ГЕРОИ МОИ - ОГНЕВИКИ

Пётр Михин

Участник Великой Отечественной войны

 

ГЕРОИ МОИ - ОГНЕВИКИ

 

Мы чуть не опоздали, хотя и мчались на машинах с пушками к деревне Каракуй в Молдавии на самой высокой скорости. Большой отряд немцев из Ясско - Кишиневской группировки прорвался ночью из окружения, и по широкой многокилометровой балке уходил на запад. Нам было приказан опередить фашистов, задержать их и уничтожить во что бы то ни стало.

Солнце уже всходило, на небе – ни облачка. Погода предвещала жаркий летний день. Но как это обычно бывает в конце лета, заря была прохладной. Только мы подъехали к краю широченной балки, отцепили пушки, как в километре слева из-за поворота балки показались передовые подразделения противника. Они двигались в нашу сторону сплошной темной массой по всей ширине балки беспорядочно, но довольно быстро. Каждый фашист на исходе сил стремился обогнать других, поэтому, вся масса лавины, как бы кишела и шевелилась изнутри. Ее хребет поблескивал металлом и переливался в лучах восходящего солнца. Машины, повозки, бронетранспортеры, пешие и конные солдаты плотно жались друг к другу, не оставляя ни малейшего просвета.

Мои батарейцы, увидев надвигавшуюся лавину врагов, в душе содрогнулись, но ни один не высказал ни страха, ни сомнения, а только, сжав зубы, с еще большим остервенением продолжал готовиться к бою. За каких-нибудь три минуты с машин сброшены ящики со снарядами и орудия приведены в боевую готовность. Окапываться было некогда. Едва укрепили сошники станин, как я подал команду на открытие огня. Надо было спешить, чтобы остановить немцев как можно дальше от батареи и уничтожить их на расстоянии. Если же им удастся сблизиться с нами, они обтекут батарею с разных сторон и уничтожат. Мои солдаты сознавали, что силы были слишком неравны. Четыре орудия против такой громадины. Но ни у кого не было сомнения: биться будем до последнего.

Мне, только что назначенному командиру дивизиона, полковой командир приказал экстренно, в течение десяти минут собрать и возглавить пушечную батарею и, сделав двадцатикилометровый бросок, упредить прорвавшихся из окружения немцев. Вторая батарея в минувших боях потеряла сразу командира и всех трех взводных, поэтому, из трех батарей я выбрал для дела именно ее. Погрузив на машины пять сотен снарядов, я посадил в них только бойцов орудийных расчетов и санинструктора. И мы двинулись.

У командира полка я лишь успел спросить, а сколько их, этих прорвавшихся немцев – то?

- Человек пятьсот, - ответил он, - но учти, они уже зверски уничтожили два наших заслона, которые выбрасывались им навстречу.

Решаю поставить перед колонной немцев мощный заградительный огонь, чтобы напугать их и преградить им путь. А потом, повернув их вспять, уничтожить. Немцы в лучах бившего им в глаза всходивщего солнца не успели разглядеть нас, поэтому, наш огонь был для них неожиданным. Грохот разрывов двух десятков снарядов и мощные фонтаны взлетавшей вверх земли перед самым носом первой шеренги привел фашистов в замешательство. Вмиг остановились машины, вздыбились кони и попадали в траву пешие солдаты. Но задние продолжали напирать, и махина, подмяв лежавших, обтекала разрывы снарядов, и, как ни в чем не бывало, продолжала с еще большей скоростью двигаться вперед.

Я лежал с биноклем в траве левее самого левого, четвертого орудия, у самой кромки балки. Остальные орудия располагались ниже, уступом вправо сзади от меня. Ошеломив неприятеля заградительным огнем, орудийные расчеты замерли у пушек в ожидании моих новых команд.

Неожиданно для нас справа от немецкой колонны, ближе к верху балки, фашисты установили несколько станковых и крупнокалиберных пулеметов. В считанные секунды они окатили нашу позицию мощным пулеметным огнем. Открыли по нам огонь и разбросанные по всей площади лавины бронетранспортеры. Пули градом посыпались на расчеты. Огневики схоронились за орудийными щитами. Но немцы сделали свое дело: у нас появились первые убитые и раненые.

— Четвертому, — подаю команду, — уничтожить пулеметы!

Команда выполнена. Фашистские пулеметы вместе с расчетами тут же взлетели на воздух.

— Батарее! По голове колонны, беглый, огонь!!

Лавина переместилась по балке уже метров на сто пятьдесят и продолжала ускоренно двигаться к нам. Обозленные настойчивой дерзостью противника и огорченные первыми потерями товарищей, огневики принялись уничтожать немцев с утроенной энергией. В течение двух минут орудия выпустили более сотни снарядов.

Я наблюдал в бинокль за разрывами своих снарядов и поведением противника. Никогда еще за всю войну мне не приходилось вести огонь по такому скоплению врага. Снаряды рвались в самой гуще неприятеля. Бегущие плечом к плечу солдаты, конные фургоны, зажатые в людской теснине машины в мгновение ока разбрасывались разрывами во все стороны. Сначала в людском муравейнике разрывами наших снарядов были выхвачены единичные пятна, потом эти пятна из ничего, вернее из трупов и транспортных обломков, стали сливаться в обширные черные разводья. Сквозь космы сизого дыма я увидел поверженные машины, разметанные тела людей, коней, перевернутые повозки. В считанные секунды голова колонны по всему фронту и в глубину метров на двести перестала существовать. Но настойчивость немецкого командования и отрешенность войск были несгибаемы. Повернуть назад они ни в коем случае не хотели. Основная масса лавины длиною в полкилометра, обтекая разрывы снарядов, высоко поднималась к краям широченной балки, непреклонно рвалась вперед. Перепрыгивая обломки повозок, трупы людей и лошадей, падая и поднимаясь среди воронок и разрывов, немцы все ближе и ближе подходили к нам. Самим им было не до стрельбы по нам, но их командование находилось где-то сзади и, не выпуская из рук управления адским процессом, продолжало гнать в зловещую мясорубку тех, среди которых еще не рвались наши снаряды, и которые за спинами впереди бегущих не видели всего того ужаса, что их ожидал.

Меня до крайности удивляла непреклонность воли вырывавшихся из окружения солдат противника, и невольно возникала мысль: ну и нашкодили негодяи, коли лезут в пекло, чтобы избежать плена и возмездия за содеянное. Но не до анализа поведения врага было мне. Главная моя задача – это выполнить боевой приказ: не пропустить противника и уничтожить его, невзирая ни на какое его упорство. Не думал я и о том, во что это обойдется нам самим.

Только я хотел подать команду на перенос огня в глубину колонны, как где-то в вышине раздалось знакомое шуршание, переходящее в посвист. Впереди и сзади батареи разорвалось несколько пристрелочных мин. Сейчас немцы внесут поправки к прицелам и перейдут на поражение. Десятки мин обрушатся на наши головы. Предотвратить их падение и то страшное, что сотворят они с нами, взрываясь у орудий, разя осколками все живое, у нас нет никакой возможности: мы обречены на погибель, так как окопаться не успели и находимся на плотном дерне склона балки.

На ровном голом месте, укрыться нам негде, да и некогда: мы должны продолжать интенсивную стрельбу, не считаясь с собственной погибелью. Вражеские минометы нам не видны, мы не можем ни уничтожить их, ни воспрепятствовать их смертоносному действу. Остается одно: пока немецкие минометчики корректируют свой огонь, и пока будут находиться в полете их мины, надо уничтожить как можно больше врагов из орудий.

— Батарее, по всей колонне, беглый, огонь!! – подаю я команду, не отвлекаясь на раздумья. Беглый огонь – это как можно быстрый, сумасшедший темп ведения огня.

Скорые выстрелы всех четырех наших орудий упруго затрещали по всему фронту батареи. Десятки снарядов рвут, опустошают вражескую колонну, она все редеет и редеет, уже не тысячи, а только сотни фашистов надвигаются на нас. Их надо успеть уничтожить, пока они не ворвутся на батарею и не довершат нашу гибель, если к тому времени кто-то из нас останется в живых в результате минометного обстрела. Надо успеть выпустить еще сотню оставшихся у нас снарядов, чтобы они не пропали даром.

А вот они и немецкие мины. Они рвутся все ближе к нам, все кучнее ложатся около орудий. Зловещие черные пятна от их разрывов покрывают огневую позицию, не оставляя никого живого вокруг. Уж если осколки сбривают всю траву до черноты, то человека они изрешечивают так, что от него тоже ничего не остается. И вот пошло чудовищное соревнование, кто у кого успеет больше уничтожить людей. Клубы пыли и дыма окутали всю батарею, мириады осколков пронизывают все пространство, а расчеты работают, как звери. Один солдат падает на землю, второй. Но третий, превозмогая боль, лежа на спине, все же дотягивается до казенника и вкладывает снаряд. Убитые и раненые покрывают пространство между станин пушек. На коленях, на четвереньках, на спине, но все же передают снаряды заряжающему и продолжают стрельбу. Поредевшие расчеты из двух-трех раненых вместо шести здоровых мелькают у пушек.

Вот мины падает между мною и четвертым орудием. Она уничтожила почти весь орудийный расчет. У пушки остался только один заряжающий. Я становлюсь к прицелу, и мы вдвоем ведем интенсивный огонь. Рвутся новые мины. Одна из них отрывает ноги заряжающему, мне осколок пронизывает сустав правого колена. Боль неимоверная, кровь заполняет сапог. Стоя на одном колене, продолжаю целиться и стрелять. Смотрю: второе и первое орудия умолкли. Уже прекратились доклады:

— Сидорова убило!

— Николенко ранен!

Убитых и раненых становится все больше и больше. Расчеты первых двух пушек лежат на земле, около них хлопочет санинструктор Груздев. Но перевязывать приходится по третьему, а то и четвертому разу или констатировать смерть. Весь в бинтах подползает к первой пушке ящичный Похомов. У него изранены ноги. Поднимается, держась за казенник руками, вкладывает снаряд и жмет на педаль спуска. Целиться уже некому, да и незачем. Цель слишком широка – километровая балка. Снаряд кого-нибудь да найдет.

Единственный человек на батарее – командир третьего орудия сержант Хохлов – не получил еще ни одного ранения. Вместе с ящичным Кругловым, он ведет интенсивный огонь из своей пушки. Но у него кончаются снаряды. Согнувшись, Хохлов в несколько прыжков достигает соседнего орудия, производит из него выстрел, прихватывает снаряд и возвращается к своей пушке. Так он имитирует живучесть батареи. Стреляют-де все орудия.

А мины все плюхаются и плюхаются около пушек. Их разящие осколки умерщвляют тех, кто только что был после нескольких ранений еще жив. Застывает с бинтом в руке и санинструктор Груздев. Он только что доложил, что раненых больше нет. После многократных ранений все они погибли.

Противник понес большие потери. На батарею движется уже не лавина, а уцелевшие группы людей. Но и их мы с Хохловым удачно уничтожаем. По полю с диким ржанием носятся обезумевшие кони, здоровые и раненые.

Навожу прицел на ближайшую к нам группу бегущих фашистов. Она как раз умещается в кругу прицела. Ставлю перекрестие прицела в центр группы, жму педаль спуска и вижу, как снаряд разметал бежавших.

Между тем минометный обстрел нашей батареи постепенно стихает и совсем прекращается. Видно, у немцев кончились боеприпасы. Мины уже не взрываются, но и батарея по существу мертва. Немцы от нас в двухстах метрах, они уже бегут не вдоль балки, а по диагонали, по направлению к нам, постепенно поднимаясь по пологому краю балки. Ну, все, думаю, снаряды у нас кончаются, стрелять некому, в живых только мы с Хохловым — сейчас прибегут фашисты, прикончат нас, и приказ до конца не выполним.

А вырвавшаяся вперед небольшая группа немцев стремительно приближается к нам. В руках у большинства только пистолеты, а с плеч свисают, ударяясь о высоко мелькающие колени, щеголеватые офицерские сумочки – полетки, в которых обычно носят топографические карты. Все это я рассмотрел в мгновение и тут же понял, что бегут офицеры, скорее всего руководство вырывающихся из окружения.

Отрываюсь от прицела и ищу глазами снаряд. А снаряда–то и нет нигде, лежат только груды стреляных гильз. В надежде, что сейчас по немцам выстрелит Хохлов, поднял голову в направлении Хохлова, а тот и сам тщетно ползает в поисках снаряда. Вот тут меня поразил смертельный удар беспомощности: опустились плетьми руки, открылся непроизвольно рот, дыхание застопорилось и я чуть не рухнул наземь. Но у меня хватило сил еще раз взглянуть на то место у орудия, где обычно лежат готовые к стрельбе снаряды. И тут передо мною предстало неимоверное видение: весь израненный по рукам и ногам ящечный Парфенов, шевеля кровоточащими култышками рук без кистей, ползет на локтях ко мне и катит носом снаряд. Откуда взялся солдат и где он обнаружил этот последний из полтысячи спасительный снаряд, я не мог себе представить. Но у меня разжавшейся пружиной все встрепенулось внутри, и я, забыв про ранение, на двух коленях бросился к снаряду. Хватаю его и тут, надо же такому случиться, раздается ужасный свист летящей мины. Вражеская мина взрывается за туловищем ящичного. Страшной силы взрыв подбрасывает солдата вверх, и в клубах вонючего дыма падает наземь изрешеченный осколками комок тела бывшего человека. В меня не попал ни один осколок, видно, все предназначавшиеся мне куски смертоносной стали вонзились в тело моего спасителя. А этим судьбоносным снарядом я уничтожил командный состав фашистской армады. Как только взрыв моего снаряда разметал руководство немецкой армады, бежавшая вслед за нею толпа фашистов в панике заметалась, закружилась, сгрудилась и, видно, посовещавшись, выбросила вверх белый флаг. На штыке винтовки развевалось белое полотенце.

Чтобы привлечь наше внимание, белое пятно, суматошно раскачиваясь из стороны в сторону, ползло все выше и выше. А я глазам своим не верю: да неужели в плен сдаются? Значит, сдаются, решил я. И тут же среагировал:

— Стой! — подаю команду на батарею на прекращение огня, хотя кроме Хохлова ее исполнять некому. Хохлов отпрянул от прицела, он через окуляр, как в бинокль, - все же четырёхкратное увеличение - тоже непонимающе смотрел на белое.

— Хохлов, — кричу ему, — бегом изо всех сил к немцам, пока они не передумали. Прикажи сложить оружие. Пусть сами строятся, а ты веди их на противоположный край балки, чтобы они издали не рассмотрели, что батарея пуста.

Длинноногий сержант Хохлов, делая саженные шаги, помчался по краю балки вниз – наискосок к немцам. А я с тревогой подумал, сейчас они схватят его и растерзают. Но Хохлов подбегает к немцам, и, держа автомат навскидку, останавливается метрах в десяти. Что-то говорит им, жестикулирует. Наверно, перед Хохловым была группа немецких командиров рангом пониже, чем та, которую я расстрелял. Немцы стали голосом и сигналами подавать своим разрозненным группкам команды. Вижу, к белому флагу со всех сторон начали стекаться остальные немцы. Сбрасывают в кучу оружие, строятся в колонну по восемь или десять человек. Старший немец стал во главе колонны, и все они двинулись на тот край балки.

Хохлов с автоматом наизготовку бодро шагает сбоку. Сколько же их там, думаю, пятьсот, тысяча? Спохватился и стал ползать от орудия к орудию, поворачивая стволы пушек направо, в сторону немецкой колонны. Пусть оглядываются и чувствуют себя под прицелом. А у нас и стрелять-то нечем и некому. Батарейцы, двадцать четыре человека, лежат мертвыми. Многие изуродованы разрывами мин до неузнаваемости, погибли после многократных ранений. Да разве можно было уцелеть в таком аду. В ближнем бою, кроме пулемета, нет страшнее оружия, чем восьмидесятимиллиметровый миномет. Мина падает почти вертикально, все осколки летят низом во все стороны в таком количестве и с такой силой, что сбривают всю траву на дерне, оставляя черное пятно до пяти метров в диаметре. А когда эти черные пятна перекрывают друг друга, когда они накрывают орудийные расчеты в ходе боя, ну кто же тут уцелеет. Да еще эта последняя немецкая мина, уничтожившая героя – ящичного. А ведь он найденным им последним снарядом, по существу, решил исход боя. Царство ему небесное!

Из двадцати шести уцелели только мы с Хохловым. Ползая от орудия к орудию, чтобы навести их стволы на пленных немцев, я одновременно осматриваю лежавших мертвых солдат с надеждой, что кто-нибудь из них еще дышит. Но все они были мертвы.

А время идет. Стоят на том краю балки в полукилометре от батареи немцы. Они повернуты лицом к нашим пушкам, ждут своей участи, а Хохлов в нетерпении переминается с ноги на ногу, тоже ждет. А чего ему ждать–то? Он же знает, что я на одной ноге. Меня в тот момент возмутили водители наших автомашин. С началом боя я отправил их в соседнюю балку, в укрытие. Но когда бой кончился, они же слышали, ну почему никто из них не едет сюда? Может, думают, что батарея погибла, и боятся появиться здесь. Это же шоферы, народ тыловой, в боях не участвуют. Неужели и командир полка не побеспокоится о нашей участи? Сейчас пленные задушат нас с Хохловым. Их же сотни. Да и убегут к своим. На том и конец всему будет.

Пока я разрезал перочинным ножом штанину, перевязывал рану, никто из наших на горизонте не появился. Страх стал обнимать меня больше, чем во время боя. Срезал куст, сделал посох – не такую толстую, но довольно прочную палку, можно опереться. И вдруг слышу – шум моторов. Неужели наши шофера опомнились. Показались грузовые машины, в кузовах – солдаты. Оказалось – разведывательная рота дивизии. Из первой машины выходит капитан Михайлов, командир этой роты. Он хорошо знает меня с тех пор, когда я еще ходил за «языком».

— Бери пленных, — говорю ему, — вон они стоят.

Михайлов отправляется к пленным немцам. Их оказалось восемьсот с лишним человек. Он привел их в село Каракуй, что стояло в двухстах метрах от нашей батареи, построил в широком дворе в полукаре (буквой П). Когда я появился в этом дворе, Михайлов окончил говорить.

Я оказался с раненой ногой в санбате. Никто из начальства не поинтересовался мной. Ни позвонил по телефону, ни навестил, чтобы сказать доброе слово за сделанное нами в той балке под селом Каракуй в Молдавии. Это в кино «Горячий снег» генерал привез и раздавал оставшимся в живых артиллеристам ордена, приговаривая извиняющимся голосом: «Все, что могу! Всё, что могу!»

После войны в Сочи посетил я нашего генерала, он спросил: а не знаешь ли ты того командира, который в Молдавии лавину фашистов остановил, столько перебил их и в плен взял 800?

— Я ездил смотреть на эту балку. По-моему, он жив остался.

Когда я ответил, что перед ним тот самый командир, он удивился и спросил, а почему же мы тебе Героя не присвоили?

Ну что я мог сказать генералу?