Вопрос о ценностном суждении

Как мы видели, принцип нейтральности не способен обосновать сам себя, он несовместим с научной или академической этикой. Но не означает ли отказ от данного принципа вступление на весьма опас­ный путь? Разве утверждения о политической рефлексии как несво­бодной от «ценностей» не открывают путь к пристрастным суждени­ям, защите частных интересов, формам пропаганды? Нависает угро­за смешения жанров. Как представляется, ответ на эти замечания следует искать в следующем направлении: отказ от нейтральности не равнозначен принятию пристрастности. Следует избегать обоих под­водных рифов. Следует наметить границу между позитивизмом и по­литическими пристрастиями. Где же проходит этот водораздел? Воп­рос этот достаточно сложен и открывает новые проблемы. Здесь мы представим лишь основные моменты ответа на него.

Как представляется, следует руководствоваться золотым прави­лом: молчать о собственных предпочтениях и говорить лишь о том, что есть на самом деле; оставлять в тени свое Я, но осознавать иерар­хии, существующие в самой действительности. Применять это пра­вило нужно с осторожностью, и оно неизбежно порождает множест­во дискуссионных вопросов. Однако такая ориентация приводит к подлинной объективности. Будем исходить из позитивистского раз­личия между ценностными суждениями и суждениями о факте или реальности. Такое различие обманчиво, поскольку природа ценност­ных суждений неодинакова и поскольку некоторые из них являются также и суждениями реальности. Во-первых, ценностные суждения не совпадают с простыми предпочтениями. Они могут даже противо­стоять друг другу: исследователь или преподаватель идет против cjjo-

«Мы и

«бела

приходим к следующему решению; наука (и в перву очередь.моральные- науки, к которым относятся социальные науки, включа и юриспруденцию) нераздельно связана с ценностными суждениями, и вс попытки устранить эти суждения всегда приводят лишь к абсурду. Подлинны вопрос звучит так: где среди группы ценностных суждений следует провест

гхсуж,

нийз!

и эрени!

УЧНОЙТ1

[етворительного далеки.. И В. Репке уточняет: «Эта демарка-образом, чтобы удалить из науки все полити-

■Т УДОЕ

■_е. как* чему? Это П(

ссификация определяв «ой степени более или;е. Данное утверждение

;имости от степени их их научную легитим-

Не претендуя на решение этого попроса, мы утверждаем, что можно попытаться наметить несколько дополнительных вех. Как Представляется, основных категорий пять. Первая из них — это кате­гория простых предпочтений. Процесс выбора ускользает от разума, °н выражает чувство особого предрасположения, безразличия или отвержения, зависящее от личных предрасположенностей каждого Или от идей a priori: я предпочитаю эту игру какой-то иной, я сужу об

или Y в зависимости от группы его принадлежности. Вторая кате­гория — это категория суждений приверженности: групповой дух

^{и с}трастная преданность Делу диктуют суждения вопреки истине.

137, 141.

' &ipke W. Civ]

124 Об интерпретации по литик и_____________

Совершенно очевидно, что подобные типы суждений по мере воз­можности должны быть исключены из философского или научного анализа. Иначе, но исходя из других соображений, обстоит дело с тремя другими категориями. Их можно представить следующим об­разом: 1) некоторые суждения — суждения промежуточные — имеют вид «X хорош для такой-то деятельности»; 2) другие — суждения аб­солютно всеобщие — имеют вид «само по себе хорошо сделать такой выбор»; 3) наконец, суждения абсолютно частные типа «в данных обстоятельствах хорош был бы такой-то выбор».¹ В какой мере эти различные ценностные суждения являются суждениями объектив­ными?

Промежуточные суждения, бесспорно, суть суждения объектив­ные: они лишь признают то, что есть, они говорят о фактическом по­ложении дел. Каким образом? Эти суждения представляют собой иерархию ценностей в рамках особой деятельности. Они относитель­ны к предмету или цели этой деятельности, но они объективны в том смысле, что не зависят от суждения об этой цели или этой деятельно­сти. Каково бы ни было мое суждение о теннисе, я должен признать, что победитель «Ролан-Гаросса» — хороший игрок; как бы я ни отно­сился к экономической науке, я должен признать, что Адам Смит — великий экономист. Точно также я могу лишь признавать красноре­чие Перикла, политический ум Цезаря, отвагу Христофора Колумба, неустрашимость Макиавелли, милосердие святого Викентия, энер­гичность Дантона, интеллектуальную мощь Маркса, научный гений Пастера, литературный талант Селина... Точно также я должен отли­чать глубокую религиозность от грубого суеверия, нечеткую копию от копии хорошо выполненной, настояшего врача от шарлатана... Все эти «ценностные» различия принадлежат самой реальности. Отказ от вынесения ценностного суждения в таких случаях равносилен обед­нению реальности, непринятию во внимание объективных фактов. По крайней мере в данных случаях аксиологическое измерение неот­делимо от реальности.

Однако в том, что касается абсолютно общих суждений, высказы­вающихся о добре и зле в себе, вопрос здесь открыт и стоит очень ос-

ь разли

суждения м

¹ Вданном случае мы частично воспользовались гом Витгенштейном («Уроки и разговоры»), но несколько в ином изменив терминологию. Витгенштейн противопоставляет сужден ные и абсолютные. Понятие относительног нию: предложение «X хорошо играет в в теннис - хорошо». Оба типа суждений а шивать «относительное» суждение с контекстуальным суждение рует РаймонБудон(см. Ц juste etjevrai. p.: Fay^rd, 1Щ^._1Г[,

Предварительные вопросыя 125

■roo С классической точки зрения такие суждения объективны, коль коро их поле ограничивается общими принципами и их непосредст­венными следствиями. Вопрос в таком случае принимает следующий вИД" разве поиски истины или борьба с болезнями не являются объ­ективным благом, разве преследование ближнего или убийство as a fine art¹ не есть объективное зло? К этому вопросу присоединяется вопрос о естественном порядке: разве не существует естественного порядка философии или науки, требующего, чтобы последние не впадали в постоянную ложь? Или естественного порядка медицины, требуюшего, чтобы врач не пытался убивать своих больных? Или ес­тественного порядка экономики, стремящегося к тому, чтобы эконо­мика не разорила всех? Или естественного порядка политики, на­правленного на то, чтобы политика не служила обогащению правите­лей?.. Соответственно можно ли утверждать, что нацистские тюрем­щики объективно были жестоки, что наркоман объективно живет, обедняя себя, что победа, завоеванная ценой обмана, несправедлива? Наиболее сильный аргумент противоположной стороны — это разно­образие практик и норм. Однако же существуют универсальные моральные правила (например, запрет убийства, насилия, кровосме­шения, воровства). Разве в ходе истории не существует прогресса в познании моральных реалий? Конечно, подобные утверждения нель­зя доказать, но зато нельзя доказать и базовых утверждений науки. Разве первичные очевидности и очевидности приобретенные не яв­ляются высшей формой познания? В конечном счете вопрос состоит в том, чтобы узнать, обладает ли этот мир смыслом, независимым от человеческих волеизъявлений, или воля человека суверенна. Но как в последнем случае, не имея никакого объективного блага, можно выступать судьей суверенной воли? Релятивизм открывает путь к произволу силы. В этом смысле позитивисты играют роль учеников чародея.

Рассматриваемые опять-таки с классической точки зрения абсо­
лютно частные суждения обладают менее определенным уровнем
объективности, но однако и они не ускользают от работы разума. По
эту сторону общих принципов открывается область случайного, яв­
ляющаяся также областью вопросов, обсуждаемых практическим ра-
³УМом. Достоверность, конечно же, недостижима, но рациональный
анализ способен прояснить цели и ответственность, приблизить к
оментам равновесия или решениям, приносящим наименьшее
ни* ^е Р^азума доказывается следующим фактом: по существу

Какие аргументации не играют роли. В этом смысле пределы, по-

> As a fine art-з.

гл.) — Прим. перев.

|26___ О б инт ерпретации политики____________________________

лагаемые позитивистами для употребления разума, предстают искус­ственными. Разве наука и философия не должны прийти к согласию? Если данный анализ верен, то можно говорить о правильном употреблении ценностных суждений. Это употребление означает подчинение реальности, а не морализирование. На практике, конеч­но же, существует риск ошибок или заблуждений, но риск этот смяг­чается следующим правилом: ценностные суждения должны быть яс­но высказаны. В остальном же в области заблуждений власти никакое правило, вероятно, не способно заменить порядочность философа или ученого, т.е. его интеллектуальную честность. Никакое положе­ние, даже положение ученого, не освобождает от вопроса о добре и

V. Об автономии политики

 

s

мьйшвяэея^ло ээмэм ттецвкдо ишэгж-Р " M~f>d6(f(roisMac

После подходов к рассмотрению политики порядок вопросов тре­бует рассмотрения проблемы автономии политического. Если поли­тика не обладает автономией, если она подчинена иной инстанции, то имеющие значение проблемы звучат иначе.

Конечно, политика не живет сама по себе. Способ организации и способ отправления власти по-разному связаны с религией, эконо­микой, нравами. Если влияния направлены в разные стороны, то об­ладают ли они единой природой? Каким бы ни был ответ, внешние влияния на политику обычно являются бесспорными. В некоторых случаях они могут выглядеть даже решающими: при теократических режимах религия подчиняет себе политику; в какой-нибудь латиноа­мериканской стране с диктаторским правлением режим земельной собственности доминирует над политикой. Нужно ли в этом случае идти еще дальше и объяснять общим и систематическим образом по­литику неполитическим? Сводима ли политика к тому, что происхо­дит в других областях, т.е. (поскольку не стоит вопрос о сведении все­го к религии) к тому, что происходит в сфере экономических и обще­ственных отношений? Если это именно так, то политические рассуж-Дения чаще всего были лишь видимостью или иллюзией: политиче­ские акторы вводят в заблуждение или обманываются сами. Не водит ли политика нас всех за нос?

В истории политической мысли наиболее сильное и влиятельное

со ""и""^{6 автономии} политики было осуществлено Карлом Марк-

РИя ^{рксистская} теория срывает все покровы: политическая исто-

рич ^{Не о6ладает} автономным существованием, она подчинена исто-

^ким законам социально-экономической природы. Стоящие у

|28__Об^интерпретации политику______________________

власти люди лишь маскируют основополагающий факт социальны разделений; их риторика скрывает классовые интересы, продолжаю шие развитие в замаскированном виде.

Несомненно, тезисы Маркса поддаются самым тонким и самым сложным интерпретациям благодаря двусмысленности многих из его формулировок. Вот, например, текст знаменитого предисловия к «Критике политической экономии» (1859 г.), в котором Маркс резю­мирует выводы своего критического пересмотра гегелевской филосо­фии. Эти выводы, разъясняет он, показывают его путеводную нить-

«Способ производства материальной жизни обусловливает (bedingt) со­циальный, политический и духовный процессы жизни вообще. Не сознание людей определяет их бытие, а, наоборот, их общественное бытие определяет (bestimmt) их сознание».'

Глагол bedingen (доминировать или обусловливать) допускает раз­личные интерпретации и лаже более того — противопоставление это­го глагола глаголу bestimmen (детерминировать). Хотел ли Маркс со­знательно сохранить двусмысленность или он не четко выразил свою мысль? Как бы то ни было, его исторический анализ следует в значи­тельной степени доминирующей тенденции: он пытается уничтожить всякую автономию политики, ограничиваясь теорией ее восстанов­ления в один прекрасный момент — момент грядущего революцион­ного действия. Тогда встает следующий вопрос; что станет с тезисами Маркса и марксистскими теориями, когда они столкнутся с исто-, рией? Подтверждает или опровергает исторический опыт положение! о подчинении политики экономике?

истории

Загадки французской политической

Маркс беспрестанно сражается с историей, чтобы заставить ее пройти под кавдинским ярмом теории. В том, что касается истории отдаленной, его систематическая мысль предается свободному поле­ту, в частности, в «Манифесте», в котором он весьма вольно обраща­ется с историческими данными.² Что же касается будущей истории,

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 13. С. Т.

^; «Сам Маркс, — пишет Костас Папаиоанну, — прекрасно знал, -гго ни один из перечисленных в «Манифесте» эксплуатируемых классов не способен играть при­писываемую ему революционную роль. Никогда борьба межяу рабами и господа­ми, патрициями и плебеями, сеньорами и крепостными, хозяевами и компании'-¹" ми не приводила к -революционному изменению» общества и установление «но­вого и высшего» способа производства. Что же касается перспективы «одновремен­ного крушения» борющихся классов, то она представляет собой лишь риторичен -

Об автономии политики 129

может свободно теоретизировать. Но в истории недавней и исто-°^Ни текушей он постоянно натыкается на реальность. И первая труд-^рИ_{сть состо}ит в следующем: в Англии промышленная революция "поизошла рано, политическая же революция запаздывала; во Фран­ции капиталистические отношения сложились поздно, а революция отрясла всю Европу. Как можно одинаково осмысливать обе эти ис­тории, которые не укладываются в теорию? Именно на примере Анг­лии Маркс изучает экономическую и социальную историю капита­лизма, но именно история Франции дает ему модель революционно­го взрыва. Но ведь политическая революция должна подчиняться развитию экономики. Маркс, таким образом, вынужден объяснять французский опыт в свете экономического развития и классовой борьбы, которые он наблюдал или полагал, что наблюдает, в Англии: развитие капитализма и владычество господствующего класса, обла­дающего капиталом и контролирующего политическую власть. Про­блема состоит в том, что с этой точки зрения события во Франции трудно объяснимы. Маркс сталкивается к «французской загадкой» (Франсуа Фюре).

<нй npi

лейиг

историчес Осознавал это Маркс или бесспорными исторически ■ания рабов в Риме приве. — в крестьянских бунтах hi

; подтверждение которого бессмысленно и ис г, но формулировки «Манифеста» не очень ла-к данными: «свободные люди и рабы», — ж к крушению Империи; «бароны и крепост-

эложили конец корпо- но из известных Марксу доиндустриальных обществ е революции, порожденной противоречиями между производственными отношениями. Почта все рево->го «были сконцентрированы на проблеме землевла-

радиям.

В более общем в и

производительными i люционные движеню денин, незыблемой и

скохозяйственного производства вплоть до XIX века не помешала революционно­му переделу земли (ни, впрочем, возврату к крупному землевладению). Медленное и незаметное развитие сельскохозяйственных орудий не оказало никакого воздей­ствия на принятие аграрных законов Фламинина (или на их провал при Гракхах)... "и использование в поху зллинизма водяной мельницы или tribute (африканской мшотилки), ни принятие колесной сохи и «механических» жнеек галлами не дали крестьянам поздней Империи «новых и революционных производительных сил», которые требовались им для сопротивления налоговым агентам и давлению со сто-Р°ны латифундистов: совершенно очевидно, что их предки были обязаны своей Ие-™висимостью и процветанием иным орудиям. В самом общем виде в предкапита-KannJ^^CKMX У^{словкях} статус земли был вопросом соотношения сил: В Средние ве-боД^п ^{повсемест}н° крестьян поработила не «ручная мельница», но государство и «своя конь, (Раршоаппои К. Surdeveloppement et Revolution. // Melanges en Пюл-Измек ^{утш Aron}- ^p-^: Calman-Uvy, 1981. P. 295-296. Эта же статья в несколько 1983 р ] «з^^{ЙИДе вошла вкн}'- Papaioannou К. De Marx et du maixisme. P.: Gallimard,

Ш) Об интерп ретации пол итики___________________________

Интерпретация Революции. Маркс не оставил систематического труда по изучению Французской революции, его проект 1844 г. напи сать историю Конвета не был завершен. Но на протяжении всего сво его творчества он постоянно комментировал это грандиозное собы тие в многочисленных разрозненных, порой противоречащих дру_г другу фрагментах. В глазах молодого Маркса сущность Французской революции составляет становление демократического государства Но для Маркса периода после 1845 г. Революция сводится к возник­новению нового способа производства в лоне старого, т.е. к победе опирающейся на капиталистические общественные отношения бур­жуазии над дворянством «феодальных» времен. Политика полностью подчинена экономике и социальности. Но вот только если буржуазии безраздельно царит в революционной истории начиная с 1789 г., то как же объяснить всю последовательность событий: 1793 г., Терми­дор, 18 Брюмера, Империю? Почему же вспыхивает Революция, если смысл ее уже определен? Чем объяснить эту беспорядочную смену форм правления в рамках одной общественной формации?

Так чем же обусловлен Террор? Для его объяснения Марке прибе­гает к альтернативному использованию двух противоречивых типов анализа, В соответствие с первой версией Террор вопреки внешней стороне дела обладает той же природой, что и провозглашение Прав человека или события ночи 4 августа, он принадлежит процессу воз­никновения буржуазного либерализма, плебейским и временным инструментом которого он и выступает. Зато по второй версии 1793 г. выскальзывает из рук буржуазии, робеспьеровская диктатура санкю­лотов воплощает народные интересы; пролетариат временно одержал победу над буржуазией, но в силу объективных обстоятельств он не сможет воспользоваться своей победой — Террор объективно выпол­нил задачи буржуазной революции, уничтожив обломки феодализма. Маркс колеблется между двумя этими интерпретациями — противо­речивыми и в равной степени произвольными. Это «скопление про­тиворечий и странностей в столь великом разуме представляет собой лишь симптом ограниченности системы, в которой он замкнут. По­нуждаемый своей философией истории свести политические формы к их классовому содержанию, Маркс (во второй интерпретации) при­писывает робесльеровской диктатуре и ее наиболее поразительной форме — Террору — народную, антибуржуазную и даже, как он гово­рит, пролетарскую реальность. Но будучи вследствие все того же иМ-ператива вынужденным определять Французскую революцию как приход к власти либеральной буржуазии, он должен подчинить этот «пролетарский» эпизод реализации его противоположности. ТакИ^м образом, без ответа неизбежно остаются оба вопроса — прежде всег«1

06 автономии политики 131

_pofle этого эпизода и об исторической ситуации, его породив-й И затем загадка политического «режима», Террора, не являю- ^&С ся продуктом общества, которому он, однако, служит. Данные ^щег _{едовател}ьности — неизбежная цена, которую вынужден пла-^НеП Маркс за отрицание автономии политической истории*.^{1 Г} Интерпретации Маркса в какой-то мере предопределены его фи-ософдаи и историческими пророчествами. Рисуемая им картина и;ей прошлой истории приводит к приданию нынешней борьбе меж­ду буржуа и пролетариями вида повторения всех предшествующих битв Иными словами, Маркс, анализируя «классы» прошлого в све­те своей интерпретации «классов» настоящего, сделал ретроспектив­ное проецирование. Поэтому различные «эксплуатируемые классы» в истории видят себя наделенными революционными добродетеля­ми, а «господствующие классы» — экономическим экстремизмом.

От 1848г. к Коммуне. «Марксизм, — пишет Раймон Арон, — пред­ставляет собой своего рода объяснение общества Старого порядка в свете современного общества, а общества современного — в свете об­щества Старого порядка».² Маркс не только спроецировал на про­шлое экономизм, характерный для обшества современного, но он пе­ренес на современное общество кристаллизацию политических и со­циальных различий, которые уже начали исчезать. Современный принцип равенства не имеет для него большого значения: ни граж­данское равенство, ни равенство политическое не привели к глубоко­му изменению положения дел. Классовая борьба в своей обновлен­ной форме (пролетарии против буржуазии) остается, что не позволя­ет видеть в формирующемся современном обществе разрыв в исто­рии. В этом смысле Маркс не заметил того, что увидели Берк или Токвиль, — радикальную новизну, привносимую «демократической» революцией.

Конечно, мир первой промышленной революции, которую на­блюдал Маркс, был отмечен значительными социальными различия­ми и нищетой рабочего класса. Но в нем не действовали уже акторы сословного общества. Опять оказавшись жертвой своей системы (ис­тория как последовательность противоборств), Маркс увидел в буржу­азии класс, занявший место дворянства, и наделил его такими черта­ми, которые многое заимствуют из образа старого «господствующего асса». Если в XIX веке с оговоркой на временные разрывы в зависи-ости от страны можно в самом обшем смысле говорить о рабочем

. 1986. P. 58.

P.: Flar

» F. Marx et la Revolution fran^ise. ] n R. Etudes sociologies. P.: PUF, 1'

132 Об интерпретации политики

классе западной Европы, поскольку он находился в схожих услоц_И} труда на фабриках и был относительно однороден в том, что каса_еТс* способа жизни, то нельзя точно также говорить о классе буржуазии в" всяком случае, о нем нельзя говорить так, как о нем говорил теоре_Т11к Маркс: однородный класс, предстающий одновременно господствую­щим (экономически) и правящим (политически), класс, в которое функциональные различия обязаны своим происхождением лищ_ь разделению труда, поскольку он имеет общую цель — эксплуатацию труда рабочего. Как же объяснить, что «буржуазия» в ходе революций войн, потрясений оказывалась разделенной? Маркс строит «класс буржуазии» по образцу дворянства старого порядка или его образа, в некотором роде достигшего своей высшей точки. В этот момент дво­ряне обладали экономическим могуществом (благодаря собственно­сти на землю), военной силой (благодаря исполнению присущих им функций) и политической властью (в частности, благодаря осуществ­лению ими своих судебных и административных функций). Накануне Революции французское дворянство утратило большую часть своего экономического могущества и почти все свои судебные и администра­тивные функции. Однако земельная аристократия продолжает оста­ваться для Маркса моделью «господствующего класса», хотя в этот пе­риод положение дел существенным образом изменилось. В частности; 1) новое общество отличалось возросшей дифференциацией функ­ций, запрещавших, например, собственникам или руководителям предприятий быть военоначальниками или главами исполнительной власти; 2) политическое равенство отличало гражданина от трудяще­гося и наделяло политический порядок дополнительной автономией; 3) правовое равенство уничтожало юридические препоны для дина­мичного развития и создавало возможность для проницаемости соци­альных границ. Но все эти изменения оставлялись Марксом без вни­мания, поскольку в его глазах великий разрыв еще не наступил, он еще только должен был произойти.

С этой точки зрения последовательность событий французской политической истории остается загадочной. Новизна состоит в том, что Маркс является не только историком рассматриваемых событий, но также и их свидетелем, и свидетелем внимательным и пристраст­ным, поскольку постижение этого настоящего неотделимо от рево­люционного действия. Он слишком хорошо знает эту историю, кото­рая делается для того, чтобы с таким произволом использовать не только историю прошлую, но и революционное действие. Погоняе­мый развитием событий на страницах самых различных своих ра­бот — «Классовая борьба во Франции в 1848-1850» (1850 г.), «Восем­надцатое брюмера Луи Бонапарта» (1852 г.), «Гражданская война во

06 автономий политики Y33

нции» (1871 г.) — он множит двусмысленности и ухищрения, Т^тяше импровизирует в отношении последовательных и несовме­стимых событий.

Итак, события 1848 года и последующие ставят перед Марксом ипиальные _иопр_ОСЫ: ка_к примирить политические револю-^П1>_й__ революцию 1848 года, последовавшую за революцией 1830 г., — Постоянным пребыванием у власти буржуазии? Как объяснить тот ащд что после того, как Республика дала эксплуатируемым массам — рабочему классу, крестьянству, мелкой буржуазии - право голоса, а значит, случай проявить их независимость и бунтарство, голосование декабря 1848 г. подавляющим большинством сделало Президентом Республики Луи-Наполеона Бонапарта? Как интерпретировать при­своение власти этим авантюристом, окруженным такими же авантю­ристами, тогда как действующие лица, привлеченные историей, — буржуазия и пролетариат — были низведены до состояния простых зрителей. И вот Маркс расточает сокровища изобретательности и множит трюки, чтобы вопреки явной автономии политического спа­сти свою догматическую интерпретацию: классовая борьба управляет историей, а государство выступает лишь орудием эксплуатации на службе господствующего класса.

На первый вопрос Маркс отвечает теорией «фракций класса». По­скольку существует множество фракций буржуазии, постольку имеет­ся множество буржуазных режимов, Маркс в некотором роде реорга­низует внутреннюю структуру буржуазии в зависимости от новых по­литических данных. Теперь уже недостаточно просто противопостав­лять власть крупных земельных собственников при Реставрации вла­сти банковского и промышленного капитала после 1830 г. Отныне Июльская монархия совпадает с режимом финансовой аристократии, тоща как промышленная буржуазия перешла в оппозицию. Что каса­ется Второй республики, то ее цель — новое объединение всех фрак­ций буржуазии в обладании властью. Февральское восстание явило Миру новую фигуру — пролетариат (на самом деле беднота, сражавша­яся на баррикадах, не слишком похожа на современный рабочий класс), но июньские события вновь вернули Республику на путь, предписанный ей историей. Наступивший этап характеризовался по­литическим господством вновь объединившейся буржуазии, хотя не

ъяснялось, почему буржуазия то разделялась, но объединялась.

Для объяснения результатов голосования 1848 г. Маркс вводит но-

^^ействУК)1цее лицо — крестьянство, этот якобы класс, этот инф-

_б ^{асс> г}°лос которого, говорит Маркс, был «восстанием» против

элскт'^{аЗНОЙ Респ}У^блик" и° имя наполеоновской легенды. Но это

торальное «восстание» вобрало в себя не только большинство го-

134 Об интерпретации политики

лосов пролетариев и мелкой буржуазии, но также и большинство го лосов крупной буржуазии; и именно в этом смысле оно выражало ин" тересы господствующего класса. Маркс прежде всего постулирует «восстание», которое опровергает история: крестьяне боялись глав­ным образом двух вещей — возвращения прежних землевладельцев и феодальных прав, я возврата якобинства или победы сторонников «всеобщего переделав. Затем Маркс утверждает, что это «восстание» против буржуазной Республики в итоге сыграло на руку последней Хитрость буржуазии неисчерпаема.

Та же самая хитрость истории (и буржуазии) объясняет природу режима Наполеона Ш. Диктатура второго Бонапарта есть прежде все­го власть, «представляющая» этот класс, неспособный к действию, как класс, каковым является «раздробленное крестьянство»; с другой стороны, она опирается на развивающуюся государственную бюрок­ратию, это «ужасное сословие-паразит, опутывающее пеленой тело французского общества*. Государство, таким образом, предстает как не зависящее в этом отношении от буржуазии. Но это лишение поли­тической власти не уменьшает социального господства буржуазии и, напротив, служит своего рода маскировкой. На самом деле это якобы небуржуазное государство служит буржуазии. В итоге получаем следу­ющее: 1. Вначале кажется, что историю делают вовсе не те действую­щие лица, которые призваны ее делать: буржуазия и пролетариат от­ходят в тень, уступая место инфраклассу, крестьянству, а также чему-то, в некотором роде и не являющемуся классом — государственному аппарату; во что же превращается в таком случае теория? 2. Затем ока­зывается, что господству буржуазии здесь находится свое место — в конце концов теория всегда верна.

Последняя парижская революция конца XIX века подводит Марк­са к новой интерпретации Второй империи. Теперь государство Напо­леона III предстает как высшая, т.е. последняя форма классового гос­подства буржуазии. Маркс уступает здесь своему революционному не­терпению, но также и логике своей теории: поскольку Коммуна име­ла место и она вписывается в процесс ликвидации буржуазного госу­дарства, то государство, против которого она восстала, должно быть последним в череде буржуазных государств.

«Несложно реконструировать механизм исторической иллюзии Маркса, — пишет Франсуа Фюре. Он у него везде одинаков и состо­ит в следующем: ради спасения буквы теории противоречить ее л>" ху и выводить экономическое и социальное развитие из политиче­ской истории. Поскольку Коммуна произошла, то предшестпов^аБ' шая ей Вторая Империя должна быть государством поздней имп"^е* рии в руках мошенников и паразитов, последним проявлением то-

_________ Об а вто номии полит иш 135

_чеМ была когда-то побеждающая буржуазия. Такой тип рассуж-^ний тем более интересен, что он в данном случае приводит Марк-к радикальному противоречию, так как режим Наполеона III был ^ только режимом финансовых спекуляций, но и режимом эконо-^НС еской и торговой экспансии французского капитализма... Для ^м" _чтобы столь великий разум высказывал столь экстравагантные уждения, он должен быть введен в заблуждение политической страстью или нетерпением, а именно это и происходит: Коммуну можно понимать как первую пролетарскую революцию, пусть и краткосрочную, только в том случае, если предшествующее ей госу­дарство является наиболее разложившейся формой буржуазного го­сударства. Но для того, чтобы оставаться верным своему видению исторического становления, Маркс должен принести в жертву оче­видности экономическую и социальную историю Второй Империи, подчинив их при помоши надуманной гипотезы своему политиче­скому диагнозу».¹