Глава 3. - Эх, что за конь был у меня

Немного о болезнях

 

- Эх, что за конь был у меня! – едва ли слезы не роняя, всадник восклицал. – Подобный скоростью своей полету мечт, бывает, даже пламя пышет из его ноздрей, когда он разъярен. О, я несчастный!

И в сердцах он сокрушил ударом своего лакея. Чудом только тот о камни не разбился.

- Зря ты сокрушаешься, мой друг, - с усмешкой спутник произнес. – Я убежден, не укради он раньше твоего коня, последний пал бы просто от болезни, вроде паратифа, что известен как суставолом. И даже здесь, в лесу он сам себе увечье мог нанести. Ты видишь? – Лошади недолговечны, ведь они всего живут лет двадцать, да и, поглядев, как ты относишься к слуге, не думаю, что многим больше ты мог уважать животное.

Наездник, что-то промычав, с жестокой, даже дикой силой отстегнул удар хлыстом гнедому, на котором восседал в тот сложный час, и скрылся в чаще.

- Как мальчишка! – крикнул спутник, отпуская лошадь шагом следовать в трактир.

Ганис мог выбраться из своего убежища, которым послужил ему кустарник. Растирая стынущие руки, прыгая на месте, в попытках, наконец, согреть почти застуженные ноги, свистом он позвал Отсоа. Он, возможно, дравшись с кем-то, либо разорив нору весь в ссадинах и почерневших листьях появился перед юношей, держа в зубах кого-то.

- Что ты смотришь на меня? – спросил Ганис. – Ты можешь съесть все сам.

Отсоа проглотил свою добычу.

- Отведи меня, я совершенно потерялся. Как куда? Да к Лино, разумеется.

Отсоа мощной лапой рыл вокруг деревьев землю, и внезапно все в нем напряглось. Известно, лес – огромное хранилище различных, зашифрованных в зверином запахе посланий, адресованных врагам, а может быть – друзьям. Пес сдавленно рычал и пятился, поджав свой хвост. Ганис увидел ужас, промелькнувший в его зрачках, и догадался: «Волк!». Хотя ничто кругом по-прежнему не смело шелохнуться, только мерзло отвечала на их тихие шаги земля, они переменили путь. Светало. И оставив позади деревьев обнаженных полосу, Отсоа и Ганис добрались без каких-то злоключений до трактира.

Обнаженный до пояса Лино омывался из большого жестяного таза

- Где тебя нелегкая носила? – он с упреком в голосе спросил у баска.

- Вышел выгулять Отсоа, - быстро отвечал Ганис, едва не пожалев о принятом решении проститься.

- Помоги мне, слей воды на руки. О!... Сейчас мы будем есть. Нам подадут цыплят и куропаток. Дай мне полотенце.

Юноша подал.

- Мне нужно кое-что вам сообщить, - сказал Ганис и выказал волнение своим дрожащим голосом.

Вошла и подала им завтрак молодая женщина. Она внезапно улыбнулась, бросив Лино странный взгляд, глазами цвета выгоревших трав, под сенью медных завитков, которые, как листья, осенью опавшие, свернулись в сухие кольца. Женщина вошла и тут же вышла.

Сели есть. Ганис молчал, держа свою потрепанную сумку на коленях. Лино изучал лицо и все невольные гримасы юноши, как будто собираясь обнажить его взволнованную душу. Может Лино и удался этот фокус, потому, что он сказал задумчиво:

- Ужасно выглядишь. Поешь и выметайся вон.

Ганис оторопел.

- Ты рассуди все сам, - продолжил Лино. – Я ведь врач, и отдаю отчет опасностям болезней. Вот, к примеру, вдруг Отсоа заболеет бешенством и нас перекусает? Может быть у пса чума, что заразит моих волов, но ведь извоз вина – мой хлеб, я говорил тебе об этом. Или может быть его возможные глисты?

- Мой друг, а вы всецело правы, - согласился юноша и искренне расхохотался.

 

«… Вскоре он был в хижине. За пять часов четыре раза разъяренные голландцы осаждали нас, и дважды ездил юноша в Басконию, не побывав ни в Орлеане, ни в Берри. Ганис лежал в горячке. К вечеру жар спал, но черным ободком обвел ему глаза. Хозяин был к нам добр, предлагая выпить нашего же чаю, с медом, но Ганис лишь притворился, что он пьет. Мне удалось его заставить сделать только несколько глотков.

Ночь оскалилась свеченьем месяца и клацает клыками, собираясь ими полоснуть цепь леса, точно зверь в попытках ухватить себя за хвост. О, да! В лесу, в ночном лесу есть что-то от животного.

Я не заметил, как он положил мне на колени голову, он будто юный волк, который жмется ближе к недогоревшему кострищу в шалаше, людьми давно заброшенном. Едва дыша, он вот что у меня спросил:

- Докуда вы меня решили проводить?

- Я думаю, что до порога твоего же дома, - я ответил, и поцеловал его в большие сонные глаза.

Теперь он спит. Боясь неблагодарным показаться, притворюсь, что это есть важнейшее на свете.