоретических разногласий хитрость истории смогла добиться поистине ценного результата интеллектуального консенсуса. Это американизированная версия гегельянства, в кото­ром историческое развитие, по-видимому, осуществляется не через полемику, борьбу и конфликт, а посредством консенсуса.

Действующий таким образом теоретик нашел остроумный спо­соб связывать собственную позицию с прошлым, в то же время

* Prima facie — на первый взгляд (лат.).

утверждая свое превосходство над ним. По видимости подчиняя собственные притязания на личный приоритет, очевидно придер­живаясь высшего, бескорыстного принципа, теоретик скромно представляет себя скорее как исследователя, открывшего консен­сус, чем как генератора идей. Однако в самом акте «открытия» тео­ретических точек соприкосновения и преемственности в трудах деятелей прошлого, и в частности считая, что это сближение было непреднамеренным, современный теоретик неявно представляет себя как человека, который теперь выявляет для широкой публики веши, до сих пор скрытые от отцов-основателей, и говорит о них более точно и ясно. При всем его показном уважении к прошлому современный толкователь преемственности ухитряется, таким об­разом, создать впечатление собственной оригинальности и твор­ческих способностей.

Этот призыв к интеллектуальной конвергенции и накоплению знаний начал оформляться в Соединенных Штатах при специфи­ческих социальных условиях. Он начал раздаваться и получал со­ответствующий отклик вместе с распространением настроений «единого фронта» солидарности в военной и политической борьбе против нацизма. Фактически это был академический аналог внут­реннего единства времен войны и международного единства меж­ду государствами Запада и Советским Союзом. Короче говоря, аме­риканский призыв к конвергенции и преемственности в социальной теории имел своей социальной базой коллективные настроения, которые поддерживали все виды социального единения и которые были реакцией на военные и политические проблемы времен Вто­рой мировой войны. Однако, соответственно, с крушением нацио­нального единства после войны, так же как с последующим рас­пространением расовых конфликтов и студенческих волнений, идеология конвергенции и преемственности перестала отвечать коллективным настроениям. Возникли возможности появления более критической точки зрения.

Вместе с тем идеология конвергенции и преемственности не толь­ко отражала общие национальные и международные условия, но была созвучна тенденции, усилившейся приблизительно в это же время, сделать социологию более профессиональной. Ибо эта идео­логия менее близка людям, которые считают себя интеллектуалами, чем тем, кто стремится стать профессионалами и техниками. При­зыв к преемственности и конвергенции является методологическим лозунгом, более созвучным корпоративным настроениям профес­сионалов, которые обычно утверждают свою солидарность и сожа­леют о бесцеремонном выставлении на показ своих внутренних раз­ногласий. Если этот лозунг «преемственности и конвергенции» и поддерживает взаимную солидарность профессионалов, то очень часто он делает это ценой усиления настроения единодушия, по­давляющего интеллектуальный критицизм и нововведения. Если он

перебрасывает некоторые мосты в прошлое, то делает это ценой возведения баррикад на мостах в будущее. Нет никакого способа преодолеть настоящее и прошлое, из которого оно возникает, без бескомпромиссной его критики. И нет способа выйти за пределы со­временной социологии без критики ее теории и практики, ее учреж­дений и ее идей.