Повесть 6 страница

— Завтра сойди в сад, старухи уйдут.

Этот голос пробудил во мне мужчину…

Я слышал слова Бахреи и пошел своей дорогой, но готов был поклясться, что она вырвала у меня сердце и унесла с собой за решетку. Я ушел, но голос ее все еще звучал в моих ушах.

Остановился я в тени какого-то дерева, посмотрел на узорные блики солнца на земле — увидел Бахреи, вслушался в шелест листвы — услышал Бахреи:

— Завтра сойди в сад…

Ночью поднялся на крышу дома, луна была прямо над крышей. Луна ли? Нет, лицо Бахреи — улыбающееся, с большими черными глазами.

Утром забрался на стену нашего сада, спрыгнул в, соседский, весть вымок в росе, а до Бахреи еще три сада…

И вот я там, куда звала меня она.

Я под цветущим гранатом, поодаль — куст сирени, он заслоняет меня, по Бахреи уже бежит, бежит ко мне. Подбежала, запыхалась. Обнял я ее, опьянел от ее запаха…

— Пошли, — говорит, — пошли в дом.

Служитель культа отправился чуть свет с двумя женами в Старый город, там шел суд из-за наследства. Заперли входную дверь: уверенные, что Бахреи из дому не выйти.

Взяв за руки, Бахреи повела меня в спальню. Обнимает, плачет, улыбается, целует… Страх и восторг овладели мной. Бахреи — первая моя женщина… И вдруг она заплакала.

— Вечером они вернутся.

Я попрощался с Бахреи у цветущего граната, сорвал ой красный цветок и долго целовал ей руки.

Спрыгнув со стены сада, я расстался с первой в моей жизни женщиной.

Расстался навсегда.

 

* * *

 

На следующий день я встретил Веронику — двоюродную сестру Христины. Вероника была небесным созданием: светлоглазая, легкая, как лань. Каждый раз при встрече с Вероникой душа моя рвалась к ней, но теперь, теперь мою душу покрывала краска стыда.

Я взял ее за руки и вдруг заплакал. Хочу открыться ей, но не могу — сам стою перед закрытыми дверьми своей души.

— Что-нибудь с мамой? — спрашиваем Вероника.

— Нет, мама здорова.

Конечно, она никак не может догадаться о случившемся. Она еще не сошла с голубых холмов невинности, и ей еще не понять моего преступления. Вероника никогда, никогда не могла представить себе, что какая-то женщина, позабыв стыд, дала мне ключ к свято хранимым сокровищам своего тела.

Уходим в глубь сада. Под ногами шуршит трава, с деревьев свисают плоды. Решаю: как дойдем до тутовника, признаюсь в своем преступлении. Но Вероника начинает вдруг прыгать и кричать: «Лови меня!» Бегу за ней, не очень-то о стараюсь поймать ее, ловлю наконец, и… наши губы сливаются в поцелуе. Пока мы целуемся, листья на деревьях бьют в ладоши, а плоды рассыпают золотой звон.

— Верон…

Оборачиваемся. Это Христина. Она дрожит всем телом. Еле шевелит губами:

— Бено может прийти.

— И пусть приходит, — говорит Вероника и, вскинув руки, срывает с ветки плод.

Бено — брат Вероники и мой однокашник. И вовсе не от страха дрожит Христиана: она дрожит от того, что увидела, как мы целовались.

И Бено пришел. Мы вместе взобрались на тутовник. Солнце высушило тугу, и она стала еще слаще.

 

…Померк бирюзовый купол неба и над головой Вероники: подул смертоносный ветер пустыни, тело ее замело песком…

Только ранняя звезда уронила несколько слез, и над ней опустилась кровавая ночь.

 

* * *

 

Утро. Серое, мрачное небо, всю ночь сыпал снег, и земля покрыта белыми лилиями.

Зажав под мышкой сумку, выбегаю из дому, — спешу в школу. Собаки приветствуют мое утро.

Вижу — люди идут быстро, молча, заняты своими мыслями. На углу улицы стоит женщина, в глазах ее то же молчание, молчание бездонное, бескрайнее.

И такое вокруг царит безмолвие, точно снег — не снег, а саван. Инстинктивно чувствую что-то неладное. В меня вселяется страх, страх этот растет с каждым моим шагом.

Таинственно задергивается занавеска в одном окне, словно там не хотят впускать к себе свет наступающего дня. Кто-то открывает дверь, испуганными глазами оглядывает сверху вниз улицу.

Встречаю Григора-агу. Человек он медлительный, но тоже спешит.

— Ты куда? — спрашивает.

— В школу.

Хочет сказать еще что-то, по, махнув рукой, проходит. Кажется, бежит этот медлительный, как вол, человек, кажется, убегает от надвигающейся беды.

Со стороны большой городской площади идет группа съежившихся людей. Быстро проносятся мимо меня и они.

Почти все магазины на замке. Хотя не воскресенье и не пятница. Заглядываю в окна через закрытые ставни первых этажей. Вижу — люди забились в углы, сжались, молчат, только курят. Вот один поднял глаза на меня, улыбнулся сочувственно.

Чем ближе подхожу к большой площади, тем напряженней тишина на улицах.

Выскакивает из дверей женщина, непричесанная, в ночном халате, хватает мальчугана, волочит его в дом и запирает дверь.

Выхожу на площадь.

На белой-белой ее глади — черное пятно, вокруг него стоят четыре солдата с поблескивающими штыками. Один за другим подходят к этому пятну объятые ужасом люди, останавливаются, закрывают глаза и молча отходят.

Подхожу.

Вижу — лежит человеческая голова. На снегу — кровь, застывшая, запекшаяся. Поворачиваюсь, — распластавши руки, лежит в снегу человек без головы.

Замираю, стою как вкопанный. Один из солдат приказывает:

— Убирайся!

Отхожу.

…В тот день на рассвете султанская тирания обезглавила двух революционеров. Одного здесь, другого — на Верхней площади.

Впервые открылось мне истинное лицо жестокого деспотизма, ужасное лицо. Мне горестно, на душе тяжело.

Хочу уже домой повернуть, и вдруг — крики, топот ног, шум. Это толпа. Бегу.

— Фуад-бей! Фуад-бей!..

Фуад-бой — турок. У него красиво посаженная голова, мечтательные глаза, открытый лоб, одет в черкеску. Фуад-бей один их тех высланных из Константинополя смельчаков, которые заявили протест против зверской расправы над революционерами.

Вот он поднялся на высокий каменный приступок какого-то магазина, вот он заговорил, обращаясь к собравшейся толпе. И уже нет мечтательных глаз: глаза его мечут искры гнева, и весь он исполнен благородной ярости. Он сиял папаху, белокурые волосы ниспадают на широкий лоб. С трудом улавливаю отдельные его слова… Но тут на Фуад-бея налетают полицейские, связывают ему руки, волокут куда-то.

Толпа в ужасе рассыпается.

И слова — безмолвие, тяжелое, давящее.

Возвращаюсь домой. Занавески на окнах задернуты.

Никто — ни слова.

Обнимаю мать.

Она молча гладит меня по голове.

Крикнуть бы! Но я скован безмолвием. Город — точно большая могила.

Отрубленные головы… Но ведь только овцам головы отрубают?

Кто же обезглавил тех двух?..

— Ахмед Чавуш, Ахвед Чавуш… — передают шепотом.

И Ахмед Чавуш становится в моих глазах чудовищем, чудовищем из легенды, которого я никогда не видел и не мог даже себе представить.

 

* * *

 

В одну дождливую ночь не стало инспектора нашей школы, Акопа Симоняна, — его зарезали.

Наутро весть с молниеносной быстротой облетела город. Турки зарезали Акопа Снмоняна! Турки — собаки!.. Возмущение охватило весь город. Армяне проклинали турок, их веру, Магомета, и то здесь, то там вспыхивали столкновения.

Весь день заседало собрание, было предложено телеграфировать о злодеянии в Константинополь, патриарху. Город наводнили солдаты. Вооруженные блюстители порядка начали арестовывать прохожих, причем только армян. Многие, чтобы избежать ареста, выходя из дому, обматывали фески белой повязкой. Так их не задерживали, пропускали, принимая за священнослужителей. К вечеру город наводнили «муллы».

Этот кошмар продолжался три дня.

Родственники инспектора школы не имели возможности похоронить покойника.

Погребение состоялось через три дня. Только на одни день, чтобы принять участие в похоронах, арестованные были выпущены. Перед домом Акопа Симоняна собрались тысячи армян.

Тело предали земле.

С кладбища возвращались, опустив головы, и все выглядели пристыженными. Почему?

Выяснилось, что зарезал Акопа Снмоняна вовсе и не турок, а молодой армянин, учитель, к тому же питомец самого инспектора.

Почему учитель убил Акопа Симоняна? (Убийцу звали Оником.)

Была у Акопа Снмоняна родственница, красивая девушка, которую Оник любил. Родители девушки пришли однажды к инспектору, чтобы узнать, какого он мнения о бывшем своем ученике.

— Болван и сумасброд, — ответил им инспектор.

Родители передали дочери мнение родича-инспектора как самого уважаемого в городе человека. Дочь же, в свою очередь, рассказала об этом Онику. И вот Оник, болван и сумасброд, в полночь догнал инспектора у самого его дома и свел с ним счеты. Следовательно, турки никакого отношения не имели к этому убийству. Пристыженные армяне умолкли, но турки затаили злобу.

Через месяц после этих событий жену одного из «ярых» турок Ахмеда Чавуша нашли удушенной в постели.

Ахмед Чавуш был глашатаем. Он оглашал важные правительственные указы. Делал он это с превеликим удовольствием. Его хриплый, но высокий голос наводил ужас. Оглашаемые им указы всегда оканчивались жестокими словами: «…за непослушание — виселица!»

И вдруг в полночь в пашем квартале раздался голос Ахмеда Чавуша: «Армяне задушили мою жену и скрылись…» Голос доносился с крыши дома самого глашатая. Ахмед Чавуш не кричал, а вопил, нет, выл, как зверь, воздевал руки к небу и сжимал кулаки. «Армяне задушили мою жену и скрылись…»

Весь квартал всполошился. Проснувшиеся замерли в ожидании — утром быть беде…

Но беда не стала ждать утра, она нагрянула в полночь. Дом Ахмеда Чавуша был полон полицейскими, и вот что рассказал Ахмед Чавуш полицейским.

Армяне ворвались к нему в дом, связали ему, Ахмеду Чавутну, руки, заткнули ватой рот, потом кинулись к его, Ахмеда Чавуша, жене и задушили ее…

Даже армяне поверили этому: дескать, кровь за кровь. Много месяцев назад ятаганом мясника Ахмед Чавуш публично обезглавил двух армян-революционеров, а потом захватил пригоршней кровь, смочил бороду и в двух шагах от обезглавленных опустился на колени и помолился аллаху. Ахмед был единственным человеком, согласившимся тогда быть палачом.

С полночи до самого рассвета шли аресты армян. Утром тюрьма была переполнена. По дороге в тюрьму избивали арестованных, издевались над ними.

А дело было вот как. За несколько часов до того как произошло убийство, Чавуш сказал жене, что едет в деревню (ездил он туда часто), и пошел на базар нанимать коня. Конюх обещал, но заставил ждать. Прождав до полуночи, раздосадованный, он вернулся домой. А дома застал жену в объятиях молодого турка. Взбешенный Чавуш задушил их обоих. Труп любовника жены он бросил в колодец, затем полез на крышу и завопил: «Армяне задушили мою жену и скрылись…»

Труп убитого парня был обнаружен в колодце, и Ахмеда Чавуша арестовали. Родители молодого турка были люди богатые и влиятельные, потребовали суровой кары. Чавуша сослали в Копью, без права возвращения.

Арестованных армян выпустили, но не всех сразу, а по одному, и даже в самый последний день все еще допрашивали по делу Ахмеда Чавуша.

 

* * *

 

Подходит к лавочнику армянин у турок и, облюбовав товар, справляется о цене.

— Аршин — десять курушей, — отвечает лавочник.

— Отдай за пять.

— Не могу, сам за восемь курушей курил.

Турок требует: «Отдай!» Армянин не отдает, и турок уходит, полный ненависти.

Проходит день-другой, и поднимается на улице переполох — турки избивают какого-то армянина.

Выясняется, что бьют того само то лавочника, с которым турок не сторговался.

— Отдашь за пять курушей, гяур? — кричит турок.

— Не отдам!

— Диниме сёйди…[31] На помощь! Он нашу веру осквернил!

Вот толпа и набросилась на лавочника-армянина, избивает его, а он на каждый удар отвечает:

— За пять курушей не отдам, лучше даром берите…

Никто не спрашивает, какая связь между этими словами и магометанской святыней.

 

* * *

 

Случалось и так.

Несколько человек армяк останавливали в безлюдном месте турка: «Попался, собака», — и давай издеваться над ним. Они оскорбляли турка, турок — их.

— Ну, больше ты так отвечать не будешь, гадина! Убивали, бросали в яму и уходили.

Через день-два полицейские находили труп убитого турка, и начинались аресты.

 

* * *

 

У ювелира Тиграна был сад неподалеку от городской бойни. Однажды в полдень зашел к нему турок с корзиной, попросил винограда. Тигран отказал ему, но вмешалась мать:

— Дай, а то врага наживешь.

Тигран дал ему винограда, но не полную корзину. Турок потребовал наполнить ее доверху.

— Не подымешь, тяжела будет, — сказал Тигран раздраженно, давая тем самым понять, что торг считает закопченным.

Турок уперся, — нет, наполни доверху. Мать снова вмешалась, по Тигран озлился и отказал:

— Хватит, и так вот сколько даром уносит.

Они сцепились.

Тигран был худ и тщедушен, а турок силен и широк в плечах. Тигран остался при синяках да с выбитым зубом в придачу. Никто из очевидцев не заступился.

— С собакой лучше не связываться, — говорили они.

Спустя пять дней Тиграна вызвали в суд.

Я тоже пошел послушать и посмотреть разбирательство этого дела, несмотря на запрещение матери ходить в подобные места.

Турок явился в суд, обмотав голову белым платком. Он заявил, что Тигран ударил его камнем и рассек ему голову, представил суду справку — врачебное свидетельство об увечий. Тиграну дали два месяца и, избивая, потащили в тюрьму.

Тигран только одно просил, обращаясь к суду:

— Развяжите ему голову, проверьте, есть ли рана….

Суд нашел достаточной и справку врача.

Когда Тиграна увели в тюрьму и мы вышли из зала суда, я собственными глазами видел, как турок, сделав несколько шагов, с невозмутимым видом размотал платок и сунул его в карман, — никакой раны, даже царапины на его голове не было.

 

Однажды днем обрушилось на нас страшное известие, — армянин-цирюльник перерезал глотку своему клиенту.

Весть с молниеносной быстротой облетела город. Все поспешили закрыть магазины и укрыться в домах. За четверть часа городской базар принял воскресный вид: совершенно опустел.

Оказывается, цирюльник брил турка, когда к нему зашел знакомый армянин и шепнул на ухо:

— Такое на улице творится: все перемешалось — турки, армяне. Что ты тут делаешь?

То была лишь шутка.

Цирюльник же решил, что началась резня, а значит, незачем упускать момент — в кресле дремал турок, — и, не долго думая, перерезал ему горло. Затем с бритвой бросился на улицу, чтобы присоединиться к толпе. Мирная тишина улицы огорошила его. В ужасе от содеянного он вскочил на коня и умчался прочь из города. Вечером полицейские волокли его жену в тюрьму, били и требовали, чтобы она сказала, где скрывается со муж.

 

* * *

 

Провозглашена османская конституция. Поцелуи, объятия, излияния, уверения в любви, в братстве.

Отворили ворота тюрем, выпустили политических заключенных, среди них и двух моих учителей.

Перед зданием правительства состоялся митинг свободы, выступили турецкие революционеры, говорили о Канун Эсаси[32]. Я впервые видел турок-революционеров. Мне говорили, что турки революционерами не бывают.

Возвращался я с этого митинга усталый, весь в пыли, голодный, но радостно возбужденный.

На одной улице повстречался мне Шемси.

Давно мы с ним не виделись. Он обозвал моего отца гяуром, я его отца — итом. Тут уж были оскорблены наши родители, и мы с Шемси поссорились. Лично я не мог не поссориться с Шемси еще и потому, что, когда он обозвал моего отца гяуром, тот уже был в могиле…

Шемси взглянул на меня краешком глаз.

Я тоже.

Я улыбнулся.

Он тоже.

Не могу рассказать, как наши ноги понесли нас навстречу друг другу и мы обнялись.

Шемси затащил меня к себе. Чужим показался мне их старый дом. Он провел меня в комнаты, поправ гаремные обычаи их дома. Я поцеловал руку его матери, обернулся и увидел Санеи. Она улыбнулась. Руки наши встретились.

Давно не видел я Санеи без ее фиолетового облака. В ней немного, совсем немного стало меньше воздушности.

Я крепко сжал ей руку, она зарделась и что-то шепнула, поворачиваясь к матери. И столько женственного было в этом шепотке, что я тотчас представил ее купающейся в бассейне, представил, как вода бассейна впитывает в себя солнечное тепло ее тела.

 

* * *

 

Поцелуи и объятия после провозглашения конституции не помогли, потому что уже через несколько дней «мудрейшие» из армян стали шептаться:

— Как бы нас не обманули.

«Мудрейшие» из турок тоже не отставали:

— Будьте начеку, армяне хотят овладеть нашей страной и искоренить нашу веру.

Время пыталось все повернуть вспять.

 

* * *

 

Еще в детстве знали мы такую игру: «армянин и турок». Игра была простая: набросав кучу камней и назвав ее крепостью, мы делились на две группы, в одной — армяне, в другой — турки, и начинали брать крепость.

— Эй, турки прорвались!..

— Армяне подходят к крепости, дай им по башке!..

И это считалось невинной игрой.

Развлекались мы таким образом до самой империалистической войны.

А в ней, в империалистической войне, была сыграна, собственно, та же игра, с той только разницей, что теперь стороны представляли настоящие армяне и настоящие турки и играли они всерьез, на настоящей земле, сжигаемые ненавистью друг к другу.

Никто, ровным счетом никто не говорил нам в детстве: бросьте эту игру. Мы играли, а взрослые усатые люди, снискавшие себе славу людей серьезных и мудрых, смотрели на нас и улыбались.

Каждый раз перед началом игры вставала перед нами понятная трудность: никто не хотел быть «турком». Приходилось тянуть жребий, кто вытягивал «армянина» — ликовал, а кто «турка» — вешал нос.

Да, мы росли в такой атмосфере.

И грядущим поколениям расскажут удивительную сказку:

«Жил да был на свете немногочисленный древний народ, и земля его простиралась от моря Ванского до моря Средиземного и от Багдада до Византии. Был он землепашцем-бедняком, ремесленником, интеллигентом, торговцем, помещиком, банкиром, большим государственным чиновником, дворником, слугой, рабом и прочим. Пламенно любили этот народ его богатые сородичи, жившие за границей, питали к нему искреннюю любовь и министры западных правительств, потому что была у этого народа высокая культура, которую они распространяли по всему Востоку. Движимые пламенной любовью, министры и сородичи толкали этот народ на войну с его соседями — народами другой веры, крови и культуры, — который, однако, значительно превосходил их численностью и оружием. И грянула ужасная война. Весь мир потонул в пороховом дыму, потекли реки крови. И крикнули на ухо этому древнему народу западные министры и богатые его родичи: „Пробил час освобождения, бей своего соседа, хвати по его полумесяцу крестом своим“. Черные, красивые глаза этого древнего народа блестят, жаждут свободы, и начинается неравный бой: крошат, бьют, и от народа этого остается горстка людей — как печальная память о кошмаре. А после битвы с наглым цинизмом смеялись над костями и пепелищем министры и богатые родичи.

С неба упало три яблока…»

 

 

Было в той стране, где мы родились, поколение детей, которое выросло позади бань, на неостывших кучах золы.

На языке турок это было поколение кюльхан беев — князей зольных куч, — ни у кого из них не было отца, как у Христа из Назарета, родившегося за тысячу девятьсот тридцать лет до нас, потому что в наш век не сыскался бы святой Иосиф, готовый взять в жены деву с младенцем на руках. «Святые девы» оставляли своих младенцев, едва поднявшихся на ноги, среди куч золы, позади бань, и те росли себе без Иосифов и без матерей.

Зимой они разгребали золу, зарывались в нее, спасаясь от жестокой стужи.

Князья зольных куч жили впроголодь, полуголые, слонялись вокруг мечетей, хватая оплеухи.

Питались они на помойках объедками арбузов, дынь, всякими очистками, — кто был посильнее, добывал более вкусную еду: один из лап бездомной кошки кусочек мяса вырвет, другой — баранью голову из мясной лавки стащит, третий — яйцо на каком-нибудь базаре…

В полдень князья сходились за казармой, — туда солдаты сливали остатки хараваны[33]. Случалось, что нападали на телеги крестьян, привозивших в город продукты. Избиваемые в кровь, разживались зерном или мукой. Особенно дружно бросались на телеги, груженные сахарной свеклой, потому что могли испечь ее в свежевысыпанной золе.

Не было никакой организации — государственной, религиозной, общественной или благотворительной, которая заботилась бы об этих несчастных.

Своих покойников они хоронили сами, чуть поодаль от зольных куч, разбивая друг другу головы при разделе лохмотьев.

Раз в год хозяева бань, согласно закону, убирали все зольные кучи. В дни таких расчисток рабочие натыкались не на один десяток трупов.

 

* * *

 

Один из князей зольных куч был Али, красивый, высокий, хорошо сложенный и сильный малый.

Али исполнилось двадцать пять лет, когда отец мой поставил его сторожем в нашу усадьбу. Князья зольных куч частенько наведывались в нашу усадьбу, но со вступлением Али в новую должность набеги их прекратились. Али сам снабжал свою ораву фруктами и овощами, не злоупотребляя, однако, доверием отца.

Отец был доволен им. Усадьбу таким образом уберегли от разорения.

Али был человек верный, честный и смелый. В драке он брал верх даже над полицейскими.

Поступив к нам на службу, он сразу же сменил одежду, выкупался (третий раз в жизни), побрился, постригся, повязался широким длинным зеленым поясом, заткнул за пояс нож и взял в руки длинную и толстую, как посох, палку.

Но люди все равно не забывали о его прошлом и при каждом удобном случае бросали ему в лицо презрительное:

— Кюльхан бей…

Как-то пришел Али к моему отцу, смущенно стал перед ним и сказал:

— Хаджи-эфенди, думаю в другой город податься, здесь все знают, что я кюльхан бей.

И грубый этот человек, никогда в жизни не плакавший, вдруг зарыдал.

— Не обращай внимания, Али, — сказал отец, — через несколько лет все забудут, что ты был кюльхан бей, ты станешь человеком… — и вложил ему в руку несколько серебряных меджидов.

Али денег у себя не держал, все, что дарил ему отец, он отдавал на хранение старой моей тете. Никаких потребностей, кроме как поесть и одеться, у него не было: ел у нас, носил купленную отцом чуху, а тетя снабжала его табаком из трапезундских запасов отца.

Али заботился о бывших друзьях. Кого определит в слуги, благодаря знакомствам, приобретенным в нашем доме, кого в кучера, нескольких пристроил к лошадям. Старался помочь даже тем, кто удирал в горы разбойничать.

Поговаривали, что эти бандиты спускаются иногда с гор и навещают Али в нашем имении, но мы в это не верили.

Городские власти несколько раз тайно засылали к нашей усадьбе полицейских, чтобы изловить бандитов, дружков Али. Но куда там! Ведь достаточно было малейшего знака на воротах, чтобы они прошли мимо. Ну а раз уж спустились с гор — с пустыми руками не любили уходить: грабили первого встречного и удирали.

Мать все опасалась, что отец когда-нибудь нарвется на них.

— Пораньше возвращайся из усадьбы, смотри, ограбят тебя, часы и деньги оставляй дома.

— Да будет тебе, жена, — отвечал отец, — они этого не сделают.

Но они так и сделали: отец однажды вернулся домой ограбленным. Мать напомнила, что предостерегала его..

— Темно было, даже по голосу не узнали меня.

— Так тебе и поверила я.

— Узнали бы — не стали трогать.

В полночь отец послал за Али.

Тот влетел, запыхавшись. Отец рассказал ему, как было дело. Али помрачнел, вышел, не проронив ни слова.

Утром чуть свет неизвестно кто бросил в окно спальни отца часы, пальто и деньги.

К полудню Али зашел к отцу, потупив глаза.

— Хаджи-эфенди, они не признали вас, — сказал он.

— Голодные люди, — ответил отец, — не осуждаю.

Как-то Али явился к отцу, явно одолеваемый какими-то мучительными мыслями. Вид у него был такой, точно он хотел сообщить отцу что-то важное, но не решался.

— В чем дело, Али? — спросил отец.

— Хаджи-эфенди, хочу сказать что-то, да боюсь, засмеете еще.

— Говори, не стесняйся, смешно будет — посмеемся, чего мнешься?

— Хаджи-эфенди, решил босиком до Мекки дойти, стать хаджи и вернуться. Обетом связал себя.

— Хорошее дело задумал, Али. Только зачем босиком?

— Чтобы заветное мое желание непременно исполнилось..

— Ну что ж, доброго тебе пути, — заключил отец.

Али еще что-то хотел сказать. По-видимому, именно то, что его с самого начала смущало.

— Хаджи-эфенди, да буду я прахом у ног твоих… — взмолился Али.

Отец понял.

— Говори, Али, я тебе многим обязан.

— Хаджи-эфенди, дал бы ты мне два золотых, ведь в дороге все может случиться.

— Двух золотых не хватит, — сказал отец, — я тебе дам пятнадцать.

Али нагнулся и поцеловал край его халата.

В тот же день он объявил о своем намерении. По исламскому обычаю, единоверцы Али должны были проводить его в путь с подарками.

Утром, когда отец отсчитал и вложил в руку Али пятнадцать золотых, мать огорченно вздохнула, уязвленная в своих религиозных чувствах.

— Соберись армянин в Иерусалим, небось ничего не дал бы, — бросила она.

— Я свое дело знаю, — ответил отец, — пусть он только вернется, посмотришь, сколько заработаю!

Через несколько дней, когда Али пустился в путь, в лохмотьях, босой, с длинным сучковатым посохом, многие из его единоверцев вышли пожелать ему доброго пути. Однако подарков он не получил: его социальное происхождение помешало проявить религиозные чувства даже единоверцам.

Али еще раз приложился к краю отцовой одежды и, гордо выпрямившись, решительно заявил:

— Хаджи-эфенди, я еще покажу, чего я стою!

Отец поцеловал его в лоб и, тайком вложив в руку еще один золотой, попросил:

— Будешь идти через Иерусалим, остановись у Акопова колодца, там Христос наш встретился с самаритянкой, и над тем колодцем за меня поставь свечку.

— Поставлю, и не одну, хаджи-эфенди, будь уверен.

И Али зашагал в Мекку.

 

* * *

 

Прошло два года. Али как в воду канул.

— Наверное, остался в каком-нибудь городе, на твои денежки открыл магазин, сколотил капитал и живет себе припеваючи, — говорили отцу.

Отец был непоколебим:

— Али вернется в конце концов, вот увидите.

Как-то из Мекки возвратились в наш город паломники. Отец пошел повидаться с ними.

— Я его встречал в Иерусалиме, — сказал один из них, — он еще не скоро будет, пешком ведь добирается.

Исламские паломники рассказывали о необыкновенном религиозном рвении, о мученичестве Али. Этой жертвой он должен был смыть свой «позор», всю «грязь» своего социального происхождения.

 

* * *

 

Через три года, в один прекрасный день, вдруг по всему городу расклеили яфты[34], извещающие о том, что возвращается из Мекки Али, босой, обессиленный и что долг каждого мусульманина встретить его и расспросить о рае, обещанном мусульманам.

Али, согласно молве, возвращался облагодетельствованный пророком. Великой этой милости удостоился он за то, что паломничество свое в Мекку совершил пешком, погружая босые ноги в раскаленный песок Аравийской пустыни.

Мусульманское население города, еще до возвращения Али, пожаловало ему титул — бей.

Каждый мусульманин готовился встретить Али-бея подарками.

Лето. В воздухе колышется полуденный зной, жестокое, безучастное ко всему живому солнце сжигает пшеничные поля. Толпа людей запрудила широкую пыльную дорогу.

Яркие восточные ковры, которыми устланы все дороги на протяжении двух-трех верст, посерели от пыли.

Вдали возникает точка. Постепенно увеличиваясь, превращается в человеческую фигуру. Это Али. На нем длиннополая зеленая аба, голова тоже в зеленой повязке, в руке — длинный сучковатый посох, грудь обнажена, обнажено и мужское достоинство его, на котором, милостью пророка, печать хаджи — та самая благодать, которой удостоился он за свое паломничество.

Народ обступил его. Слышно только прерывистое дыхание тысяч людей — каждый стремится как можно скорее приложиться к освященному пророком символу мужественности Али, прикоснуться к лохмотьям его и посоху, поднести или назвать ему свой дар: кто коня дарил босоногому избраннику пророка, кто часть своих поместий, кто целый магазин. Груды подношений — шелка, серебро, золото, мебель, ковры, скатерти, постели, кровати, одежда — наконец погружены на фаэтоны, и Али, сопровождаемый народом, запыленный, усталый, направляется в город.