НА ВЕРШИНЕ.

 

11 вандемьера 2146 года.

Планета Совершенство, поселок Гельвеция, южная окраина риджна Шеппард.

Старший инспектор биоаварийной службы Эрнст Эндрюс, 20 лет.

В то утро мне повезло. И еще раз повезет на закате. А в целом день был хуже некуда. Меня как будто засунули в мясорубку и поворачивали ручку до тех пор, пока все прочное не оказалось сломанным.

На рассвете прибыл Грегор.

Сказать, что он устал, как собака, — ничего не сказать. Когда я увидел его, распластавшегося в кресле, руки висят как веревки, глаза закрыты, и весь он вроде мешка с песком, то первым делом подумал: «Помер Грегор. Приехал, свалился и помер». В первую секунду я не испугался и даже на жалость меня не пробило. Сам был никакой. Двое суток не мылся, на сон у меня было всего четыре часа и, кроме того, в последнее время сразу после пробуждения ужас подступал мне к горлу. Тяжелый мертвящий ужас. Каждый день начинался с ожидания: убойный сегодня будет вылет или не убойный? За последний месяц мы похоронили отряд Овакимяна, отряд Лойера и Марту… великолепную безотказную Марту, самую опытную среди нас, самую красивую на Станции, да и самую идейную, наверное… Одним словом, на Грегора просто не осталось жалости. За спиной у меня тявкнула Щепка: «Еще один…» — и тут он пошевелился. Живой. Твою мать, живой. Радоваться тоже сил нет.

Людвиг поднялся и засипел, голос у него отравой порченый, один сип, а не голос:

— Давайте, садитесь. Долго тащитесь.

А нас и было‑то всего человек десять. Сам Людвиг, техники, Грегор и два отряда: мой, да Кристианссона, остальные в разъездах. Причем Грегор не в счет: сил в нем сейчас не больше, чем в зомби, у которогокончился завод.

Людвиг начал сегодня раньше обычного. Видно, не рассчитывал он на Грегора. Ну, продержится парень еще пять минут, ну десять, ну, пятнадцать, а потом вырубится. А держать его на таблетках до семи, когда у нас развод бывает, — глупо и нехорошо. Сейчас отбарабанит свое и баиньки.

А мы, значит, в дороге отоспимся. Наверное.

Людвиг:

— Грегор, тебе слово.

— На мысу Грей Найф — ничего особенно. Радиоактивные отходы… чьи они, я понять не смог, маркировки вытравлены в нулину. Но похоже, это наши старые знакомые, концерн Лысого Мэта… И, ребята, состояние такое, что надо решать вопрос срочно. Я Людвигу замеры передал, он вам скачает, тому, кто поедет, да… но лично, чисто субъективно, передаю ощущение: дерьмо стрясется ни сегодня, так завтра… А остров… Остров — похуже. Подземный завод, склады, все что должно жить — давно не живет… Короче, во–первых, есть кое–какие признаки панфира… уверенности нет у меня, но признаки оч–чень подозрительные… Во–вторых, очевидные следы активности женевцев. Года восьмидесятые, наверное. Или конец семидесятых, перед самым предоставлением независимости от Федерации… Потом они всё аккуратно запаковали… Я едва пробился с поверхности. Не знал бы, где искать, не пробился бы. И, в–третьих, вода у них кое–где капает. В шахтах, в переходах… А если вода просочилась туда, отрава обязательно найдет способ просочиться оттуда. Вы только представьте себе: вылезет на берег многорукая огнедышащая рыба… Ха–ха… Или местные жители позеленеют до летального исхода. Ха–ха… — и тут я посмотрел на лицо Грегора. Да он пьяный в сиську! Пьяный и счастливо улыбается. Доволен, что выбрался с Острова целым и невредимым.

— Замеры сюда, мне, и свободен.

Они с Людвигом поколдовали пару минут над рекордером, и Грегор ушел. Щепка его взглядом проводила. Герой, герой! Какая баба не сомлеет в одночасье…

— Теперь осталось решить, кто из вас куда отправится.

Я прикинул: панфир — это верная смерть. Теоретически можно вывезти контейнеры на орбиту и там спалить. Но практически… практически по дороге они погубят уйму народу. Потому что ни один контейнер, кроме довольно экзотичной конфигурации силовых полей, не способен держать это больше двадцати лет. Все портится, все протекает, панфирная эссенция сверхтекуча, это я как очень секретный специалист знаю, а нормальным людям лучше об этом ничего не знать… Тамошним контейнерам шестьдесят лет с хвостиком. А может быть, и все семьдесят. И они старого типа, потому что энергетические коробочки появились только сорок лет назад. Убойная работа. Радиация — плохо, но терпимо. Как‑нибудь выберемся.

И я всей душой возжелал, чтобы Людвиг убил сейчас Кристианссона и его ребят, а меня оставил в живых. Но ни слова не сказал. Еще меня хватает на это. Молчать, когда очень страшно и чужой дядя определяет, жить тебе или не жить…

А Кристианссон подал голос:

— Людвиг, давай‑ка меня на остров. В конце концов, биохимия — это моя специализация.

Начальник Станции почесал подбородок.

— Специализация твоя. Да. Но только твоя. А остальные двое у тебя в отряде — салаги, без году неделя тут… Нет, Олаф. Нет. Эрни, ты готов?

Я кивнул.

Да я труп, труп! Мне хотелось заорать, мне хотелось ударить Людвига. Но ничего этого я не сделал.

Место здесь не такое.

— Давай. Перед выездом зайди, скачаешь данные Грегора.

Я опять кивнул, поднимаясь.

— Джоан, Марек, пошли.

И мы отправились получать снаряжение… Я еще не знал тогда, что убойная работа досталась Олафу и его парням, а не мне. Я не знал, что Кристианссон вернется живым и живым пробудет еще целый месяц, но его ребята умрут намного раньше…

Нам просто не хватало людей. И мы знали, до какой степени надо торопиться. Если бы инспекторов в биоаварийной службе было побольше, нам приходилось бы намного реже платить трупами за самую обыкновенную работу. Нам просто не хватало людей…

 

***

…вёл отрядный антиграв уже второй час.

— Марек, — сказал я ему, — сколько нам еще?

— Минут десять, шеф.

Надо срочно просыпаться. Я похлопал по карманам… нет курева. Забыл курево на Станции, придурок.

— Держи, — Щепка протягивает мне уже прикуренную.

— Спасибо.

— Пару слов, Эрни.

— Дуй. Слышала, сколько у нас в запасе?

— Да.

И она заговорила о том, какая у нас чудовищная текучка кадров, либо люди уходят, либо их увозят, либо сжигают… И что‑то еще о ветеранах: полгода–год в таких условиях, и ты уже ветеран… да, как‑то так… А я слушал Щепку в полуха. Она сама служит в младших инспекторах вот уже года три, никак лычку старшего заработать не может. Память у нее плохая. По тестам выходит: память — никуда; значит, дорога наверх ей закрыта. И всем новичкам она вроде мамаши. Приголубит, обаяет, проинструктирует ненавязчиво… раз, другой, пятый, десятый, сотый… Болтает Щепка без умолку и очень хаотично. Либо ты научишься посылать ее подальше, либо просто перестанешь слышать «инструктажи». Я ее командир, я на два звания старше ее, а бедная Джоан никак не уймется. Сорок три года бабе, габариты тяжелой спасательной амфибии — это раньше она худющая была, говорят, потом‑то раскачалась. Мужа у нее нет, детей нет, семья — Станция. И ведь не будет уже детей: слишком много отравы приняло тело Джоан… Кто ей нахамит, тот бессовестное дерьмо. Я отключаюсь от ее болтовни, начинаю думать о другом: вот, когда вернемся назад… если вернемся… но об этом думать не стоит… да… когда вернемся, я возьмусь за грибной паштет. У меня припрятана банка грибного паштета, отец прислал. Говорит, натур–продукт, ни грамма синтетики. А в баночке никак не меньше полкило. Со Щепкой и с Мареком поделюсь, конечно, но больше все‑таки съем сам. Обожаю грибной паштет. Просто жить без него не могу… Добраться бы до него быстрее. Жаль, фризер у нас на двоих с Таннером. А Таннер — проглот известный. Вернется раньше меня, хапнет баночку… Тогда что? Тогда я его убью.

Что она говорит? О, это интереснее:

— …ты какой‑то деревянный в последнее время…

— В последнее время?

— Да, Эрни. Недели две как. Вот я и говорю: это верный симптом.

— Я прослушал, Джоан, извини. Чего симптом?

— Да ветеранского барьера. Никто не слушает меня. Олухи! Салаги! А стоило бы. Да и тебе бы стоило, Эрни. Знаешь, что я тебе скажу?

— … «ветеранского барьера», Джоан.

— Я не беспамятная! Знаешь, что я тебе скажу?

— Время, Джоан.

— Да черт с тобой. Могу повторить на бис. Первые месяцы здесь человек себя держит, не дает себе бояться. Понимаешь? Сам себе говорит: «Чем бы меня заранее не пугали, а я все равно не испугаюсь. Не испугаюсь, и баста!» Кого на сколько хватает. Кого‑то на сутки, кого‑то на неделю… Но чаще — месяца на три, а то и на пять. Тебя вот почти на шесть хватило, нервы просто железные… Знаешь, есть у тебя некоторые необычные свойства, они могут помешать…

— Пять минут, Джоан.

Она вздохнула. Так вздыхают все люди, неспособные изъясняться быстро.

— Хорошо. В конце концов, у всех воля отказывает. Каждый остается один на один со своим страхом. Половина, — ты только прикинь, Эрни! — половина инспекторов психуют и увольняются. Другие пережидают и становятся настоящими ветеранами. Офицерами–которые–навсегда. Тебе надо переждать, Эрни. Просто перетерпеть. Через месяц полегчает, это я тебе со всей ответственностью…

И она пошла на повтор. Свойство у Щепки такое: одно и то же влупить собеседнику раза по три. Или по четыре — для верности.

Перетерпеть, говоришь… Скоро два месяца как я терплю. Не легчает.

Как на грех явилась мне в эту секунду улыбающаяся рожа Фишера. «Мое предложение действительно на протяжении недели…» Сукин сын.

Марек завис над исходной.

— Работаем, — говорю я им. — Джоан! Вот твой маршрут. Здесь зайдешь под землю.

— По следу Грегора?

— Да. От сих и до сих — твой сектор. На первый заход даю полчаса. Встречаемся здесь. Есть вопросы?

— Все ясно мне.

— Вперед.

Она загерметизировала рабочий костюм и спрыгнула вниз, звякнув всем своим тяжким снаряжением. А потом медвежьим шагом отправилась к отдраенному люку.

— Марек… По периметру… на самой малой… зависаешь тут и тут. Максимум через сорок минут — на исходную. Мы выходим на связь как обычно: каждые десять минут. Если кто‑нибудь из нас на связь не выйдет или застрянет под землей больше, чем на сорок пять минут, ты за нами не суешься. Понял? Не суешься! Вызывай помощь и жди. Ясна диспозиция?

— Вполне, Эрни. Ты за салагу‑то меня не держи.

— Ладно. Извини.

И спрыгнул.

Работаем, работаем…

Зашел под землю через тот же люк. Женевцы, что ни возьми, всё строят из универсальных блоков. Госпиталь от батареи противокосмической обороны хрен отличишь с первого взгляда. Что, по идее, тут могли спрятать? Либо завод, либо склад. А если склад, то заводик где‑нибудь неподалеку, и должен быть специальный разгрузочный терминал. Где? Не могу понять. Спецангар они тоже пакуют что надо, так просто не отыщешь. Стратегическое сырье — штука дорогая… Какого черта они его тут бросили? Почему не вывезли? Не моя, по большому счету, проблема, конечно…

Техническая зона. Механизмы обеспечения. Капает — да. Дерьмово. Комплекс типа ArmWS-2? По размерам не тянет. AngT-3s? Тогда тут некого и нечего было бы обеспечивать. StSup/MS? Для штабных подразделений строили иначе, слишком грубо построено. Да и к чему тут штабные подразделения? Та–ак… Энергоузел. Нет, ребята, это не склад. Режьте меня, но это совсем не склад.

— Марек, первый на связи. Как слышишь меня?

— Все нормально, Эрни.

— Отбой.

…Тогда заводик? Сплошные маркировки «биоаварийная опасность»… А если заводик, должен быть схрон для отходов. Бетонный пакет с многослойной спецзащитой на глубине… на глубине… двести метров, да? Да. Потому что женевцы — скрупулезные ребята. Сказано двести — будет двести, эти не схалтурят. Ну, допустим, пакет. Мог он за такое время выпустить панфир на волю? В том‑то и дело, что мог… Даже не концентрированную панфирную эссенцию, а отходы от ее производства — и то мог.

Делаю замер на панфирную взвесь. Нет взвеси. Ни следа. Еще один зам е р, для успокоения души… Нет взвеси.

— Джоан…

Молчит.

— Джоан, это первый, как слышишь?

Молчит.

— Джоан, это Эрни на связи, ответь.

Молчит.

— Мать твою, Джоан, опять связь только на прием включила?

— Ой, Эрни…

— Пора с тобой сделать что‑нибудь неполиткорректное… Замеры?

— Ой, Эрни. Ну, извини.

— Замеры?!

— Ничего нет. Пусто.

— Отбой.

Я опять связался с Мареком. И вот какую интересную штуку он сообщает: маловат периметр. Либо тут несчитано подземных этажей, либо… либо… странный какой‑то заводишко. Где тут само производство? А? Нет, вы скажите, под этакий монстроидальный энергоузел какое же производство должно быть наворочено? А я прохожу пятый универсальный блок, и — ничего. Сплошное техобеспечение. Или они производство к ядру планеты переместили? А что? Продуктивная идея. Только жарковато немножечко…

Зам е р. Зам е р. Пусто.

Комплекс «Фактория»? Нет. Только новичок и только с пьяных глаз…

О!

Все что угодно, только не это… А я‑то думал, журналистские байки.

Кубрик. Обыкновенный солдатский кубрик примерно на взвод или чуть меньше. Караульный пост. Помещение для дежурного. Пульт управления боевого дежурства. Люк. Наверное, к резервному пульту… Это такой же заводик, как я — балерина.

И никакого пакета не будет. И никаких отходов. Никаких складов. Никаких схронов.

А вот ОМП–салон отыщется обязательно.

— Марек, Джоан, как слышите?

— Эрни, дружище, ты уже оставил дурную привычку называть себя «первым»?

— А я‑то уже почти привыкла…

— Цыц. Слушайте меня внимательно, особенно ты, Джоан.

— Слушаю, комманданте…

— Это не завод, не склад, не кладбище отходов. Это ОМП–батарея.

Молчание. Марек:

— Шутишь?

— Нет. Сами знаете, женевцы, до того, как решили уйти, контролировали здесь все. И на всякий случай оставили запасной вариант.

— В смысле — чтобы вернуться когда‑нибудь?

— Соображаешь, Марек. Ребята, мы нашли маленький кусочек очень большой проблемы. Можно сказать, не нашего ума проблемы.

Вежливое покашливание Щепки.

— Парни, вам хорошо вдвоем? Женщины вас не интересуют?

Голос Марека:

— Не сердись, Джоан, раньше мы скрывали, и вот теперь… наконец‑то… решились признаться… как‑то само собой вырвалось…

Я рявкаю:

— Заткнитесь! И почему мне достались такие кретины как вы?

Они правильно поняли мое настроение и не стали отвечать — почему.

— Ще… Тьфу, Джоан… Извини. Тебя интересует, о чем это мы?

— В самую точку, Эрни.

— Есть информация… собственно, больше слухи, чем настоящая информация… Будто бы в 70–х женевцы создали тут «пояс безопасности». Полтора десятка ОМП–батарей на поверхности — по всей планете, да еще пяток на орбите. Только биоактивное оружие и химия. Ничего способного подсадить лучевую болезнь… Одновременный залп очистил бы планету радикально. Почти все живо, только люди отсутствуют. Пробирка вымыта… И так будто бы ловко сукины дети подобрали коктейль, что за год игредиенты взаимно нейтрализовали бы друг друга, а прочее потеряло бы токсичность. Ну и — просим к столу. Желающие могут занимать территорию…

Молчат. Прониклись, идиоты. Очень хорошо. Но Джоан все‑таки переспрашивает, ей боязно поверить в такую гадость:

— Это одна из батарей, Эрни?

До чего ж ты медленно соображаешь, медовая.

— Да.

Тяжкий вздох. Переваривают.

— Джоан! Оставь свой сектор и двигайся ко мне. Где‑то тут должен быть ОМП–салон с боеголовками. Поищем на пару.

— Иду, Эрни. — Ответила необычайно тихо. Неужто подменили мою Щепку?

Сейчас я уже научился думать о других женщинах, — помимо Лоры. Надо бы разучиться. Надо бы срочненько разучиться. Я слишком редко вижу ее. И я принимаю на борт слишком много страха, чтобы желать Лору с прежней силой. Я, черт побери, сбиваюсь с тонкой настройки. Худо все это… но куда деваться? И даже это нелепое создание, Щепка, офицер–который–навсегда, порой вызывает во мне увечные вспышки желания.

— Марек, Джоан, если вы еще не поняли, комментирую: объект НЕ УБОЙНЫЙ. Панфиром травить бы не стали, он за год не рассеется.

Ни за год, ни за два, ни за десять, ни за пятнадцать, ни за двадцать…

Марек откликается:

— А что тут? Есть соображения?

— Не надо думать, Марек, работать надо. Сейчас найдем и все узнаем…

Грохот. Скрежет. Грохот. Что‑то покатилось. Что‑то разбилось. С почином тебя, Джоан, с почином, милая, сегодня ты еще ничего не разбила, не раздавила и не расплескала. Вот, дебют…

— Не бойтесь, ребята, я какую‑то ерунду свернула с полок… и… (грохот)… вот я (металл упал на металл)… выбираюсь (помехи)… из‑под обломков…

— Помощь нужна?

— Нет, Эрни, что ты, я еще не старуха. Задержусь самую малость. Да.

Звук обрушивающегося неба.

— Ой.

— Джоан?

— Задержусь… немного.

Идиоты. Почему они такие идиоты?

Как выглядит переходная камера в ОМП–салон, я знал только теоретически. Но тут негде было особенно разгуливать, и я нашел ее минут за пять. А найдя, моментально узнал. Все‑таки крепко нас дрессируют…

Зам е р. Есть что‑то. И даже на панфир похоже. Не зря Грегор испугался, правильно он испугался, лучше лишний раз испугаться до полусмерти, чем оставаться до смерти храбрым. Для нашей работы храбрость неполезна… Да, на панфир похоже, но еще на полдюжины декоктов похоже в неменьшей степени.

VTQ? Амаранта? Мистралин? VTK-100m? «Поцелуй Нептуна»? GWGA? Нечто совсем уж экспериментальное? Не понимаю пока.

Подстыковываю дешифратор к электронному замку. Обычная процедура. И гробились на ней люди всего‑то раза два за последние десять лет. На более простых вещах люди чаще гробятся. Или на более неожиданных. А эти десять секунд хоть и не самые опасные, зато самые страшные. Медлю, не нажимаю на клавишу запуска. Конечно, столько лет прошло, старинная защитная электроника — дерьмо, архаика, на один чих моей машинке… Нонсенс, тут и бояться‑то нечего… Но каждого из нас когда‑то предупредили: «Девочки и мальчики, эта дверь рассчитана на функционирование в двух режимах. Своего она пропускает, а чужого убивает». Наши, родной сборки устройства, и посложнее, и поопаснее, но на режим ликвидации их ставят редко. А женевцы — народ математический: либо единица, либо ноль; либо плюс, либо минус; либо свой, либо чужой; либо должен жить, либо не должен… Все, что посередине, как‑то им на ум не приходит.

Выпить бы сейчас. И закусить грибным паштетом.

Жму.

И холодею от ужаса. Машинка работает бесшумно. Через десять секунд меня пропустят. Если не убьют.

Какого черта я не согласился на предложение Фишера? А? Надо же быть таким кретином…

Четыре дня назад, на уикенде, я был у Лоры. И как бы случайно, совершенно случайно, явился дальний ее родственник, господин Фишер. Невнятно представленный транспортник и большой любитель сухих вин. Лора упорхнула на кухню, обед у нее, видите ли, ожидает завершающих мазков… «Надеюсь, вы развлечете друг друга беседой!»

У меня стойкая антипатия к толстякам. А родственник–транспортник был безобразно толст. Мистер–свисает–отовсюду… И еще тонкоголос, просто рожден для детского хора. Как было бы хорошо не видеть его и не слышать!

Фишер говорил очень быстро и очень много. А улыбался постоянно и чрезмерно.

— …Послушайте! Послушайте! Я с огромным уважением отношусь к Биоаварийной службе. Сейчас ее работа, насколько я понимаю, представляет собой затянувшийся акт спасения планеты. Разумеется. Конечно же. Как жаль, что наше государство столь скупо финансирует ваше ведомство, очень жаль! Это от непонимания, всего вероятнее, или же от простой административной лени. Я прав?

Он был прав. Я кивнул.

— С другой стороны… послушайте! Послушайте! Поверьте, мне не хотелось бы задеть лично вас! И не должно создаваться впечатление, будто я пытаюсь влезть глубоко в коллективное сознание целой группы… Да–да. Я простой человек, я в этом ничего не смыслю…

— Простите, о чем вы?

— Я? Извините, я сбивчиво и невнятно объясняюсь. Как жаль. Очень жаль. Скажу напрямик, без предисловий: по–моему, работа биоаварийщика – один непрекращающийся ужас. Поток ужаса. Конечно же. Разумеется.

Я вздрогнул. Кем бы ни был этот Фишер, он попал в точку. Ужас.

— …Так вот, молодой человек… Вы позволите мне, старику, с высоты прожитых лет обращаться к вам так?

Киваю, хоть и не годится Фишер мне в отцы. Мне не жалко, я с ним скоро расстанусь.

— …Биоаварийная служба наших дней – это армия в зоне боевых действий, не иначе. Или я не прав?

— Вы правы.

— Послушайте! Послушайте! Любой честный, порядочный и здравомыслящий человек раз в жизни должен отдать долг своей стране. Так или иначе. Именно. Да. Это всегда тяжело, всегда неприятно, а иногда рискованно – кому‑то что‑то всерьез отдавать. Ваша служба очень быстро дает право сказать: «Больше я не должник». Я не слишком прямо и грубо выражаю свои мысли?

— Нисколько.

Если я и был должен в каком‑то метафизическом смысле, то теперь уж точно расплатился сполна. Кстати, с кем? С планетой? С отцом? С прекрасным городом Серветом, где я нашел Лору? Наверное, оптом со всеми…

— Конечно. Несомненно. Тогда, простите, я позволю себе задать вопрос… мы с вами знакомы совсем мало, если не хотите, не отвечайте мне, да?

— Вопрос.

— Именно! Разумеется. А вам не кажется, что вы давно выплатили свой долг… в метафизическом смысле? Нет?

Ой, как непрост оказался улыбчивый Фишер…

— Не знаю, понравится ли вам мой ответ.

— Не беспокойтесь! Не беспокойтесь! Молодой человек, искренность — прежде всего.

— Возможно, эта служба – мое предназначение. Тогда дело совсем не в долге. Понимаете? Там я чувствую себя… как бы правильно сказать… там я чувствую себя на вершине.

Фишер энергично закивал. Растянул губы еще шире, налил себе вина, полез чокаться.

— Понимаю, понимаю. Определенно. Разумеется. А как же. Теперь я вижу: вы — нравственный человек.

Я пожал плечами. Странный разговор.

— Но все же послушайте меня, старика, послушайте! Заранее прошу извинить меня за простоту и дерзость моих слов. Да–да. Вы можете погибнуть в любой момент. И вам очень мало платят. Простите. Простите. Я прав? Простите.

— Прощаю.

— Да. Спасибо. Конечно. И даже очень порядочный, очень нравственный человек в таких условиях может однажды сказать себе: «А не стоит ли попробовать что‑нибудь еще?» Иную, так сказать, жизнь. И я не вижу в этом никакого этического падения, а? Дороже жизни у нас ничего нет. А вы ведь итак уже закладывали–перезакладывали ее многое множество раз, нет?

— Ну, допустим.

— Но такому человеку очень совестно будет сказать «да», если к нему придет кто‑нибудь и предложит иную работу. Ведь так? Ведь так? Несомненно.

— Вы пришли с предложением?

Фишер с хрустом надкусывает яблочко и продолжает разговор, плотно набив рот яблочной мякотью. Темп словоизвержения ничуть не снижается.

— Нет–нет! Что вы. Как можно. Разумеется, нет. Нисколько. Я пришел с очень вежливым намеком на предложение. Не более того! Ну что вы. Я уважаю вас, я определенно уважаю вас. Я уважаю вас исключительно! И я очень хорошо отношусь к Лоре. Совершенно не желаю быть удаленным от дверей сего дома…

— Предложение.

Он посмотрел на меня оторопело. Кажется, Фишер готовился к гораздо более холодному приему. По совести сказать, я и должен был оказать ему более холодный прием. Но я еще не затвердел внутри. Я еще мягковат для нормального биоаварийщика. Я еще пытаюсь быть корректным там, где не надо быть корректным. И я устал. Страх — утомительная штука…

— Да–да–да… Определенно. Конечно же. Мой большой друг Дан Гельфанд владеет парой лайнеров. Отличные, отличные корабли, поверьте мне! Рейсовые пятизвездочные лайнеры женевской постройки, настоящие красавцы… Так вот, они честно проработали целый год на линиях от Совершенства до Солнечной системы, до Терры-2, до Терры-6 и до Нью–Скотленда. Проработали образцово, я знаю толк в этих делах! И вдруг из‑за какой‑то паршивенькой инструкции их поставили на прикол в орбитальных доках… Ни с чем не сообразные убытки, да. Вы понимаете меня? Ну не глупо ли? Ну не произвол ли это? Послушайте! Послушайте! С недавнего времени на каждом лайнере такого класса положено иметь в экипаже одну совершенно особенную штатную единицу… Им видите ли понадобился офицер–специалист по экологии, гигиене и биоаварийным ситуациям… И нам исключительно срочно нужен…

Так. Дело начало проясняться. Им нужен специалист с моим образованием. Все равно кто, лишь бы не фанатик — «зеленый». И я подхожу идеально.

— Сколько?

— Что? Что? Ах, да. Понятно. Я понимаю, да. Разумеется.

Морщась, он назвал сумму, превышавшую мое нынешнее жалование втрое. Плюс страховка. Плюс льготы. Плюс премии. Плюс подарки. Плюс…

— Нет.

— Я и не сомневался. Да–да! Придя сюда, я и не ожидал иного ответа… И вас, конечно, не заинтересует возможность пользоваться корпоративными юристами для решения ваших проблем… Да, я понимаю, не заинтересует… И возможность служебного роста, а вместе с ним и вашего жалования, тоже вряд ли вам покажется заманчивой…

Я ответил ему безразлично–спокойно:

— Вряд ли.

— И даже шанс совмещать свои обязанности с обязанностями старшего стюарда… конечно, не полностью, половинная работа стюарда, половинное жалование…

Я хотел было прервать словоизвержение Фишера, но тут он назвал другую сумму, а именно, сколько это — половина жалования стюарда… И замолчал. Заткнулся. Очень резко. Только что болтал без устали, а тут моментально закрыл рот. Просто это был его последний козырь, и козырь очень серьезный. Выложив его на стол, Фишер как бы отошел в сторону. Человеку тут добавить нечего. Цифра должна говорить сама за себя.

Тогда я молча выставил фужер перед собой. Он сделал то же самое. Стекло тенькнуло о стекло. Мне изо всех сил хотелось казаться холодным, твердым, невозмутимым биоаварийщиком. Чистым, как бриллиант. Я же видел смерть, я ей в самые глаза смотрел, так чем меня можно теперь удивить? Особенно если удивлять взялся какой‑то менеджер–транспортник средней руки.

Он поразил меня. Я очень мало понимаю в жизни. Сколько раз убеждался в этом! Должно быть, наш мир опутан сетью невыразимо грубой несправедливости. Ее нити жгут наши лица и тела, они у нас перед носом день и ночь, день и ночь, но мы не видим их… Ведь было бы слишком больно заметить и осознать злую прочность этой паутины.

За какие гроши мои товарищи дохнут на аварийных зонах! За какие гроши я сам… твою мать. Твою мать!

А Фишер внимательно смотрел на меня и молчал. Потом просто, безо всяких «послушайте–послушайте!», без прибауток своих, положил передо мной контракт.

— Мое предложение, — сказал он, — действительно на протяжении недели. Потом все может стать неактуальным. Если вы решитесь, просто принесите подписанный контракт по указанному вот здесь адресу. Рад был с вами познакомиться, молодой человек.

Он самую малость пощебетал с Лорой, потом сослался на занятость и откланялся. А я все сидел за столом, крутил пальцами фужер и по инерции пытался изображать холодность и невозмутимость.

Лора села рядом, потянулась ко мне, прижалась к моему плечу.

— Эрни, если хочешь, наплюй на все это. Я тебя пойму. Извини. Не стоило мне его приглашать.

— Почему же? Кое‑что он прояснил мне… в жизни этой.

— Прости, прости меня! Я думала… ты останешься цел… я думала… у нас будет больше возможностей… побыть вместе…

Любовь холодным лезвием ковырнула мне сердце. Когда чувство любви становится сильнее, в первую секунду всегда очень больно.

— За что мне тебя прощать Лора? Пора бы нам завести детей. А тебе так и вовсе… очень пора. Это ты меня извини: уж очень я редко…

И тут она закрыла мне рот ладонью.

— Молчи. Молчи, Эрни. Поцелуй меня.

…шшшшшшш — броняжка двери уходит в сторону. Жив. Я жив!

Шел бы он, этот Фишер, подальше.

Надо же, аварийное освещение моментально включилось. Не ведаю, чем мой дешифратор задурил мозги охранной системе, но, кажется, она воспринимает меня как ремонтника… Вот они, боеголовочки. Здравствуйте. Хор–роши, голубушки. Хор–роши, родные. Отсюда я вижу восемь дюжин, но там, дальше, тонет в полумраке еще примерно столько же. Кажется, столько же. Да. Судя по всему.

Меня разбирает нестерпимый зуд. Очень хочется почесать правый бок, но защитный костюм это тебе не рубашечка. Оставь надежду, всяк в него влезающий. Я начинаю молотить себя по боку ребром ладони, укутанной в перчатку, как младенца укутывают в пеленки. Зуд усиливается. Ладно. Все. Кончаем дурить.

Маркировка сохранилась отлично. И это не панфир. Это не панфир, ребята, да. Вот только зря я каркнул заранее, что объект не убойный. Дудки.

— Марек, Джоан, как слышите?

— Слышу нормально.

— У тебя все в порядке, Эрни?

— Это VTK-100m.

Марек ругается, мешая слова из трех языков. Джоан пытается ободрить меня, но лучше бы уж молчала:

— Эрни, только ничего не трогай, я уже на подходе!

У меня появляется здравая мысль: отправить ее на поверхность. Немедленно. В рамках защиты от дурака. Беда состоит в том, что я слишком мягкотел, и не хватает мне воли для воплощения в жизнь каждой здравой мысли.

Как минимум, две боеголовки протекли. Они‑то, проклятые, и дают фон, портящий замеры. А это что такое? Темный ободок лужицы у стенки зарядного контейнера. Совсем плохо. Сделать пару тестов и скоренько уходить отсюда. Раззявленная дверь ОМП–салона — слишком большое отверстие наружу. Очень неуместное отверстие.

— Джоан, ты…

— Я уже тут, Эрни! Прямо за тобой.

И Щепка хлопнула меня по плечу.

Очень по–дружески. Совсем не сильно. Своей. Полуцентнерной. Клешней!

Все дальнейшее напоминало кошмар. Я поскользнулся, растянулся на полу и въехал предплечьем точнехонько в темную лужицу. Индикаторы защитного костюма немедленно взвыли. И я почти рефлекторно заорал:

— Наверх! Быстро, наверх!

У Щепки, при всех ее недостатках, реакция военного человека. Она понеслась без лишних разговоров. И бежала, не забывая сворачивать на своем пути все плохо закрепленные предметы. Я выскочил из салона, ввел команду на закрывание двери и понесся вслед за ней, перепрыгивая ею же сокрушенное имущество. Работал ногами так, как никогда в жизни не работал. Семейство VTK умеет жрать защитные оболочки ремонтных скафандров. Скафандров, а не то что наших полупрозрачных спецкостюмчиков! И эти проклятые капельки исправно взялись за мою одежку. Индикаторы то и дело сообщали, сколько секунд осталось до того, как сильно действующее ядовитое вещество соприкоснется с моей кожей.

Кажется, я орал. Наверное. Мне потом сказали: «Как же ты орал, Эрни!» А я ничего не видел вокруг себя и не слышал собственного ора. Я рвался наверх, как утопающий рвется глотнуть воздуха.

У того, кто попробовал на себя VTK-100m, может быть только два диагноза. Во–первых, летальный исход. Это как правило. Но если тебе исключительно повезло, тогда ты получишь «во–вторых». То есть будешь жить, но на всю жизнь останешься идиотом. К слову сказать, неизлечимым при совремнном состоянии медицины…

Наконец, я вылетел из‑под земли и принялся срывать с себя защитный костюм.

Пять секунд… четыре… три…

— Марек, жги! Жги! Жги!

Огненный язык впился в землю передо мной.

— Левей!

Мне опалило лицо. Я упал, покатился по траве. Глаза! Мои глаза! Впрочем, нет. Ничего особенного. Брови подкоптило чуть–чуть. Ерунда. Будем жить. Будем жить, ребята!

Тех капелек, которые Марек сжег на моем костюме, хватило бы вполне, чтобы меня убить. Запросто. В воздухе эта дрянь рассеивается исключительно быстро: только зазеваешься на лишнюю секунду и пожалуй примерять урну для праха.

Джоан подходит ко мне, снимает шлем и говорит весьма удрученно:

— Как ты неосторожен, Эрни…

Стереть в порошок! В мелкий! В пыль! В атомы!

— Младший инспектор Джоан Дарк…

— Чего?

— Не «чего», а «да, сэр».

Хрюкает в сторону.

— Короче, Джоан, прибудем на базу, и ты немедленно доложишь Людвигу, чтобы он записал тебе в карточку девятнадцатый выговор.

— Чего–о?

— Не забудь, крошка.

— Ну, Эрни, какой ты нудный.

— Это от недостатка юных красавиц вокруг меня.

Отвернулась. Переживает.

Она и мысли не допускает, что минуту назад едва не угробила своего командира.

Кричу нашему пилоту:

— Марек, сажай консервную банку.

Он еще мало что понимает, но выполняет приказ исправно. Мы с Джоан влезаем внутрь, и я, предваряя всяческую болтовню, говорю им:

— Заткнитесь оба. И сидите тихо. Всего пару минут.

Сидят тихо, сукины дети. А у меня сердце бьется, сволочь, так, будто ему потребовалось растолкать ребра, выглянуть наружу и как следует засветить мне в рожу. Мол, сверься с инструкцией, придурок, я на таких режимах функционировать не рассчитано… Я выдыхаю страх, наверное, мое дыхание сейчас сделалось зловонным. Но тут уж ничего не поделаешь. Сейчас мое тело извергает пот, а моя кровь — ужас. И то, и другое избавляются от лишнего.

— Марек, дай хлебнуть.

— Э?

— Я сто лет знаю, что у тебя есть. У тебя всегда есть, кретин, и лучше дай мне его сейчас, или потом выливать заставлю.

— М–м-м… сэр… Эрни…

— Выливать. На каждом вылете. Денег не напасешься.

И он дал мне хитрую изогнутую флягу. Виски. Хороший виски с Земли. У нас он хорошим не получается, что бы там не говорили…

— Вот что, ребята… Там полна лавочка. И надо, чтобы кто‑то сегодня же вернулся сюда и выжег каждый дюйм, всю отраву, всю до грамма. Иначе как у нас бывает? Знаете, олухи, как у нас бывает? За сутки информация просочится, и завтра здесь будут военные, а им это дерьмо понадобится. Вот я и говорю: если кто‑нибудь из вас проболтается хоть на ползвука… кому угодно… кроме Людвига, со свету сживу мерзавца. Или мерзавку. Ясно вам?

Марек кивнул.

— Да Эрни, я же не первый год…

— Ясно вам, младший инспектор Джоан Дарк?

— Да, сэр, мать твою, Эрни!

— Отлично. Домой, Марек.

И мы летим домой. По большому счету, мне просто повезло. Второй раз за день.

Я мечтаю о грибном паштете. Представляю себе, как открою банку, как вдохну этот убийственный аромат, только у отца получается такой ароматный паштет, как увижу розоватую массу с черными крапинками… Слюнки текут. Я, пожалуй, все съем сам. Нет, ложечку оставлю Мареку. А Щепке не дам. Не за что ей сегодня.

От мыслей о паштете мне делается уютно, меня клонит в сон. На этот день — все. На этот день я больше не работник. Принять душ, поесть и завалиться спать. Нет, не так. Съесть паштет, принять душ, выспаться, а потом как следует пообедать. И тогда меня опять можно будет считать человеком. Я даже, может быть, сгожусь на что‑нибудь доброе. Марта сказала однажды: «Мы добрые люди…» Парень из новеньких бился в истерике, едва–едва пену не пускал, и все вопил: «Какого дьявола мы делаем все это? Какого дьявола вы — не я, я тут больши часа не пробуду! — а вы, придурки, зачем вы жизнь свою здесь гробите? А? Вы! Это ж сплошная тупая смерть! Смерть, и больше ничего! Что, герои? А? Герои?! Самые храбрые? А? Самые храбрые?! Или самые тупые, деваться больше некуда?!» А Марта ему ответила: «Герои у нас не водятся. И храбрецы не водятся, храбрецы в наших условиях долго не живут. Тупых не держим: у них срок годности и того меньше… Глупости говоришь. А занимаемся мы этим, поскольку мы добрые люди». — «А? Добрые?» — ошалело переспросил парень. «Верно, — говорит ему Марта, — Добрые. Логика такова: чтобы многие жили спокойно, некоторым приходится рисковать. Это понимают все. Но только добрый человек сознательно запишет себя в некоторые».

Кажется, я задремал. Щепка растолкала меня, спросонья я ударился головой, выходя из антиграва. Принялся тереть — не проходит. Шишка там будет. Большая дурацкая шишка.

Так и пришел к Людвигу на доклад. Так и докладывал, — не отымая руки от темечка. А когда я закончил, Людвиг заулыбался и стал передвигать какую‑то мелочь у себя на столе. Э, да что это он? Не говорит ничего… Напоролся кто‑нибудь из наших? Свежий труп на Станции? Нет, он бы сразу сказал. И тут я допер. Расчислил всю последовательность. Сначала он помолчит для порядку, словно бы с мыслями собирается. Потом похвалит сообразно случаю. Потом не да