Чехов … 364 1 страница

СОДЕРЖАНИЕ

 

СЮЖЕТ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

ПОЭЗИЯ АННЫ АХМАТОВОЙ

Литературный портрет

Облик поэта … 4

В преддверии … 12

Сердце, опаленное любовью … 26

Время неспокойного солнца … 61

Громы войны … 78

На длинных волнах … 93

Голос памяти … 116

Угль, пылающий огнем … 127

У последней черты … 165

СЮЖЕТ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

Статьи

Сюжет и идея … 168

Наблюдения и сюжет … 200

Сюжет и характер … 209

Виктор Шкловский — аналитик сюжета … 228

Сюжетное мастерство критика … 243

В природе искусства … 275

ИСКУССТВО ДЕТАЛИ

Деталь и подробности … 300

Гоголь … 311

Чехов … 364

 

СЮЖЕТ И ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ

 

ПОЭЗИЯ АННЫ АХМАТОВОЙ.

Литературный портрет

 

 

ОБЛИК ПОЭТА

 

 

Судьба наградила Анну Ахматову счастливым даром.

Ее внешний облик — «патрицианский профиль», скульптурно очерченный рот, поступь, взор, осанка — отчетливо и красноречиво выражал личность. Ее богатство, ее духовность.

Недаром создавали портреты Ахматовой многие художники — Н. Альтман, К. Петров-Водкин, Ю. Анненков, Модильяни, Г. Верейский, Н. Тырса, А. Тышлер, О. Делла-Вос-Кардовская, скульптор Н. Данько. II каждый из этих портретов по-своему красноречив и значителен.

Запечатлели ее облик и современники-поэты:

 

В начале века профиль странный

(Истончен он ч горделив)

Возник у лиры.

С. Городецкий. «Анне Ахматовой»

 

Внешний портрет сочетался с психологическим: «Но, рассеянно внимая всем словам, кругом звучащим, вы задумаетесь грустно...» (Александр Блок. «Анне Ахматовой»).

Казалось бы, лейтмотив был найден. Но как только пытались его точно схватить и закрепить, что-то в портрете смещалось. Исподволь проскальзывало и угадывалось нечто иное, неясное, либо совсем неожиданное. Словно в лунном камне: оттенки, отблески, свечение прихотливо переливались, изменяясь.

 

Корней Чуковский вспоминает, как у Ахматовой «наметилась одна главнейшая черта ее личности: величавость. Не спесивость, не надменность, не заносчивость. а именно величавость...» К старости ее величавость ощущалась всеми. И теми, кто имел счастье ее знать годами. И теми, кто видел ее впервые. Последними, возможно, даже сильнее.

В начале 1943 года, по пути к фронтовому Геленджику, я и один писатель-моряк — оба мы служили военными корреспондентами на флоте — застряли на три дня в Ташкенте.

Спеша на вокзал, мы проходили тенистой малолюдной улочкой. Из-за угла появились две женщины. Мы столкнулись с ними лицом к лицу.

В одной из них я узнал (по портретам) Анну Ахматову. Вытянуться в струнку, отдать честь по всем правилам (но не по обычному ритуалу, а истово, от души) было делом одной секунды.

Приличествовало ли здороваться с незнакомыми? Вероятно, нет. Подумал я об этом позже. В тот момент я действовал безотчетно.

Два года спустя — я уже был в штатском — в библиотеке ленинградского Дома писателя Ахматова зорко вгляделась в меня и припомнила эту встречу. «Я шла с Фаиной Георгиевной Раневской, мы поравнялись с двумя флотскими офицерами, один из них потом громко сказал: «Это Анна Ахматова». Фаина Георгиевна, кажется, была чуточку уязвлена. «В первый раз, — сказала она, — узнают не меня, а вас». Незадолго до того вышел фильм «Подкидыш», и Раневская была в зените популярности. Ее реплика: «Муля, не нервируй меня» — облетела всю страну.

Анна Андреевна пригласила меня к себе, в Фонтанный дом. Конечно, я робел и конфузился. И от смущения. непрерывно задавал вопросы.

Один из ответов мне запомнился навсегда.

Анна Андреевна рассказывала о своих поездках за границу до революции. Я спросил: встречались ли на ее жизненном пути гениальные люди?

— Шаляпин, — ответила она, не задумываясь. — Во всех петербургских гостиных и салонах без умолку говорили о Шаляпине. Из какого-то глупого снобизма (именно так Анна Андреевна и выразилась. — Е. Д.) яна его спектакли и концерты не ходила. В 1922 году

 

Шаляпин уезжал за границу на гастроли. Шепотком поговаривали, что он вряд ли вернется. И меня убедили пойти на прощальный спектакль: «Больше его не увидишь». Давали «Бориса Годунова». Шаляпин появился на сцене, еще не начал петь. Только повел плечам, глянул царственно — и сразу стало видно: гений.

Слово «царственный» — в каком-то ином, уводящем от обычного представления, в каком-то возвышенном смысле — не раз приходило в голову всем, знавшим Анну Андреевну, особенно в последнюю пору ее жизни.

Но было важное отличие от Шаляпина.

Мы помним портрет, писанный Валентином Серовым, — ослепительно стройная фигура в изящнейшем фраке, как бы влитая во фрак. Кустодиевское знаменитое полотно: вознесенный над русской алмазной зимой, над радужной ярмаркой Федор Иванович — гигант в роскошной шубе с отворотами. Картину Головина «Шаляпин в роли Бориса Годунова» — истерзанный тяжкой скорбью, но возвышающийся над всем окружающим властитель в парче и золоте, в бармах Мономаха.

Ахматова не нуждалась в обрамлении обстановки и одеяния. Она была царственно проста и на некрашеной садовой скамейке, и в обшарпанном старомодном кресле в своей тесной комнате на литфондовской даче в Комарове с более чем скромным — чтоб не сказать бедным — убранством.

Там она приняла — холодно и стоя — некую литературную персону, у которой были все возможности, но не было охоты отстоять одного обиженного литератора. Ахматова имела на это нравственное право. Она утвердила его еще в первые годы революции, когда царственно звучным голосом отлучила белую эмиграцию от России.

 

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда.

 

Я кровь от рук твоих отмою,

Из сердца выну черный стыд,

Я новым именем покрою

Боль поражений и обид».

 

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

 

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

«Мне голос бил. Он звал утешно…»

 

И еще:

 

Но вечно жалок мне изгнанник,

Как заключенный, как больной.

Темна твоя дорога, странник,

Полынью пахнет хлеб чужой.

«Не с теми я, кто бросил землю…»

 

Вероятно, нелегко дались поэту эти строки, направленные против людей своего прежнего, близкого круга. Но она не могла их не сказать, — и мужественно сказала. Беглецам из революционной России Анна Ахматова бросила в лицо слова осуждения и разрыва.

И совсем иная, повелительная поступь почуялась читателю у будто уединившегося, будто ушедшего в себя поэта...

Борис Михайлович Эйхенбаум то ли в 1945-м, то ли в начале 1946 года делал доклад (кажется, в ленинградском Доме кино) о поэзии Ахматовой. Присутствовала и Анна Андреевна. Слушала внимательно, но так, словно речь шла не о ней.

Борис Михайлович обладал даром изящного глубокомыслия. Говорил всегда увлекательно, блестяще и очень легко. На этот раз мне показалось, что речь его текла не совсем свободно, как будто преодолевая некие внутренние тормозы.

На обратном пути после доклада я в осторожной форме сказал про это. Борис Михайлович не возражал. Да, говоря об Ахматовой в ее присутствии, он испытал необычное смущение.

И, как бы впервые формулируя это перед самим собой, он добавил: — К Анне Андреевне у меня совсем особое отношение: я благоговею перед ней.

При всей приветливости и расположенности Анны Андреевны, в начале знакомства меня стесняло естественное ощущение огромной дистанции. Оно умножалось разницей поколений, дальностью круга, из которого я пришел: глухая провинция, гражданская война, преподавание политэкономии. (Впоследствии мне казалось,

 

что эта дальность и вызывала любопытство и заинтересованность Анны Андреевны.)

Но в особой душевной настроенности Б. М. Эйхенбаума разница возрастов уже не играла никакой роли (он также начал печататься в десятых годах). И круг был близкий — литературный, петербургский. Тем не менее и он, авторитетный ученый, автор ценной работы об Ахматовой, и я, рядовой литератор, одинаково чувствовали ее духовную значительность, обаяние ее личности, нравственный ореол.

Проницательный взгляд, величавость — все излучало благородство, собранность духа, высшее человеческое достоинство. (Думаю, ни один криводушный человек не смог бы выдержать ее прямого взгляда.)

Известный польский писатель Казимеж Брандыс встретился с ней в 1964 году в Сицилии, на сессии Европейского сообщества писателей. Ахматовой должны были вручить литературную награду «Этна-Таормина». В ее честь состоялся вечер: она читала свои стихи по-русски, зарубежные поэты читали переводы из ее поэзии.

«В этот вечер она улыбалась благосклонно, захваченная волной почестей со стороны поэтов. Когда за ее спиной встал молодой ирландец, Ахматова повернула голову. Она хотела увидеть поэта, не только слышать. Это был жест владетельной особы, находящейся в добром расположении духа».

Брандыс пишет даже: «Она показалась мне такой сильной, что в гневе смогла бы, кажется, своими пухлыми ручками сломать подкову».

К этому времени Анне Андреевне исполнилось 75 лет. Она уже перенесла три инфаркта, сердце было непоправимо надорвано.

Метафора — «сломать подкову» — разумеется, передавала ощущение не физической, а огромной нравственной силы.

Неизменной была нелюбовь Анны Андреевны к многозначительности, отвращение к ненужно громким словам, позе, котурнам. С ней хотелось делиться самым заветным, долго вынашиваемыми мыслями. Но можно было вести и легкий, непритязательный разговор. Она любила шутку и охотно шла ей навстречу.

Гордость и простота на редкость гармонично сливались, Простота не была показной, гордость — кичливой.

 

 

Когда я сказал Анне Андреевне, что хочу писать о ней, она живо спросила:

— А о моем туберкулезе вы напишете? Я поспешно ответил: «Да, да, конечно» (хотя совершенно об этом раньше не думал).

— Почему-то критика не обратила на это внимания.

В самом деле, омраченные болезнью строки шли вереницей из года в год, от сборника к сборнику: «Чтобы мне легко, одинокой, отойти к последнему сну». «Я места ищу для могилы. Не знаешь ли, где светлей?» («Вечер», 1912).

«От подушки приподняться нету силы». «Мертвой, думал, ты меня застанешь». «Умирая, томлюсь о бессмертьи» («Четки», 1914).

«И я, больная, слышу зов, шум крыльев золотых». «И глядит мне в глаза сухие петербургская весна. Трудным кашлем, вечерним жаром наградит по заслугам, убьет» («Белая стая», 1917).

«Мой румянец жаркий и недужный». «Как страшно изменилось тело, как рот измученный поблек! Я смерти не такой хотела, не этот назначала срок» («Подорожник», 1921).

«Как щеки запали, бескровны уста, лица не узнать моего» («Anno Domini», 1921).

Картина чрезвычайно ясная, можно даже сказать клиническая. Недужный румянец. Запавшие щеки. Трудный кашель. Вечерний жар. Петербургская весна, гибельная для чахоточных.

Да и сказано это было прямыми словами: «...но когти, когти неистовей мне чахоточную грудь, чтобы кровь из горла хлынула поскорее на постель, чтобы смерть из сердца вынула навсегда проклятый хмель» («От любви твоей загадочной...»).

От Анны Андреевны я узнал, что все дети в семье были поражены туберкулезом. Две сестры — Ия и Инна — пали жертвой чахотки: одна умерла в девятнадцатилетнем возрасте, другая — двадцати семи лет.

Детство, юность, молодые годы были омрачены долго не отступавшей болезнью. Еще в 1925 году Анна Андреевна (вместе с женой Осипа Мандельштама Надеждой Яковлевной) лечилась в пансионе Зайцева в Детском Селе. «И я, и Надя были тяжело больны, лежали, меря-

 

ли температуру, которая была неизменно повышенной, и, кажется, так и не гуляли ни разу в парке, который был рядом», — вспоминала Анна Андреевна.

Я не придал тогда особого значения вопросу. И только потом понял, что речь шла не о простой биографической подробности. Она важна для понимания духа ее ранних стихов.

Ахматова начала печататься в десятых годах. В тот период, в промежутке между двумя революциями, было достаточно распространено ультрапессимистическое поветрие. Не печаль, грусть, скорбь — естественные струи живой поэзии, — а глухой уход во тьму безнадежности. И возвеличение этой безнадежности, упоенность отчаянием. Стали модными кладбищенские мотивы, болезненное воспевание небытия, смерти.

Сюда вплеталась и непритворная человеческая боль, отдавалась подчас подлинно гражданская скорбь. Вспомним «Пепел» Андрея Белого:

 

Над откосами косами косят,

Над откосами косят людей —

 

отголосок тяжелой и страшной столыпинской поры.

Но на первом плане оказывались не истинные горести, а литературное кокетничанье ими. Пессимизм стал ходкой валютой. Ее легко разменивали на мелкую монету штампов.

Когда Ахматова писала:

 

И ранней смерти так ужасен вид,

Что не могу на божий мир глядеть я.

Во мне печаль, которой царь Давид

По-царски одарил тысячелетья, —

«Майский снег»

 

острая печаль этих строк вырастала из невыдуманных скорбей юной жизни.

Не эта ли неподдельная, кристальная искренность привлекла поэта, стоявшего на очень далеких литературных позициях, безудержного ниспровергателя и бунтаря? Вспомним пронзительную, до отчаянного крика боли, искренность «Облака в штанах», таких стихов, как «Скрипка и немножко нервно», «Мама и убитый немцами вечер». Молодой Маяковский полюбил стихи Ахматовой. Об этом рассказала Л. Брик:

 

«Влюбленный Маяковский всегда читал Ахматову...

Когда Маяковский с утра до ночи — за едой, на ходу на улице, во время игры в карты — твердил:

 

И кто-то, во мраке дерев незримый,

Зашуршал опавшей листвой

И крикнул: «Что сделал с тобой любимый,

Что сделал любимый твой!» —

 

мы знали, что он ревнует и страдает.

Можно было поклясться, что его обидели, если он декламировал:

 

Столько просьб у любимой всегда!

У разлюбленной просьб не бывает.

 

Он, конечно, бывал влюблен, когда говорил умоляющим голосом:

 

Но, поднявши руку сухую,

Он слегка потрогал цветы:

«Расскажи, как тебя целуют.

Расскажи, как целуешь ты».

 

Когда он жил еще один и к нему заходили гости, он встречал их словами:

 

Я пришла к поэту в гости.

Ровно полдень. Воскресенье.

 

Он читал тогда Ахматову постоянно, каждый день».

Не раз я возвращался мысленно к этим. воспоминаниям. Мне казалось, что одно слово — в заключительной фразе — следовало бы, пожалуй, уточнить.

«Он читал тогда Ахматову постоянно, каждый день». Может быть, не читал, а перечитывал?

Смысл этих слов неодинаков.

Читать можно много раз одно и то же. Перечитываешь каждый раз по-новому.

Внезапно находишь оттенки, ранее не замеченные. Открываются красоты, мимо которых проходил как слепой. Громко отдаются перезвучия, к которым был глух. Блистают новые грани, наплывают новые смыслы.

В сотый, в тысячный раз набредаешь на открытие, что в истинной поэзии царит согласие значения и звуча-

 

ния. Как кристалл в насыщенном растворе, вырастает на глазах ценность строфы, строки, слова. Хочется перевести ее на караты, единицу стоимости алмазов.

И одновременно выходишь за рубежи стихов и строф. Раздвигаются горизонты поэзии. Между стихами, разделенными годами, протягиваются магнетические нити. Из ростка, проглянувшего в одной строчке, произрастают целые циклы.

Богатства поэзии высокой пробы не сразу даются в руки. Читатель стихов — своего рода старатель. Единственная цель, которую ставил себе автор: по мере своих сил быть читателю помощником в этом благородном занятии. Быть его проводником в путешествии по стране чудес ахматовской поэзии.

Ахматова внесла свой ценный вклад в изучение Пушкина. Она была прекрасным переводчиком. Писала воспоминания. Эти грани ее писательской деятельности в рамки книги не входят.

Может быть, точнее всего было бы назвать книгу: «Перечитывая стихи Ахматовой».

Но название «Читая Ахматову» уже дал одной из своих статей Корней Иванович Чуковский.

 

 

В ПРЕДДВЕРИИ

 

 

«Коротко о себе». Так озаглавила Ахматова автобиографическую заметку, предпосланную сборнику «Стихотворения (1909 — 1960)». Заметка, действительно, очень краткая: две-три страницы. Черта, хорошо знакомая всем знавшим Анну Андреевну: сдержанность, полная достоинства; нелюбовь, даже отвращение к декоруму, к внешним знакам писательского «сана». Самые важные строки — заключительные: «Читатель этой книги увидит, что я не переставала писать стихи. Для меня в них — связь моя с временем, с новой жизнью моего народа. Когда я писала их, я жила теми ритмами, которые звучали в героической истории моей страны. Я счастлива, что жила в эти годы и видела события, которым не было равных».

 

Анна Андреевна рассказывала, что мать ее, Инна Эразмовна, в- молодости была связана с «Народной волей». Потом стала религиозной, но среди друзей неизменно называла народовольцев: «наш кружок».

Анна Андреевна родилась 11 июня 1889 года. В детстве ее увозили в Крым на летние и осенние месяцы. «Самое сильное впечатление этих лет — древний Херсонес, около которого мы жили». Оно отложилось в стихах («Стать бы снова приморской девчонкой, туфли на босу ногу надеть, и закладывать косы коронкой, и взволнованным голосом петь»), в поэме «У самого моря», написанной в 1914 году.

Не менее сильные поэтические отзвуки — о Павловске и в особенности о Царском Селе (ныне город Пушкин), где прошли детские и отроческие годы Анны Андреевны. Отец ее, Андрей Антонович Горенко (Ахматова — литературный псевдоним, взят от прабабки-татарки), был в то время отставным инженером-механиком флота.

Училась Анна Андреевна в Царскосельской женской гимназии. По ее словам, «сначала плохо, потом гораздо лучше, но всегда неохотно». Последний класс гимназии проходила в Киеве и в 1907 году поступила на Высшие женские курсы. Программа была университетская, преподавали профессора. Но помещались курсы вне стен университета св. Владимира — правительство смотрело косо на высшее женское образование.

Анна Андреевна стала студенткой юридического факультета.

— Почему такой странный выбор? — удивился я.

Ответ был простой. Диктовали материальные соображения: нужно было искать заработка¹. Киев пестрел вывесками нотариальных контор (крупнейший торговый центр, знаменитая в то время ежегодная ярмарка — «Контракты»). Не чувствуя охоты стать учительницей либо гувернанткой, Анна Андреевна рассчитывала найти место секретаря у нотариуса.

 

¹ У Нины Антоновны Ольшевской, жены Виктора Ефимовича Ардова, хранится подаренная Анной Андреевной рукопись «Моя автобиография» (с семьей Ардовых Анна Андреевна была в тесной дружбе, в 40-х и 50-х годах подолгу жила у них в Москве).

Там сказано прямо: «В 1905 году мои родители разошлись (Бедность)».

 

Живейший интерес вызвало изучение латыни. Знакомство с древними авторами, с латинской поэзией и прозой, по-видимому, не прошло бесследно. Охотно штудировала молодая «юристка» историю права, римские кодексы.

Первые два курса училась с увлечением. Потом пошли узкопрактические предметы, связанные с судебным делом, и интерес потух.

Переехав в Петербург, Анна Андреевна к юридическим дисциплинам не вернулась, став слушательницей Высших историко-литературных курсов Раева.

Валерия Сергеевна Срезневская так описывает ее в неопубликованных воспоминаниях: «Характерный рот с резко вырезанной верхней губой. Тонкая и гибкая, как ивовый прутик, с очень белой кожей. В царскосельской купальне она прекрасно плавала и ныряла, выучившись этому на Черном море, где не раз проводила лето. Она казалась русалкой, случайно заплывшей в темные и недвижные воды царскосельских прудов».

Писать стихи Ахматова начала с 11 лет. «Стихи начались для меня не с Пушкина и Лермонтова, а с Державина («На рождение порфирородного отрока») и Некрасова («Мороз, Красный нос»). Эти вещи знала наизусть моя мама», — вспоминала она.

Стихи ее впервые были напечатаны в миролюбовском «Журнале для всех». Ахматова вошла в литературный круг, начала посещать «среды» Вячеслава Иванова, его «башню».¹ Литературные «бдения» на «башне» и все новое окружение сыграли немалую роль в формировании поэтических взглядов Ахматовой.

 

 

«Башня» являлась одним из центров тогдашнего литературного Петербурга.

Там бывали известные поэты того времени: Александр Блок, Андрей Белый, Валерий Брюсов, Федор Со-

 

¹ Вячеслав Иванов жил в семиэтажном доме углу Тверской и Таврической. Квартира помещалась в верхнем этаже, в круглой башенной надстройке. Слово «башня» имело (во всяком случае на первых порах) реальный, бытовой смысл.

 

логуб. Приходили Корней Чуковский, Алексей Ремизов, Михаил Кузмин, Сергей Городецкий, Нестор Котляревский, артисты, ученые, художники.

С распростертыми объятиями встречали здесь талантливого, но беспринципного В. Розанова, не гнушавшегося сотрудничеством в реакционном «Новом времени». «Мало-помалу среды стали в городе шуметь. Туда приходило все более и более народу... Двинулись ратью и около-литераторы, свившие себе гнездо в пресловутом ресторане «Вена». Известный, хотя и небольшой процент этой, скажем просто, пошловатой публики тоже просочился на среды... В скором времени установился обычай приходить к двенадцати, к часу ночи, и уж во всяком случае не раньше 11 часов. В обычай вошли еще четвертные бутыли простого красного, а также белого вина, и бесчисленное количество маленьких стаканчиков при них, неизменно возвышавшихся с начала вечера на большом кругловатом столе, в самой большой комнате квартиры», — писал в своей книга «Встречи» В. Пяст.

Печать богемы лежала на ивановских «средах». Их отгороженность от передовых общественных течений бросалась в глаза. Все же на «башне» находили первых слушателей новые поэтические произведения.

«Я помню ту ночь, перед самой зарей, когда Блок впервые прочитал «Незнакомку», — кажется, вскоре после того, как она была написана им, — рассказывает Корней Чуковский. — Читал он ее на крыше знаменитой башни Вячеслава Иванова... Из башни был выход на пологую крышу, и в белую петербургскую ночь мы, художники, поэты, артисты, опьяненные стихами и вином — а стихами опьянялись тогда, как вином, — вышли под белесое небо, и Блок... взобрался на большую железную раму, соединявшую провода телефонов, и по нашей неотступной мольбе уже в третий, в четвертый раз прочитал эту бессмертную балладу своим сдержанным, глухим, монотонным, безвольным, трагическим голосом... и вдруг, едва только произнес он последнее слово, из Таврического сада, который был тут же, внизу, какой-то воздушной волной донеслось до нас многоголосое соловьиное пение».

«Башня» стала также местом профессионального изучения стиха, стиховедческого анализа, что было тогда внове. Весной 1910 года молодые поэты-дебютанты

 

П. Потемкин, впоследствии популярный «сатириконец», и А. Н. Толстой, тогда еще не приступавший к прозе, сообща пришли к убеждению, что слабо владеют знанием «анатомии» поэзии, ее структурных законов. Они решили искать помощи у поэтов старшего поколения и обратились к Вячеславу Иванову, Максимилиану Волошину и Иннокентию Анненскому.

По каким-то причинам лекции М. Волошина и Ин. Анненского не состоялись. Вяч. Иванов охотно принял предложение. С мелом в руке, у большой классной доски, он появился на «башне» перед аудиторией, жаждавшей постичь основы стиховедения.

Основалась так называемая «Проакадемия» (весенний курс лекций Вяч. Иванова). «Раскрылись тайны анапестов, пеонов и эпитритов», «парсодов» и «экзодов», — почтительно, но не без доли яда, вспоминает В. Пяст, — «слушатели стремились к знаниям, полезным для творчества. А ученейший лектор уходил в глубь веков, и пища, которой он кормил учеников, была академична и подчас суха».

Впоследствии лекции Вяч. Иванова были перенесены из «башни» в фешенебельное помещение редакции журнала «Аполлон». Начало свою жизнь «Общество ревнителей художественного слова» («Поэтическая академия»). Кроме Вяч. Иванова, повторившего свой прежний «курс», сделал ряд докладов о стихотворном ритме Андрей Белый.

Прочел наконец цикл лекций и Иннокентий Анненский. Красивый старик в мундире ведомства Народного просвещения (он был директором Царскосельской гимназии) произвел неизгладимое впечатление своим разбором лермонтовского «Выхожу один я на дарогу...».

На первых же осенних собраниях Академии, вспоминал В. Пяст, стала появляться очень стройная, очень юная женщина в темном наряде. Выяснилось, что она пишет стихи. Вяч. Иванов заставил ее однажды выступить в «неофициальной части» программы заседания Академии. У слушателей сразу запечатлелись строчки:

 

У пруда русалку кликаю,

А русалка умерла.

«Я пришла сюда, бездельница...»

 

Успех и признание пришли сразу. Но Ахматова «осталась такой же скромной, как «вошла». С течением месяцев и лет голос и движения ее становились только тверже, увереннее — но не теряли изначального своего характера. Так же и темные платья, которые она надевала совсем юной; так же и манера чтения, которая производила оригинальное и хорошее впечатление с самого начала. Под кажущимся однообразием у нее, как и у Блока, скрывалась большая эмоциональная выразительность голоса... но только чрезвычайно сдержанная, вся в оттенках».

 

 

Как поэт хозяин «башни» остался в истории русской поэзии примером талантливого стихослагателя. Холодноватого, хоть и претендующего на эмоциональные «дионисийские» взрывы («Cor ardens» — пылающее сердце — так называлась одна из его книг). В своих стихах он изысканно коллекционировал итальянские, римские, швейцарские мотивы. Строфы пестрели именами поэтов и философов. Тщательно подобранные, они демонстрировали незаурядную эрудицию автора. Эрудицию не показную: Вяч. Иванов обладал обширными познаниями в гуманитарных науках и был первоклассным знатоком поэзии. Несомненен его вклад в разработку вопросов метрики и просодии стиха.

Вяч. Иванов не хотел ограничиться ролью теоретика и аналитика стиха, не хотел быть «одним из поэтов». Настойчиво стремился он к роли кормчего литературного корабля. Его снедало желание играть первую скрипку. Непременно стоять во главе, в центре, определять своими суждениями литературное общественное мнение.

На собраниях он обычно никому не давал говорить, вспоминала Анна Андреевна. Его настойчивое диктаторство рождало у многих (в том числе и у Александра Блока) двойственное отношение «дружбы-вражды» к хозяину «сред».

В дневнике Александра Блока мы читаем: «7 ноября 1911 года. В первом часу мы пришли с Любой к Вячеславу [Иванову]. Там уже — собрание большое... Кузмин (читал хорошие стихи)... А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи, чем дальше, тем лучше)... Вячеслав Иванов читал замечатель-

 

ную сказку «Солнце в перстне»... Все было красиво, хорошо, гармонично».

В более ранней записи от 17 октября 1911 года совсем иная нота: «Вячеслав Иванов (курсив Блока. — Е. Д.). Если хочешь сохранить его, — окончательно подальше от него... Язвит, колет, шипит, бьет хвостом, заигрывает...» И беспощадный вывод: «Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге».

25 января 1912 года Блок пишет Андрею Белому; «Атмосфера В. Иванова для меня сейчас немыслима».

16 апреля 1912 года: «Впечатление от статьи В. Иванова,¹ несмотря на все ее глубины, — душное и тяжелое»,

Водоворот противоречивых оценок фигуры Вячеслава Иванова и в воспоминаниях Андрея Белого.

Лейтмотив: «Да, фигура не спроста! В ней интерферировала простота изощренностью, вкладчивость безапелляционностью;...неприятный и злой;...добрый, ласковый, нежный;...змеиные губы, с двусмысленной полуулыбкой». Бросалось в глаза вожделение власти, стремление подчинить себе, «пробраться в чужое сознание... подтащить к себе, очаровать, полонить, покорить, сагитировать».