АБСОЛЮТНАЯ СВОБОДА.

 

12 прериаля 2149 года.

Планета Совершенство, город Кампанелла, столица Северной Конфедерации Истинной Свободы.

Волонтер Эрнст Эндрюс, 23 года.

 

Спал я в ту ночь отвратительно. Всех нас, «добровольцев», согнали в здание увеселительного центра на площади Цзонкавы, там, где в нее втекает Джордано–стрит. На первом этаже стояли игральные автоматы, но из нас по дороге вытрясли иидентификационные карточки, и наличность, так что развлечься тут могли редкие счастливчики. Всегда найдется хитрец, способный обойти правила, установленные для всех. Я люблю подобных людей, но и побаиваюсь их…

На подиуме — четыре столба, вокруг двух их них извиваются тощие голограммы: грудастая африканка и азиатка, совсем девочка. Вокруг третьего выделывает коленца натуральная беляночка, высокая блондинка, как бы из скандинавов, тоже тощая; женщины внушили нам: тощая — значит красивая, — да, может быть и красивая, но привлекательная ли? вот уж нет… Может быть, в этом стрип–баре всем верховодит женщина? Один из парней цапнул было скандинавку за задницу, получил электрический разряд и вырубился на четверть часа. Только андроиды могут плясать вокруг столба часами, ничуть не уставая… У четвертого столба должны были работать настоящие женщины из плоти и крови, но их тоже сделали доброволицами, только мешать с нами, мужиками, не стали. Плоть стриптизерши послужит войне ничуть не хуже плоти студента, фермера или водителя рейсовой амфибии… Когда я подумал об этом, мне стало нестерпимо жаль девчонок, даже больше, чем себя самого.

Еще тут были барные стойки, комнаты, где клиентам дозволялось покурить кой–чего, от кальяна до «Свинцового Грэга» — это модная штучка от «Синтетик джой лэб», говорят, сносит крышу вчистую. Впрочем, я такими вещами не рискую, заряжаюсь дурью полегче… Комнаты для уединения. Комнаты для группового уединения. Комнаты для уединения с игрушками (игрушки поленились убрать). Виртуальный салон. Туда — ни ногой, подземного города мне на всю жизнь хватило. Кабинки с электростимуляторами — у того, кто глубоко вляпался в это дело, в голове проделан специальный передаточный канал, и электрод вживляют им прямо в центр наслаждения… бррр… прочие довольствуются волновым ударом или стимуляцией особой приставочки на чипе, чипы‑то есть почти у всех и приставочки тоже… мне, правда, родители почему‑то не поставили… мать говорила: «Здоровей будешь!» — я этого не понимаю, но сам шевелить плавниками лишний раз не стану, что она мне, эта приставочка, так уж нужна? А может, и нужна, но лишний раз шевелить плавниками я все равно не стану. Если электрод вживлен, это называется «сочняк», если через чип, то «вибрец», а волновой удар — «кислянка». Кислянку я пробовал, это недорого и кайфово, потом полдня руки трясутся, башка болит и во рту стоит живая кислота, затем и называется так…

А на втором этаже — большой неглубокий бассейн, стенки у него из мягкого материала, вроде желе. Здесь мальчики могли побороться с девочками в макаронах с подливой. Я разок тут боролся. И потом говорил всем: «Очень приятно, просто дух захватывает!» Ну да, зачем мне выделяться? Все говорили: «Очень приятно, просто дух захватывает!» А правда состоит в том, что любое удовольствие теряет силу, если получать его на виду у толпы. Может, я урод? Нет, наверное. Скорее, все прочие тоже врут, и ни у кого тут дух не захватывает…

Все эти салоны, кабинки, уединяшки давно заняли другие парни. Говорят, добровольцев сгоняют сюда со всего риджна вот уже третьи сутки. Мне и еще двум десяткам волонтеров достался офис на четвертом этаже. Очень тесный. Парни все злые, мрачные, угрюмые, каждый сам по себе. До чего ж неприятны бритые рожи! Неужели и у меня такая же? Самые ушлые сразу заняли хорошие места по стенкам. Мне досталось похуже — у окна, ночью там холодновато, поддувает… Но это еще ничего, это еще приличный вариант. Хуже тем, кто лег на проходе, особенно у двери. Их пихали все, кому не лень. Они отбрехивались, конечно, отпихивались, да, но было им, наверное, совсем плохо. А двое не нашли себе места на полу и устроились на офисных столах. Один из них ночью сверзился и крепко получил по рогам от тех, на кого. Вообще, ночка была еще та. Вокруг храпят, ворочаются, воняют, раз–другой у дверей дрались, но на драчунов шикали, и они до большой беды дело доводить не стали. Мой сосед толкнул меня локтем, раз, другой, третий, ему, видите ли, тесно. Я набрался храбрости и сам двинул паразиту по ребрам, как следует. Он проснулся, присел и посмотрел на меня внимательно. Решал, надо полагать, стоит ли со мной связываться. И я смотрел на него, мы оба чувствовали, что этой ночью нет во всем мире врагов хуже и злее, чем мы, два случайно встретившихся человека, которых насмерть прижало друг к другу. Если бы кто‑то из нас оказался чуть–чуть смелее, мы вцепились бы один в другого по–настоящему, всерьез; мне очень хотелось задушить, покалечить этого гада. Но он только пробормотал вполголоса какую‑то гадость и опять завалился спать. До утра я ни разу не сходил в уборную: боялся потерять место. Один такой сходил, поп и сал вволю, а потом до самой побудки неприкаянно бродил, тыкал спящим в бока, нарываясь на мордобой. Правда, хотя бы пол был с подогревом и не тянул из меня тепло. Одна радость…

Когда нас подняли, холодный тупой гнев переполнял меня. Нам дали час, чтобы вся орава могла выдавить лишнее из мочевых пузырей и кишечника. Кое–кого отвели в санчать. Им тоже, надо думать, ночью не хватало жилых сантиметров… Потом из зала на первом этаже вынесли игровые автоматы, притащили трибунку и поставили стулья рядами перед подиумом.

— А ну садись, уроды!

И мы расселись. Я оказался то ли в третьем ряду, то ли в четвертом.

Толстый майор, старший вербовщик, выплыл над подиумом, сидя на тонком блине антиграв–оратории — креслица для ведущих шоу. Вот осёл! Редкий осел. Он выглядел как тюря на кастрюльной крышке. Просто блеск. Включил микрофон, прокашлялся, засипел что‑то невообразимо скучное о святой важности присяги… Майора мучила одышка, он все пытался построить длинную фразу, но не мог довести до конца ни одной. Сбивался, мэкал и мнэкал.

Пузан не вызывал ничего, кроме презрения.

Зал сначала хихикал, потом загудел, послышались насмешки. Старший вербовщик побагровел и замолчал. Потом, собравшись с силами, прикрикнул на нас:

— Горлопаны! Я призываю вас к дисциплине!

На протяжении целой минуты не смолкал хохот. Зал пережил легкую коллективную истерику…

Тогда в первом ряду поднялся маленький человечек, то есть совсем невысокий, в генеральской форме. Одышливый майор тяжко спрыгнул на подиум и подтолкнул к нему антиграв–ораторию. Креслице поплыло по воздуху, качаясь и забирая кверху, будто детская игрушка, лишенная дистанционного управления… Коротышка даже не попытался задержать шоуменскую примочку, когда она проплывала мимо него.

— Отставить. Мне этот балаган не нужен.

О, какой у него голос! Ясный, звучный, высокий! Ни у кого из моих знакомых нет такого голоса. Словно песня в прозе…

Генерал повернулся к нам лицом. Он не встал к трибунке, не поднялся на подиум, он просто сделал строевой оборот на сто восемьдесят градусов. И хорошенько прищелкнул каблуком. Наверное, хотел показать: он первым подчиняется дисциплине, хотя и стоит в армейской иерархии намного выше нас.

В петлицах сверкнули золотом крупные значки Чрезвычайного конвента по клерикализму и саботажу: серп, мастерок и фригийская шапка. Я не люблю смотреть на вещи, от которых делается страшно. Поэтому пришлось мне отвернуть голову. Я глядел в сторону. Мне не хотелось держать в поле зрения лицо генерала, его глаза, его петлицы. Он как фантастическое чудовище среди нас, людей. Одно его дыхание, наверное, способно убивать. Отчего он стоит так близко, так нестерпимо близко ко мне? Чем я провинился? Я хотел спокойно и не без удовольствия прожить свою маленькую милую жизнь, ухаживать за бабешками, зарабатывать немножечко деньжат, водиться с приятными безобидными людьми, и даже, — чем черт ни шутит! — попробовал бы писать героические мемуары о биоаварийной службе, когда она еще могла спасти, предотвратить… сейчас она по инерции барахтается, да, но это, в конце концов, стало просто смешно. И, может быть, еще мемуары о веселом студенческом времени… В общем, я не хотел никого трогать, и пусть бы меня никто не трогал, вот и вся радость. Чего ж еще? Жизнь коротка. Так почему мне надо тратить мои драгоценные дни, часы и минуты на времяпровождение бок о бок с чудовищем? Да еще в таком месте, в такой мерзости, с таким хамьем вокруг…

— Солдаты! Я призываю вас к чистоте. Я, премьер–комиссар Максимилиан Домбровски, с вами. И я хочу наполнить ваш труд и ваши лишения смыслом. Послушайте меня.

Тут я его узнал. Видел по инфоскону. Не слушал, конечно, он никогда не говорил ничего забавного, только грузил, грузил и грузил пафосной чушью… Нет, конечно, я не помню ни одного раза, чтобы переключатель инфосконовских программ не пискнул у меня в руке сразу после того, как на экране появлялась эта рожа. Но рожу‑то все‑таки запомнил.

Большая шишка этот Домбровски.

— Что вы думаете? Я знаю каждую вашу мысль, понимаю вас. Может быть, один из двадцати пришел сюда по доброй воле и с сердцем, полным священного энтузиазма. Впрочем, я льщу вам. Не более одного на пятьдесят человек. Некоторых привела на вербовочный пункт нужда, дошедшая до крайней степени. Кое‑кто воспринимает нашу борьбу как повод впрыснуть себе лишнюю порцию адреналина в кровь. Но каждые четыре из пяти сейчас смотрят на меня и ненавидят меня. Мало того, ненавидят армию, которая взяла их под свое крыло, ненавидят правительство, давшее на это санкцию, ненавидят своих командиров, вынужденных быть суровыми наставниками. Каждые четыре из пяти — в двух шагах от того, чтобы возненавидеть само наше дело…

А он меня, пожалуй, заинтересовал, умеет завести аудиторию… Лицо у него грубовато. Губы оттопырены, глаза прищурены, раскосые, раскосые у него глаза… Хоть и Максимилиан, а прямо монгол какой‑то… И, главное, крупно все слеплено. Как будто математик с линейкой и транспортиром размечал территорию для глаз, носа, рта. Разметил математически правильно, да. Соразмерно, — если смотреть на взаимное расположение всех ниш и выпуклостей. Но все в целом — слишком велико. Словно из лица резали плакат. Честный, умный, волевой… плакат. Он говорит, этот Домбровски, а плакатик остается в неподвижности, как рисунок на скале, как снежная пустыня… Не люблю. И не полюблю никогда.

— …А теперь давайте сделаем вот что, — продолжал свою работу премьер–комиссар, — я отвернусь и брат майор отвернется. Никто не увидит ваших лиц, никто не будет записывать крикунов… Мы постоим, отвернувшись, ровно одну минуту. А вы шумом и возгласами выразите, насколько я прав. Те самые четверо из пяти… Кричите, что хотите, делайте, что хотите, я не собираюсь вас наказывать. Давайте. Брат майор…

Оба они встали спиной к залу. Поначалу никто ничего не предпринял. Я, признаться, боялся технических штучек: допустим, эта двоица и не станет лично вычислять самых буйных. Но потом, когда им дадут материалы съемки… Такое же благоразумие я ожидал найти и во всех прочих «добровольцах». Однако война, как видно, многих вытряхнула из мозгов.

Вдруг с задних рядов кто‑то оглушительно засвистел. Сбился, опять зарядил, да еще выдал в конце несколько издевательских коленец. Домбровски ледяным голос осведомился:

— И это все? У вас еще сорок пять секунд и вы вольны выплеснуть вашу ненависть без последствий. Или я должен поверить, будто любите меня как родных мамочек?

Мой сосед слева вскочил и заорал:

— Ур–род! Ур–родина! Из‑за таких как ты…

Что случилось из‑за таких, как Домбровски, я интуитивно понимал, но дослушать версию соседа не смог. Конец его фразы потонул во всеобщем гаме.

Зал орал, визжал, выл. Меня так и подмывало присоединиться ко всеобщему буйству, ведь внутри у меня все совершенно так же орало, визжало и выло… Но я сидел тихо, помня о хитрой технике.

Наконец, на последних секундах, кто‑то плюнул премьер–комиссару в спину. Беленькая струйка устремилась книзу. А зал моментально успокоился, и непонятно было, отчего. То ли парни исшумелись досрочно, выпустили пар и притихли в самом конце, то ли… то ли… один сделал, а все испугались сделанного.

Мы свободные люди, поэтому кричим, только когда позволено…

Домбровски повернулся.

— Майор, кажется, кто‑то плюнул мне в спину? — он спросил это совершенно спокойно, ничуть не выдав голосом гнева и недовольства. Словно осведомился о погоде.

Старший вербовщик, белый, как яичная скорлупа, не нашел сил, чтобы разжать губы и ответить. Он просто кивнул.

— Полагаю, это было лишним, братья–солдаты. И когда я закончу говорить, вы сами поймете, до какой степени это было лишним.

Кто‑то из нижних чинов подскочил к Домбровскому, вычистил ему мундир и попятился назад, улыбаясь, в полупоклоне.

Премьер–комиссар, он же полный генерал, если мерить на армейские чины, простецки запрыгнул задницей на подиум, поерзал, поболтал ногами, провел двумя пальцами по лбу, словно припоминая нечто важное. Он сидел, сутулясь, и весь зал в полной тишине уставился на этого маленького человечка, возвышавшегося над первым рядом в лучшем случае на две головы…

— Чего вы все хотите? Чего хотят миллиарды мужчин и женщин по всему Внеземелью, а особенно те, кто молод и в ком кипит энергия? Прежде всего, свободы. Какой свободы хотите вы и какой свободы хотят повсюду и везде? Я вам скажу: свободы абсолютной, самой высокой ее степени! А такая свобода означает прежде всего чистоту. Что такое чистота? Скажу попросту: нет никакой чистоты в том, чтобы насиловать себя, пытаясь стать нравственным человеком. Вы только изменяете себе, калечите себя, губите уникальное содержание ваших личностей. По–настоящему свободна только природа. Думает ли ветер о кораблях, которые он топит в море? Нет. Думает ли звезда, кому она светит и кому дает тепло? Нет. Думает ли почва о том, что ее долг — вырастить на себе цветы и плоды? Нет. Вселенной наплевать на гибель Помпеи и страдания Вертера, если вы, конечно, знаете, кто такой Вертер… Скажу проще: небу все равно, бросила вас девчонка или нет. Вот — чистота. Именно в этом — чистота! И мы хотим того же. Мы хотим уподобиться природе, очиститься от грязи человеческой, от мощных ее пластов, накопленных за тысячелетия.

Он говорил очень тихо, мы затаили дух, стараясь не пропустить ни единого слова. Этот коротышка словно заворожил нас. Я видел его вживую первый раз, но ему удалось взять мое внимание в плен. Я чувствовал себя так, словно попал под гипнотическое воздействие.

— Что тяготит вас на протяжении всей жизни? Я вам скажу: это чувство долга. Оно и есть главная грязь! Вы облеплены связями с другими людьми, и чувство долга заставляет вас поддерживать их, укреплять их, становиться их рабами. Вам диктуют правила игры, вы подчиняетесь им. А законы любого общества в Ойкумене направлены к одному: заставить вас придерживаться этого курса, даже когда не срабатывают долг и нравственность. Я правильно говорю? Ответьте мне, братья солдаты, правильно ли я говорю?

— Ну, вроде правильно…

— А чо, всегда так было…

— Верно, верно.

Премьер–комиссар позволил себе краешками губ обозначить улыбку.

— Кто‑то из вас сказал: «Всегда так было». Да! Так было всегда, и так не должно быть. Я знаю, тут есть ирландцы, англосаксы, скандинавы, финны, поляки, желтый народ, африканцы, славяне, немцы… Что вам дала принадлежность к вашим народам, кроме чувства пустоты? Если вы хотели что‑то сделать для своего народа, то можете ли сказать: мой народ был мне благодарен, мой народ нечто сделал для меня? Нет, не можете, потому что все это блеф, иллюзия. Скажите мне, братья–солдаты, испытывал ли кто‑нибудь из вас тяжесть родительской власти в детстве и юности? Я вижу улыбки у вас на лицах. Да! Конечно, да! А вскоре вы испытаете кандальную тяжесть брака и всех присущих ему обязанностей. Брак уходит в прошлое. Мы берем с семейных большой налог. Для чего, как вы думаете? Чтобы иго семейных уз стало очевидным для каждого кретина, который решился попробовать их на себе. А на старости лет каждый из вас рискует испытать ненависть собственных детей, ведь им тоже захочется свободы, им тоже старичье будет в тягость, им тоже не понадобитесь вы! И тогда вы станете воевать с собственным отродьем, воевать насмерть, за уважение, за власть, в конце концов, за собственное имущество. Или вы не понимаете, о чём я говорю?

— Да понимаем, в общем‑то…

— У меня младший брат отцу в рыло дал. Так это он за дело, за дело!

— Что тут говорить, кому охота возиться!

Домбровски возвысил голос:

— Да! Возиться, как я тут услышал, не охота никому. Но долг, нравственность и закон заставляют. И принуждение к семье — самое жестокое и страшное издевательство над личностью в нашем мире! Пойдем дальше. Я знаю, что среди вас есть верующие. Пара иудеев, с дюжину мусульман, полторы дюжины вудуистов, кое–какая экзотика и даже христиане имеются, хотя казалось бы…

Он усмехнулся.

— Ну и, конечно, масса слабых людей, верующих в абстрактное Созидательное Начало. Якобы существует нечто великое, доброе, запредельно могущественное, и если у него… или у нее? …попросить что‑нибудь в пределах разумного, может статься, подарок свыше прибудет. Что из этого следует? Для вас — ничего хорошего. Это новый долг, долг самый несправедливый из всех. Вы сами — боги, сами — герои, сами — творцы своей судьбы. Если у вас есть что‑то, значит, вы сами добились этого и никому ничем не обязаны. Вы боги, говорю я вам! И те, кто служит любому культу, что они вам скажут? Прежде всего: «Вы обязаны!» Обязаны совершать те или иные обряды, обязаны подчиняться, обязаны платить, обязаны придерживаться пустых и бессмысленных запретов, обязаны ограничивать себя! Ограничение — вот ядро любой веры, вот сокровенный смысл любой религии! А правда, голая правда проста, я повторю ее: вы никому никогда ничем не обязаны. Все остальное иллюзия. Все остальное — обман. Все остальное — попытка уловить вас в сеть, а потом использовать на благо ловца. Разве вы сами не чувствуете правду моих слов?

— Да! Да! Мать твою!

— Так‑то оно так, но…

— Достали эти проповедники! Я хочу просто жить!

— На хрен!

— Да! Да! Мать твою!

— Я бог и я хочу ссать.

— Слушайте его, в нем есть сила…

— Да! Энергия так и прет!

— Я тоже чувствую энергию…

— Да! Мать твою!

— Всех на хрен! Я посылаю всех на хрен!

Признаться, я тоже почувствовал веселье. Будто принял дозу слабенького, но качественного синтетического наркотика. Очень похоже. Приятно, черт побери. Из него вышел бы отличный спец по реал–тайм шоу.

Голос премьер–комиссара загремел, перекрывая общий гам:

— Я говорю вам: освободитесь! Я говорю вам: очиститесь! Вам никто не нужен, кроме вас самих! Вам не нужен ваш народ! Вам не нужна ваша вера! Вам не нужны ваши родные! Вам не нужны жены и дети! Вы чисты, как полуденный свет и ветер! Вы факелы чистого пламени! Я пришел, чтобы дать вам величайшую свободу!

— Да! Даааааааааааа! Даааааааа!

— Мать твою!

— На хрен!

— Свободу!

— Ширева!

— Баб!

— На хрен!

— Мать твою!

— Даааааааааааа!

И даже я, спокойный тихий человек, встал и крикнул: «Да! Давай!» Домбровски поднял руку:

— Братья–солдаты, тише! Мне осталось сказать всего пару слов.

Он подождал с четверть минуты и зал утих, как послушная овечка.

— О нас говорят: мятеж великорассов. Мы говорим: восстание чистого разума! Да, мы творим освобождение разума от кандалов долга. Те, кто не понимает истинного значения свободы, те, кто не чувствует истинного значения чистоты, убивают нас, желают исправить нас, уничтожить нас! А нам нужно немногое — только истина! Здесь и сейчас, в этих завшивленных казармах, рождается сверкающий младенец истины и свободы! Здесь и сейчас клокочет плавильный котел, где должны сгинуть все оковы, где должно сгинуть все лишнее. Посмотрите вокруг, посмотрите в глаза друг другу! Видите? Появляется на свет великая раса людей простых, равных, сильных и свободных!

Мой сосед справа сграбастал меня в объятия, а мой сосед слева сграбастал нас обоих. Их немытые тела воняли.

Вокруг — шумное братание.

— Нашему братскому воинству надлежит сделать последнее мощное усилие, последний удар. Может быть, именно ваш полк решит дело. Я вижу в вас, братья–солдаты, божественный порыв, божественный напор! Вы знаете, за что идете на войну. Да, сейчас вы попали в условия величайшей несвободы, но величайшая свобода ждет вас! Завоюйте ее! Завоюйте ее! Завоюйте ее! Весь мир — ваш!

Аааааааа! Грррррррр!

Зал рокотал, как водопад, зал издавал рык, словно зверь.

А я, что же я? Я всегда был сухим листом, кружащимся в воздухе, меня несло туда, куда дул ветер. Иногда я сопротивлялся внешнему давлению, но надолго моего сопротивления не хватало. Вот подрался я с вербовщиками, и разве не было ясно с самого начала, чья возьмет? Что закричало во мне и заставило махать кулаками? Какое‑то архаичное зверство, иначе не скажешь. Избыточная тяжесть моей личности. А надо быть легче, легче, тогда ничто не ударит тебя достаточно сильно, чтобы разрушить… Как правило, мощный воздушный поток выдувал меня из очередного укромного местечка, вертел, нес и бросал, куда хотел. Да разве иначе было и со всеми нами? Мы, всё наше поколение, невесомы, просты, нигде не бросаем якорей, всюду чужаки и всюду живем легко. Мои родители, кажется, были сделаны из того же теста, но они умели сбиться в кучу, почувствовать своих, назвать общую цель… А мы… мы не то. Мы не столько живем, сколько носит нас по жизни, и это непередаваемо счастливое ощущение: лететь, ни о чем не думая, быть скитальцами, бегущими всего тяжелого, грязного, обязывающего… Премьер–комиссар точно подобрал ключик. Мы боимся и не любим все то, что способно придать нам вес. Мы ненавидим все то, что способно дать нам точное определение: ты, мол, то‑то и то‑то… Он, этот чудовищный. Домбровски, говорит: да, вы отяжелеете ненадолго; но ради вашего же блага! потом будете легки до прозрачности, и жизнь ничем не зацепит вас, не привяжет вам гири на шею. Верно, верно! К чему нам гири? Та самая тяжесть внутри меня, избыточный груз неведомого свойства, лукаво нашептывает: какие недобрые слова у этого комиссара! И я знаю: да, слова его лишены добра, но где в нашем мире сохранились залежи добра? Тут и говорить не о чем… Тогда груз мой, лишняя обуза, опять принимается за меня: коротышка просто владеет техникой накачки, накачал вас, карапузов, и отправит на разделку туш… А я уже лечу, я уже отверг мясные ассоциации, я слишком легок, чтобы задумываться над этим. Я не должен думать. Я воздушный корабль без штурвала. Прозрачная стихия вокруг меня подчиняется всеобщему потоку. Имя этому потоку — ликование. И я ликую вместе со всеми. Должно быть, мне не хватает простоты, но вот, я сломил себя, и мачты мои ликуют, паруса мои ликуют, шелковые вымпелы ликуют… пусть будет так. Пусть унесет меня, пусть закружит. Пусть моя жизнь понесется вдаль вместе с миллионами других жизней. Я просто сухой лист, свет звезды опаляет меня, ветер целует меня…

Домбровски заулыбался почти по–настоящему… Да нет же, он хорошо, очень мило всем улыбнулся, он нам всем друг. Соскочил с подиума, заложил руку за спину, походил перед первым рядом, вглядываясь в наши лица. А вокруг — мельтешение, мельтешение, мне его плохо видно. Я захотел подобраться ближе, чтобы получше разглядеть его. Какой сильный человек!

— Эй, братья солдаты! Теперь понимаете, чего стоил ваш гнев и ваши плевки мне в спину?

Он сказал это, не переставая улыбаться. Он даже не попытался перекричать толпу. Но его услышали. Справа от меня послышалась возня. Что такое? Чуть ли не драка!

Толпа выметнула какого‑то парня из себя. Извергла, можно сказать. И десятком ртов дала имя его вине:

— Он плюнул, он предатель!

Премьер–комиссар подошел к парню, потрепал волосы.

— Эх, брат–солдат, зачем же ты так? Ты и я, мы ведь в одной лодке.

Тот прохрипел нечто невнятное. Должно быть, дурачку здорово досталось.

— Я не злюсь на тебя, хоть ты и поступил некрасиво. Я не стану применять к тебе соответствующее воинское наказание, хотя это было бы логично. Я прощаю тебя. Полагаю, твои товарищи сами оценят твой поступок и сами разберутся, сколько ты стоишь…

Домбровски отвернулся и заговорил с майором. Обидчик его больше не интересовал. Между тем, толпа втянула в себя отторгнутое тело.

— …сейчас разберемся!

Я услышал глуховатый стук ударов по человеческой плоти. Парень вскрикивал, но без особого пыла. Наверное, не хотел стонами и воплями еще больше распалить толпу.

Премьер–комиссар и старший вербовщик оказались прямо передо мной.

— …все, майор, тесто взошло. Когда поутихнут, построить, разбить на подразделения, отправить на обед. Потом — присяга. Вечером познакомишь с командным составом, раздашь оружие и обмундирование. И сразу же — под Плифон. Понятно? Сразу же.

— Эхм… брррр… брррр…

Мне не слышно, что отвечает ему майор. Он говорит очень тихо.

— Что?!

— Хоть недельку… на обучение… хмбррррр…

— Мы не в том положении, брат, чтобы цацкаться. Выполнять!

И майор ответил Домбровскому так, как требует устав, а потом совершенно не по–военному отвесил глубокий поклон. До чего же жалко, неуклюже он поклонился…

Я не стал над этим размышлять. Я не должен думать. Я должен лететь, я должен скользить по поверхности мира…

— Строится в коридоре! В три шеренги…

Нас очень хорошо накормили. Последнее время с продуктами были перебои. Да–да! Все говорили: «Какое безобразие и неудобство! Куда смотрит правительство!» А тут мы вволю поели. Нам даже дали настоящее, несинтетическое мясо, нам дали фрукты и хороший кофе. Парни радовались.

Никто присягать не отказался. А зачем?

Кому нужны лишние сложности?