Военно-исторические проблемы 2 страница

 

Эта партия исходила из того, что не Австрия, но Англия является опаснейшей соперницей Франции. Поэтому для нее было очень соблазнительно получить предложенные Австрией в уплату за союз против Пруссии находившиеся в ее владении Южные Нидерланды, т. е. приблизительно теперешнюю Бельгию, за которые Франция выдержала столь много неудачных кровавых битв с Англией и Австрией. Ради такого приобретения она охотно была готова пожертвовать изворотливым прусским королем, который, извлекая хорошие выгоды из Франции, ничего ей не давал взамен. Получая Нидерланды, Франция приобретала больше, чем Англия получала с возвращением Силезии. [478] Оставленная своей «старой союзницей» Англия могла быть скорее разбита, если бы Франция бросилась на нее со всеми силами. Этот расчет оказался неверным и прежде всего потому, что господствующие классы Франции оказались уже неспособными проводить успешно какую-либо последовательную политику, но все-таки эта политика не вылилась в глупую интригу.

 

Сопротивление, на которое натолкнулась эта политика, было так сильно, что она сначала имела лишь очень посредственный успех. В Версальском договоре от 1 мая 1756 г. Франция и Австрия взаимно признали друг за другом свои европейские владения и обещали, в случае если они подвергнутся нападению, поддержать друг друга силами 24 000 чел. Большего нельзя было достигнуть; даже Помпадур призналась, что короля нельзя было бы заставить дать свое согласие на вторжение в Пруссию. Тогда Кауниц подал знак в Петербург, что русские войска могут обождать с выступлением, и в середине июня 1756 г. европейский мир был, казалось, обеспечен по крайней мере на 1 год.

 

Прусский король был, в общем, великолепно осведомлен о планах своих врагов, если не тотчас же, то во всяком случае очень скоро. Он содержал, как и все остальные державы, широко разветвленную сеть шпионажа, так чиновник министерства внутренних дел в Дрездене и секретарь австрийского посольства в Берлине состояли у него на жалованье и держали его в курсе всего происходившего. Как раз в середине июня, когда бушевавшие волны, казалось, утихли, Фридрих начал свои военные приготовления: он приказал закупать лошадей, призвать в полки отпускных, поставить пушки на валы крепостей и т. д. Узнав об этом, Австрия тоже приняла кой-какие меры, хотя и со свойственными ее военной системе медлительностью и неповоротливостью. Однако этого было достаточно для прусского короля, чтобы сделать запрос в Вену, — не намеревается ли Мария-Терезия напасть на него. Это было уже наполовину объявлением войны, так как венский двор не мог просто ответить «нет», не скомпрометировав себя.

 

26 июля императрица приняла прусского посла в Шенбрунне и ответила на запрос кратко и холодно: мероприятия, предпринимаемые ею, имеют целью ее собственную безопасность и защиту ее союзников, а не нанесение ущерба кому-нибудь. Случайно как раз в этот день в Сан-Суси появились английский и французский посланники при прусском дворе; первый — чтобы, по поручению своего правительства, предостеречь от какого-либо враждебного выступления против Австрии, так как это могло бы повлечь за собой занятие Ганновеpa [479] французами, а второй — чтобы уведомить, что его двор не отнесется спокойно к нападению на союзную Австрию, к которому Пруссию подстрекает Англия.

 

Фридрих не дал ввести себя этим в заблуждение, но продолжал вести свою игру, послав в Вену второй запрос следующего содержания: он знает об австро-русских намерениях напасть на него ближайшей весной и требует устного или письменного обещания императрицы, что ни в этом, ни в следующем году не последует нападения с ее стороны. На это он получил, как и следовало ожидать, резко отрицательный ответ. Тогда Фридрих начал наступление; свое отлично вооруженное войско он направил не в Богемию или Моравию, но занял без объявления войны курфюрство Саксонию, которое, как он прекрасно знал, не принадлежало к австро-русской коалиции. «Не существует никаких договоров между венским и дрезденским дворами», — сообщал его посол из Дрездена за несколько дней перед тем, как прусские войска перешли границу Саксонии.

 

Это было грубым нарушением международного права, которое даже в то суровое время было признано «ужасным преступлением» и довело до белого каления общую ненависть против прусской системы. Интереснее всего то обстоятельство, что не только между русскими, австрийскими, французскими историками, с одной стороны, и прусскими историками — с другой, но даже и между самими прусскими историками ведется горячий спор о том, вел ли Фридрих наступательную или оборонительную войну. Происхождение Семилетней войны является классическим доказательством в этом важном вопросе.

 

IV

Особое значение приобретает вторжение в Саксонию прусского короля в августе 1756 г. потому, что Фридрих не мог даже выпустить военного манифеста, в котором была бы сделана попытка оправдать это вторжение. Правда, черновик манифеста был заготовлен Фридрихом, но он основывался на копии одной депеши, полученной им из дрезденского архива от своего шпиона. Фридрих допускал — и, несомненно, имел на это право, — что саксонский министр Брюль уничтожит подлинные документы, как только манифест будет опубликован.

 

Таким образом, вторжение в Саксонию казалось в течение недель грубейшим нарушением международного права, не имевшим за собой никаких смягчающих обстоятельств. 29 августа [480] прусские войска вступили в Саксонию, и лишь 10 сентября двери канцелярии дрезденского кабинета были взломаны несколькими батальонами почти при физическом сопротивлении королевы Марии-Жозефины, из дома Габсбургов. Саксонский курфюрст является одновременно королем Польши. Он хотел сначала бежать в Варшаву, но так как дороги туда были уже не безопасны, он бежал в Кенигштейн, в скалистый Пирнский лагерь, где в последний момент удалось сконцентрировать саксонские войска. Захват и разграбление архива без предварительного объявления враждебных действий казались современникам верхом насилия и коварства. Но Фридрих нашел документы, которые искал; они были посланы в Берлин, и там в течение 8 дней советник посольства Герцберг составил окончательный прусский манифест о войне — memoire raisonne, или «мотивированное заявление», — почему прусский король был вынужден предупредить намерение австрийского двора.

 

В манифесте доказывалось на основании факта австро-русской переписки, что король ведет не наступательную, но оборонительную войну. «Под нападением подразумевается всякое действие, идущее вразрез с мирным соглашением. Наступательный союз, стремление и тяготение к войне с другой державой, планы вторжения в чужую страну, внезапное вторжение — все подобные действия также являются нападениями, хотя лишь внезапное вторжение является фактом открытых военных действий. Тот, кто предупреждает эти нападения, должен проявить открытую враждебность, но при этом он не является нападающим». Однако, прежде чем появился этот манифест, противоположная сторона взяла уже гораздо более решительный тон: 13 сентября австрийский император обнародовал «dehortatorium», в котором он отечески увещевал короля прекратить свое неслыханное преступное и достойное наказания вторжение, восстановить все убытки, нанесенные польскому королю, и тихо и мирно отправиться домой; он опубликовал также «advokatorium», в котором он приказывал всем прусским генералам и полковникам бросить своего «безбожного повелителя» и не принимать участия в его «ужасном преступлении».

 

Фридрих не совсем презирал бумажную войну, сопровождающую всегда вооруженные войны, и в свободные часы сам принимал в ней участие. Фридрих выступил, например, против папской грамоты, которой австрийскому маршалу Дауну была пожалована освященная шпага для борьбы с еретиками, и против подобной ерунды. Он пользовался, однако, этим лишь как средством пускать пыль в глаза тем, кому это было нужно. Серьезно [481] он к этому не относился. Он смеялся над «dehortatoria» и «advokatoria» доброго императора Франца, так как прекрасно знал, что последний являлся лишь пешкой в руках своей супруги, императрицы Марии-Терезии; но он так же легко относился и к своему собственному манифесту о войне. «Когда монархи хотят разрыва, — заявлял он хладнокровно, — вопрос о манифесте их не удержит; они вступают в игру и начинают войну, предоставляя ее оправдание какому-нибудь прилежному правоведу». Весьма реальное и далеко не неверное понимание военных манифестов, которые по этому определению никогда не могут быть причинами, обусловливающими ход исторических событий.

 

В этом особом случае даже сам составитель военного манифеста 1756 г. сознавался — правда, через 30 лет после смерти короля, — что он ходил около решающего пункта, как кошка вокруг горячей каши. Тогдашний государственный министр Герцберг писал в 1786 г.: «Совершенно верно, эти планы — разбить короля и разделить его земли — действительно существовали, но они были проблематичны и предполагались постольку, поскольку прусский король даст поводы к войне; оставалось еще неизвестным, могли ли эти планы осуществиться и что является более опасным — ждать осуществления их или же их предупредить». Эта точка зрения, к которой Герцберг пришел лишь в 1786 г., имела уже в 1756 г. своих защитников в лице министра иностранных дел фон Подевиля, громадного количества генералов и даже в лице прусских принцев, родных братьев короля.

 

Они, во всяком случае, были ближе к исторической правде, чем Фридрих, писавший в «Истории Семилетней войны», что заговор европейских держав против Пруссии был совершенно готов; императрица-королева, русская царица, короли Франции и Польши — все были готовы напасть на него, так что, когда прусский король решился предупредить их, он будто бы не мог уже приобрести ни одним врагом меньше и ни одним другом больше. Король очень хорошо знал, что сначала был заключен лишь оборонительный союз между Австрией и Францией, так же как между Австрией и Россией, и что в его распоряжении было не менее 10 месяцев для того, чтобы если не разорвать этот союз, то, по крайней мере, помешать его превращению в союз наступательный. Даже в воинственной до тех пор России стала замечаться перемена настроения. Это происходило вследствие настояний Англии, влияние которой в Петербурге всегда было очень сильно и со времени Вестминстерской конвенции действовало целиком в прусском духе; 29 июня Кауниц выразил [482] в своей депеше к австрийскому посланнику в Париже свое беспокойство, «как бы русскому двору не надоело откладывание операций, что могло бы понудить его, стремясь к деньгам, уступить в конце концов английским намерениям и не только изменить предполагаемому втайне делу, но и поставить в немалое затруднение французскую корону отдачей значительного числа войск». Во всяком случае, Петербург с его всегда пьяной царицей и подкупным государственным канцлером был ненадежен, да и Париж далеко еще не «окончательно» договорился с Австрией и Россией и, во всяком случае, не имел намерения напасть на Пруссию.

 

Это было совершенно ясно и Фридриху; он даже весьма искренне полагал, что Франция не будет задирать его всерьез. Почувствовав необходимость после жестокого поражения под Колином отвести от себя тайные и явные упреки своих приближенных, он писал — в полном противоречии с позднее состряпанной историей Семилетней войны, — что он считал немыслимым существование против Пруссии всеобщего заговора, и особенно ссылался на Францию: «Как мог я подозревать, что Франция пошлет 150 000 чел. в Германию? Как мог я предвидеть, что слезы дофины (саксонской принцессы), клевета польской королевы и ложь венского двора вовлекут Францию в войну, стоящую в резком противоречии с ее собственными интересами?» Если упустить из виду то, что король, совершенно в духе своего времени, приписывает большое значение мелким причинам, то здесь он признает горькую правду жестокого разочарования в том, что он не боялся действительной опасности со стороны Франции. Он рассчитывал иметь дело главным образом лишь с Австрией и Россией, и самое большее с 24 000 чел. французских вспомогательных войск, которые Франция была обязана выставить для австрийского двора в случае нападения на Австрию. Фридрих думал, что этим дело ограничится, так как Франция была тогда еще занята Англией.

 

Сначала мнение Герцберга господствовало в прусской истории, признававшей, что король поступил правильно, начав войну, но, чем больше открывались архивы, и не только прусские, но и австрийские, французские и русские, тем становилось все более и более ясно, что война не угрожала серьезно в тот момент, когда Фридрих вторгся в Саксонию, и что этим вторжением он не только не разорвал коалицию своих врагов, но, пожалуй, в первую очередь крепко спаял ее. Политическая ошибка в расчете короля была очевидна, но в военном отношении занятие им Саксонии было, по меньшей мере, образцом искусства. [483]

 

Если уже действительно пришлось бы рассчитываться с соперниками, то Саксония представляла собой великолепную аренду для военных действий — «широко выдвинутый между Силезией и Бранденбургом закрытый бастион, представлявший в руках противника большую угрозу для Пруссии, но прекрасно защищавший ее и великолепно соответствовавший как наступлению, так и обороне». Это занятие Саксонии оправдывалось еще и тем, что в 1746 г., когда Фридрих II, уважая нейтралитет Саксонии, вел кампанию в Богемии, Саксония ударила на него с тыла.

 

Фридрих действительно пощадил тогда Саксонию, несмотря на свои победы в бою при Генненсдорфе и в битве при Кесельсдорфе, хотя совершенно бесспорно, что Саксония в то время формально не присоединилась к австро-русским военным планам, но только потому, что кнут лежал слишком близко от собаки. Из депеши, присланной ему его дрезденским шпионом, Фридрих видел еще в 1753 г., как старательно настаивал саксонский посол в Петербурге на том, что его правительству должно быть дозволено не вступать в эту большую опасную игру и не нападать на такого могущественного соперника до тех пор, пока он не будет настолько ослаблен, что не сможет раздавить Саксонию одним ударом; русский канцлер охотно согласился, что Саксония не должна с самого начала вступать в борьбу, но может подождать, пока рыцарь не пошатнется в седле. Уже тогда министр Брюль ни на минуту не скрывал своего враждебного отношения к Пруссии, и, таким образом, Фридрих предупредил коварные планы вполне справедливой самозащитой, «раздавив» Саксонию сразу же, как только начал свою борьбу с Австрией. При своем вторжении в Саксонию Фридрих все же заявил, что он действует так лишь под давлением обстоятельств и мечтает о том моменте, когда эти обстоятельства будут устранены и он сможет возвратить «его величеству польскому монарху как справедливое возмещение Курляндию»; если же его величество присоединится к нему, то он не только будет за все щедро вознагражден прусским королем, но последний будет думать о его интересах, как о своих собственных.

 

Такое мнение разделяет еще сейчас большинство прусских историков. Но меньшинство, и при этом не худшие из них, видят в этом «ужасное унижение» «великого короля», который, как слабый неврастеник, бросился в опустошительную войну из страха перед опасностями, которые можно было еще устранить, и, таким образом, сыграл на руку своим врагам. Эти историки, таким образом, поворачивают острие в другую сторону и говорят: «Конечно, Фридрих прекрасно знал, что ему не угрожает [484] серьезная опасность, но данный исторический момент показался ему удобным для проведения плана, намеченного им в своем политическом завещании от 1752 г.: завоевать при благоприятных условиях европейской политики Саксонию, вознаградив курфюрста Богемией, которая должна была быть отнята войной у дома Габсбургов». Они говорили, что завоевание Саксонии было целью, которую король преследовал в течение всего своего правления. «На расстоянии 6 миль от Берлина проходила граница курфюрства Саксонии; широкая полоса земли с городами Герлиц, Лаубан, Зорау, Губен, Любен, Барут, Ютербок, Бельциг, Витенберг, Торгау не принадлежала еще Пруссии. Прусский король, не стремившийся всеми силами души к завоеванию этой земли, должен был бы отказаться от всяких государственных планов и удовольствоваться лишь династическими владельческими интересами». Мог ли так думать великий Фридрих? Нападая на Саксонию, Фридрих, таким образом, не хотел отвратить угрожавшую ему опасность, но начинал наступательную войну в самом неприкрытом и ясном значении этого слова; он и не думал, конечно, о том, чтобы вернуть его величеству польскому монарху как «справедливое возмещение Курляндию»; но к этому не следовало относиться слишком строго, так как он намеревался «щедро» вознаградить саксонского курфюрста, сделав его королем Богемии.

 

Этот спор между прусскими историками ведется в течение двух десятилетий, временами до такой степени обостряясь, что он оказался даже причиной преждевременной смерти одного из споривших, но все же не привел к определенному недвусмысленному решению. Каждая из этих сторон приводила всякие основания в свою пользу, но ни одна из них не дала решительного доказательства. Меньшинство проиграло битву лишь постольку, поскольку оно занялось опровержением «ужасного унижения великого короля»; своими попытками и предположениями они сделали «унижение короля» еще более «ужасным», чем это предполагала противоположная сторона. То, что Фридрих написал в своем политическом завещании от 1752 г. о завоевании Саксонии в обмен на завоеванную Богемию — кстати, под заголовком «Мечты», — до сих пор не издано министерством иностранных дел. Во всяком случае, король, завоевавший провинцию Силезию лишь при помощи могущественной Франции и вообразивший, что он может исключительно собственными силами (Англия по Вестминстерской конвенции не была обязана оказывать ему поддержку) завоевать себе королевство [485] Богемию, против франко-австро-русской коалиции, — действительно является политическим фантазером.

 

Однако сами факты говорят в пользу большинства прусских историков, когда последние указывают, что при завоевании Саксонии политическая ошибка искупалась военным успехом. Если это вторжение и объединило враждебную коалицию, то оно обеспечило королю возможность выдержать войну; без ресурсов Саксонии он никогда не смог бы этого сделать. Вначале он рассматривал эту страну лишь как военную позицию; правда, он охотно удержал бы ее, раз она попала в его руки; он очень часто давал понять, что охотно проглотил бы этот лакомый кусочек. Однако если бы он хотел в 1756 г. ее завоевать, он держал бы себя совершенно иначе. Победители по отношению к своим побежденным должны надевать на железные кулаки бархатные перчатки и, по крайней мере, избегать, по охотно употреблявшемуся Бисмарком выражению, разорения завоеванных местностей. Тот, кто хочет получить в свое владение прекрасный сосуд, не начинает с того, что разбивает его сразу.

 

Фридрих же начал с того, что подверг Саксонию жестоким насилиям, прежде всего в виде ненавистной кантонной системы. Вынудив голодом сдаться саксонские войска, находившиеся в скалистом лагере под Пирной, он не только заставил их принять принудительную присягу и вступить, в количестве свыше 17 000 чел., в свое войско, но наложил тотчас же на страну контрибуцию в 9075 рекрутов, «исключительно здоровых и крепких людей, от 18 до 30 лет, не ниже 5 футов 3 дюймов». Как было встречено это насилие, показывает факт, что, несмотря на расстрелы, палки и шпицрутены, саксонские солдаты и рекруты массами переходили польскую границу все в большем и большем количестве по мере того, как из года в год повышалась эта кровавая дань.

 

Денежная дань тоже повышалась из года в год: в 1757 г. она достигала 3 000 000 талеров, в 1758 г. — 5 000 000, в 1759 г. — 6 000 000 и затем до конца войны ежегодно не менее 12 500 000. До какой степени страна была истощена, видно из того, что даже самыми жестокими принудительными мерами нельзя было добиться внесения этих сумм. Так, городской совет и наиболее богатые купцы города Лейпцига были однажды заперты в Плейсенбурге без постелей, огня и света, пока не была принесена половина восьми тонн золота, которые должен был уплатить город. Около 70 купцов, бежавших из города, были пойманы гусарами; у тех же, которых не смогли найти, были опечатаны склады и забрано имущество. Семя ненависти, посеянное тогда [486] в Саксонии, было в полном цвету еще и через столетие после этого, как показал 1866 г.

 

Теперь признается, что далеко не все то, что рассказывают страна и ее обитатели о постигшей их участи, соответствовало действительности во время Семилетней войны. Во всяком случае, они уже и тогда обладали, говоря словами Лассаля, «кусочком конституции». Восточная Пруссия представляла собой в Семилетнюю войну противоположность Саксонии. Везде, где бы русские ни вторгались в провинции короля — в Неймарк или Нижнюю Померанию, — они опустошали и разоряли все, что только было возможно. Но с Восточной Пруссией, которой они владели в течение многих лет, считая ее своим завоеванием, они обращались, как с сырым яичком. Единственное, что они от нее потребовали, это было, кажется, небольшое имущественное обложение, но за это они наложили на население суровую кантонную повинность. Добрые пруссаки переносили это чужое господство с большим терпением, так что даже их прирожденный монарх ни разу не вступил в течение 20 лет, прожитых им после Семилетней войны, на землю этой неблагодарной провинции; и даже мудрейший из ее обитателей, Эммануил Кант, хлопотал перед «всепресветлейшей, всемогущей императрицей, самодержицей всероссийской, всемилостивейшей императрицей и великой женщиной Елизаветой» о профессорской должности в кенигсбергском университете.

 

Если король Фридрих и хотел завоевать курфюрство Саксонию, то царица знала лучше него, как нужно это делать, и это было действительно «ужасным унижением» для прусского короля.

 

V

Единственное заключение, которое можно вывести из происхождения Семилетней войны, очерченного здесь в общих штрихах, — это невозможность сказать, была ли эта война со стороны Пруссии оборонительной или наступательной. Из этого следует, что вопрос останется столь же нерешенным со стороны английской или французской, австрийской или русской.

 

Но к такому же отрицательному результату можно прийти, рассматривая, с точки зрения ее происхождения, любую другую войну. В конце концов придется всегда натолкнуться на сцепление условий, коренящихся более или менее глубоко в прошлом, которые никогда нельзя привести к ясной альтернативе: здесь нападающие, а здесь обороняющиеся, хотя бы в смысле доброго Шиллера: [487]

 

Не может кроткий в мире жить,

Коль злой сосед того не хочет.

 

В истории дело происходит иначе, чем в детских букварях и плохих романах, знающих лишь блистательных героев и мрачных злодеев. Если классовое общество является системой, зависящей от божьей воли, как говорят нам высокие авторитеты, то Мольтке берет быка за рога совсем иначе, чем Шиллер, и говорит, что война является элементом божественного порядка, а вечный мир есть лишь мечта, и не всегда прекрасная.

 

В классовом обществе война регулирует в последней инстанции конфликты интересов различных наций или государств; в последней инстанции — это значит тогда, когда они обострились до такой степени, что уже невозможно никакое мирное соглашение. Открытие военных действий ни с того ни с сего, из-за каприза куртизанки, как сказал когда-то неосторожно Лассаль, или какого-нибудь подобного пустяка, также является рассуждением, допустимым лишь в детских букварях. Ненасытные завоеватели, без конца глотающие земли и народы, так же правдоподобны, как сказочные людоеды. Если бы Наполеон действовал по своему желанию, то он не воевал бы в 1805 г. с Австрией и Россией, в 1806 г. — с Пруссией и Россией, в 1809 г. — с Австрией, а в 1812 г. — с Россией. Это наполовину признают теперь даже крупнейшие немецкие историки.

 

Капиталистическое общество, при всех своих недостатках и слабых сторонах, является продуктом истории, и, если вследствие этих недостатков и слабых сторон, оно не может отказаться от войн, необходимых для его развития, то все же его войны повинуются историческим законам. Они не ведутся ради забавы; этот ложный вывод делается часто потому, что кажется, что они возникают из ничтожных причин. Так, например, Семилетняя война — из-за нескольких выстрелов, раздавшихся во владениях североамериканских индейцев. Разве является прыжок серны причиной, из-за которой лавина с грохотом обрушивается в долины? Прежде чем обрушиться от малейшего толчка, вследствие своего собственного веса, снежные массы должны накопиться на склоне скалы. Для того чтобы искра зажгла пожар, она должна попасть в высоконагроможденный горючий материал. Или же, употребляя образ, данный Гете в одном из его поэтических произведений, «вода, находящаяся в сосуде на точке замерзания, превращается от малейшего сотрясения в твердый лед». [488]

 

С этой точки зрения тотчас же выясняется тщетность всех попыток провести разницу между наступательной и оборонительной войной. При этом следует всегда отделять военную точку зрения от политической. С военной точки зрения нападение и защита являются ясными, точными и неотъемлемыми понятиями военного суждения; хотя они и не отделяются окончательно друг от друга, но постоянно переходят одно в другое, по известному выражению Гегеля, превращаются друг в друга. Защита является при этом или самой сильной, или самой слабой формой ведения войны: самой слабой, когда она ограничивается лишь собой и приводит в таком случае всегда к поражению; самой сильной, если она может в благоприятный момент перейти в нападение. Диалектическому взаимопоглощению нападения и защиты Клаузевиц посвящает значительную часть своего сочинения о войне.

 

С политической точки зрения нападение и защита являются совершенно расплывчатыми понятиями. Если войны представляют собой столкновение различных интересов, которые уже не могут быть устранены мирным путем, то историческая оценка их основывается на том, насколько победа тех или иных интересов благоприятствует историческому прогрессу, а не на случайных обстоятельствах, подобных тому, заставит ли прыжок серны упасть лавину на ту или другую сторону, и далеко не на том побочном обстоятельстве, какой именно дипломат сумеет лучше смешать карты в последний момент. Каждая из воюющих сторон утверждает в своем военном манифесте, что защищает свои святые права, и объявляет притязания на эти права другой воюющей стороны преступным нападением; каждая делает это с полной уверенностью в своих правах. Эта твердая уверенность может покоиться на ложных предпосылках, а потому задачей изучения войны является устранить ложные предпосылки и установить истинное положение вещей.

 

Было бы бессмысленно и нелепо разделять происходившие до сих пор войны по совершенно внешнему и случайному признаку на справедливые оборонительные войны и несправедливые наступательные.

 

Если это воззрение нельзя искоренить даже из среды социалистов, то объяснение этому можно найти лишь в том, что мы не смогли еще окончательно освободиться в вопросах войны от паутины буржуазного просвещения. Сам Маркс говорит в адресе, опубликованном Интернационалом 29 июля 1870 г., по поводу франко-прусской войны, как об «оборонительной войне», которую вели немцы. Правда, непосредственно за этим он присовокупляет [489] перечень фактов, которые бросают на эту «оборонительную войну» своеобразный свет, но затем он снова говорит в том же документе о «симпатиях», которые якобы «вполне» заслужили немцы в этой «оборонительной войне против бонапартистского нападения». Теперь мы знаем, что дело обстояло совершенно иначе, чем это предполагал Маркс и чем он мог предполагать по всему тому, что было известно тогда. После всего того что мы знаем теперь, Бебель незадолго до своей смерти считал эту войну до такой степени наступательной войной, что даже высказал в своих записках сожаление, что он воздержался от голосования за первые военные кредиты в 1870 г. и не сказал «нет». К создавшемуся тогда положению придется еще вернуться, здесь же мы лишь скажем, что в 1870 г. столкнулись друг с другом два наступления, так что, если вообще можно употреблять понятия «нападение» и «защита», война 1870 г. как с немецкой, так и с французской стороны была одновременно войной оборонительной и войной наступательной.

 

Два года назад социал-демократическая пресса Германии поздравляла ландвер со 100-летием войны 1813 г. Война, в которой ландвер в то время участвовал, была, в строгом смысле этого слова, войной наступательной. Она началась предательством своих французских союзников Таурогенской конвенцией, которое французы рассматривают как беспримерную в истории измену; за конвенцией последовал целый ряд тайных предательских переговоров и, наконец, объявление войны Франции. Масштаб наступательной и оборонительной войн оказывается здесь так же непригодным, как и повсюду, где речь идет об исторической оценке войны.

 

Поэтому было положительно ошибкой со стороны Бебеля, когда он в 1907 г. заявил на Эссенском партийном съезде, что рабочий класс будет всегда принимать участие в оборонительной войне, и обосновал это свое мнение тем, что в каждом отдельном случае рабочие сумеют прекрасно разобраться, идет ли дело об оборонительной или о наступательной войне. Однако рабочие не могут этого сделать, так же как и все остальные люди, просто потому, что не существует твердых признаков, чтобы отличить войну наступательную от войны оборонительной. Мнение Бебеля было тотчас же опровергнуто как автором этих строк в лейпцигской «Фольксцейтунг», так и в «Нейе Цейт», но авторитет Бебеля был — на этот раз нужно сказать, к сожалению, — так велик, что его мнение сделалось в известной степени лозунгом для военной тактики партии, что, как это достаточно показал опыт последнего года, создало большую путаницу. [490] Что бы ни говорили об участии рабочего класса в войнах, с противоположением наступательных и оборонительных войн должно быть отныне раз и навсегда покончено. Оно ровно ничего не объясняет и не только не бросает истинного света, но, наоборот, лишь вводит в заблуждение.