Чехов … 364 22 страницаПочему же этого не произошло? Потому что чрезвычайная склонность Гоголя к дотошному, скрупулезному наблюдению явлений на поверхности бытия сочеталась с яростным (мне трудно подобрать другое слово) устремлением к обобщениям. Обобщениям самого широкого захвата. Громадного, чуть ли не всеобъемлющего.
Пожалуй, это был самый основной — и самый максималистский — завет гоголевской эстетики, «В «Ревизоре» я решился собрать в одну кучу все дурное в России... и за одним разом посмеяться над всем». «Мне хочется в этом романе («Мертвых душах». — Е. Д.) показать хотя с одного боку всю Русь», — исповедуется он Пушкину. «Мне хотелось... чтобы по прочтеньи моего сочинения предстал как бы невольно весь русский человек, со всем разнообразием богатств и даров, доставшихся на его долю... и со всем множеством тех недостатков, которые находятся в нем» («Авторская исповедь»). Там же: «Я думал, что теперь более, чем когда-либо, нужно нам обнаружить наружу все, что ни есть внутри Руси». «Мертвые души» текут живо, сообщает он Жуковскому, «и мне совершенно кажется, как будто я в России: передо мною все наше, наши помещики, наши чиновники, наши офицеры, наши мужики, наши избы — словом, вся православная Русь». В том же письме: «Вся Русь явится в нем!» Торжественным обетом звучат эти слова. Почти клятвой.
Но как же совместить столь противоречивые установки: «всю Русь» и «все тряпье до малейшей булавки»? Как достичь единства интенсивного углубления и экстенсивного собирательства? Найти искомую равнодействующую было нелегко. С разных сторон пытается Гоголь подойти к решению задачи, им поставленной. Один способ был таков: совокупность подробностей заключить в типизирующие скобки. Описано единичное явление. Но адресовано оно целой категории. В «Мертвых душах» эта форма заявляет о себе с первой же страницы. Поставлена цель: с самого начала претворить описание губернского города в картину России. А поездки Чичикова по помещичьим усадьбам представить путешествием по России (недаром завершается первый том «тройкой», облетающей Русь). «Покой был известного рода; ибо гостиница была тоже известного рода, то есть именно такая, как бывают
гостиницы в губернских городах, где за два рубля в сутки проезжающие получают покойную комнату с тараканами, выглядывающими, как чернослив, из всех углов...» и т. д. «Какие бывают эти общие залы — всякий проезжающий знает очень хорошо: те же стены, выкрашенные масляной краской, потемневшие вверху от трубочного дыма... тот же закопченный потолок; та же копченая люстра со множеством висящих стеклышек... те же картины во всю стену, писанные масляными красками...» и т. д. Чтобы не стерлась непосредственная единичность восприятия, Гоголь заканчивает комическим пассажем: «...словом, все то же, что и везде, только и разницы, что на одной картине изображена была нимфа с такими огромными грудями, каких читатель, верно, никогда не видывал». Читатель, конечно, сразу вспомнит классическую бричку Чичикова, «в какой ездят холостяки» — отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян; чичиковскую шерстяную, радужных цветов косынку, «какую женатым приготовляет своими руками супруга, снабжая приличными наставлениями, как закутываться...». Сразу же обобщенно изображена Коробочка, «одна из тех матушек, небольших помещиц, которые плачутся на неурожаи, убытки и держат голову несколько набок, а между тем набирают понемногу деньжонок в пестрядевые мешочки, размещенные по ящикам комодов. В один мешочек отбирают всё целковики, в другой полтиннички, в третий четвертачки...» Вряд ли кто-нибудь помнит, что двух дам, распространивших слухи о намерении Чичикова увезти губернаторскую дочку, звали Анной Григорьевной и Софьей Ивановной. В нашей памяти они навсегда запечатлелись как дама просто приятная и дама приятная во всех отношениях. С причисления к некоей обширной категории начинается описание Ноздрева: «Таких людей приходилось всякому встречать немало. Они называются разбитными малыми, слывут еще в детстве и в школе за хороших товарищей, и при всем том бывают весьма больно поколачиваемы... Они скоро знакомятся, и не успеешь оглянуться, как уже говорят тебе: ты. Дружбу заведут, ка-
жется, навек; но всегда почти так случается, что подружившийся подерется с ним того же вечера на дружеской пирушке. Они всегда говоруны, кутилы, лихачи, народ видный». Иногда Гоголь дает сначала общую типовую характеристику, а уж потом — этапами — приближается к единичности. «Надобно сказать, что у нас на Руси если не угнались, еще кой в чем другом за иностранцами, то далеко перегнали их в умении обращаться». Француз или немец «почти тем же голосом и тем же языком» говорит и с миллионером и с мелким торговцем, «хотя, конечно, в душе поподличает в меру перед первым». В кино это называется — самый общий план. «У нас не то: у нас есть такие мудрецы, которые с помещиком, имеющим двести душ, будут говорить совсем иначе, нежели с тем, у которого их триста, а с тем, у которого их триста, будут говорить опять не так, как с тем, у которого их пятьсот... словом, хоть восходи до миллиона, все найдутся оттенки». Пространство, занимаемое «кадром», продолжает суживаться. Уже существует некая канцелярия, а в ней правитель канцелярии (так называемый первый план — человеческие фигуры во весь рост). «Когда он сидит среди своих подчиненных — да просто от страха и слова не выговоришь!.. Прометей, решительно Прометей! Высматривает орлом...» Но тот же самый орел, как только приближается к кабинету своего начальника, «куропаткой такой спешит с бумагами под мышкой, что мочи нет». Перед начальником еще выше с Прометеем «сделается такое превращение, какого и Овидий не выдумает: муха, меньше даже мухи, — уничтожился в песчинку!». Из множества выделилась единица, как представитель некоего слоя. Затем единица получает имя. «Да это не Иван Петрович, — говоришь, глядя на него. — Иван Петрович выше ростом, а этот и низенький и худенький, тот говорит громко, басит и никогда не смеется, а этот черт знает что: пищит птицей и все смеется. — Подходишь ближе, глядишь — точно Иван Петрович!» Шаг за шагом Гоголь подходит все ближе к отдельной личности. Первый план переходит в так называемой средний (фигуры по пояс). Почти личный портрет, но до крупного плана описание еще не доходит. В Иване Петровиче категориальное еще не слилось с личным.
Можно предположить, что творческое воображение Гоголя подчас шло именно таким путем: от некоторых общих представлений, пока не вырисовывались в окончательной форме те «бесчисленные мелочи и подробности», наличие которых делает абсолютно непререкаемым, «что взятое лицо действительно жило на свете», как декларирует сам Гоголь. Иной подступ в памятной характеристике «толстых» и «тонких». Индивидуальные черты сняты начисто, они заменены безличной общностью. Но удивительно! Безличной общности приданы реальнейшие, густыми красками написанные внешние черты, будто бы свойственные всему разряду. «Тонкие» имели «весьма чисто, обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные, весьма гладко выбритые овалы лиц». А у «толстых» лица были «полные и круглые, на иных даже были бородавки, кое-кто был и рябоват; волос они на голове не носили ни хохлами, ни буклями... волосы у них были или низко подстрижены, или прилизаны, а черты лица больше закругленные и крепкие». Живописно обрисована и разница в повадках обоих, столь необъятно обобщенных будто бы видов («мужчины здесь, как и везде, были двух родов...»). «Тонкие» всё «увивались около дам... так же небрежно подседали к дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как и в Петербурге». А «толстые» (или промежуточного склада, как Чичиков), «напротив того, косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам, не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста». Дальше идет портретно-социальная характеристика. На «толстых» «фрак не так ловко скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия». У «тоненького» в три года не остается ни одной души, не заложенной в ломбард, а у «толстых» («это были почетные чиновники в городе») постепенно появляется в одном конце города «дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями». .Безличность оказывается не безличной. Множество лиц толпятся в этом совокупном массовом портрете. Толпятся и мелькают, не давая нам возможности приглядеться к каждому в отдельности. Но они существуют
как лица, настолько выпукло, вещественно схвачена внешность «толстых» и «тонких», их место в социальной иерархии, образ жизни, манеры и вкусы. И обратно: в совершенно точно очерченных единичных ситуациях и частных деталях присутствуют незримые собратья. Дама просто приятная и дама приятная во всех отношениях при встрече «ухватились за руки, поцеловались и вскрикнули, как вскрикивают институтки, встретившиеся вскоре после выпуска, когда маменьки еще не успели объяснить им, что отец у одной беднее и ниже чином, нежели у другой». Чичиков «сказал какой-то комплимент, весьма приличный для человека средних лет, имеющего чин не слишком большой и не слишком малый». Чичиков неудачно пытается занять разговором губернаторскую дочку. «К величайшему прискорбию, надобно заметить, что люди степенные и занимающие важные должности как-то немного тяжеловаты в разговорах с дамами; на это мастера господа поручики и никак не далее капитанских чинов». В комическом преувеличении способность занимать дам поставлена в зависимость от чина. От места в табели о рангах. Иногда Гоголь «обнажает» прием, пародируя его. Петрушка «имел, по обычаю людей своего звания, крупный нос и губы». Отдельные подробности и детали приобщены к широкому кругу сходных явлений. Таким образом повышен их удельный вес: характерологический, социально-типический. Обобщение провозглашено во всеуслышание. Микроэлементы возведены в ранг макроявлений.
Глава третья
Добро бы уж взял комнату прибранную, опрятную, а он воя как нарисовал ее, со всем сором и дрязгом, какой ни валялся. «Портрет»
Но не такого рода художественные приемы являются главным открытием Гоголя. Вместе с Чичиковым читатель посещает не какой-то угол Российской империи, а путешествует по всей Рос-
сии. Благодаря этому знаменитая «тройка», приподнятая над бытом, нарочито переведенная из будничной прозы в патетическую поэзию, вознесенная в возвышенную сферу — «Русь, куда же несешься ты?» — все же накрепко связана со всем течением романа-поэмы. Подробности, к которым мы теперь перейдем, не фон, не околица действия. Они выходят на первый план. Занимают авансцену, господствуя над всей картиной. Вспомним «плюшкинскую» главу. В центре — памятная «куча». Она не только характеризует место действия, не только определяет колорит всех эпизодов, но и проясняет, как мы увидим, их внутренний, далеко идущий смысл. Вокруг грандиозной кучи расположены все действующие лица: от Чичикова и Плюшкина до дворового мальчика Прошки в огромных сапогах, которые служат поочередно всей дворне. Само знакомство Чичикова с Плюшкиным состоялось не тогда, когда он его увидел. В фигуре оборванца, который вздорил с каким-то мужиком, невозможно было признать зажиточного помещика. Больше того, трудно было даже распознать пол этого персонажа. Платье было очень похоже на женский капот, на голове колпак, какой носят деревенские дворовые бабы. Правда, голос был несколько сиплым для женщины. После некоторых колебаний — «ой, баба!», «ой, нет!» — Чичиков все же, рассмотрев попристальнее, решает, что баба. По-видимому, ключница, судя по висевшим за поясом ключам «и по тому, что она бранила мужика довольно поносными словами». Знакомство произойдет тогда, когда перед Чичиковым предстанет куча. Гоголь виртуозно подготовляет это зрелище. Перед этим описаны подробнейшим образом: сломанный стул на захламленном столе; часы «с остановившимся маятником, к которому паук уже приладил паутину»; бюро, выложенное когда-то перламутровой мозаикой, от которой остались лишь желобки, наполненные клеем, а на бюро — позеленевший пресс; лимон, «весь высохший, ростом не более лесного ореха»; отломленная ручка кресла; рюмка с какой-то жидкостью и тремя мухами; кусочек где-то поднятой тряпки; два гусиных пера, «высохшие, как в чахотке»; пожелтевшая зубочистка, которою хозяин, может быть, ковыряя в зубах еще до нашествия французов. Глаз Чичикова переходит к картине на стене, писан-
ной масляными красками. Она нужна для контраста. Изображены цветы, фрукты, разрезанный арбуз, кабанья морда и висящая вниз головой утка — натюрморт во фламандском духе. По тщательной отделке подробностей зрелище плюшкинского кабинета напоминает картины фламандских и голландских мастеров. Но с обратным знаком. Вместо роскошно убранных столов с хрусталем, серебряной посудой, вместо соблазнительного обилия земных плодов — дичи, омаров, винограда, ежевичных пирогов, как на прославленных полотнах Снейдерса, Геда и их подражателей, — здесь все «сор и дрязг». Прах и тлен. Подлинный натюрморт — в самом зловещем смысле слова: мертвечина! И тут в поле зрения появляется куча. Она уже не описана подробно. Это попросту невозможно, «ибо пыли на ней было в таком изобилии, что руки всякого касавшегося становились похожими на перчатки». И тем красноречивее в этой куче два предмета: «отломанный кусок деревянной лопаты и старая подошва сапога». Изобилие предыдущих подробностей как бы подготавливает выпуклые детали. Старая подошва сапога венчает кучу и с ней весь «сор и дрязг, какой ни валялся». Ветхие ошметки, мусор, дрянь очерчивают портрет самого Плюшкина, символизируя «плюшкинство» как социально-психологическое явление. Было время, когда у богатого владельца тысячи с лишком крепостных было полным-полно хлеба, зерна, муки. «Кладовые, амбары и сушила загромождены были... множеством холстов, сукон, овчин, выделанных и сыромятных, высушенными рыбами и всякой овощью или губиной». Все это давно изменилось. Клади и стоги превратились в навоз, «хоть разводи на них капусту». Мука в подвалах «превратилась в камень, и нужно было ее рубить; к сукнам, холстам и домашним материям страшно было притронуться, они обращались в пыль». Все это сваливалось в кладовые, «и все становилось гниль и прореха». И сам Плюшкин «обратился наконец в какую-то прореху на человечестве». «Прореха», истертая подошва могут красоваться на дворянском гербе плюшкинского помещичьего рода; Но прежде чем подойти к этим лаконичным эмблемам, нужно было нагромоздить, навалить, нагородить подробности. Само скопление их образно выражало, как
сгнившие, омертвевшие вещи навалились на героя, задавив все человеческое, что было в нем раньше. Именно скопление подробностей делало описание плюшкинской усадьбы широко, ярко, выразительно, наглядно типическим.
Но, может возразить читатель, плюшкинская куча — плод патологической скупости владельца, персонажа индивидуального, частного. Перелистаем другие страницы Гоголя. «Хозяйство Пульхерии Ивановны состояло в беспрестанном отпирании и запирании кладовой, в солении, сушении, варении... Всей этой дряни наваривалось, насоливалось, насушивалось такое множество, что, вероятно, они потопили бы наконец весь двор». А домовитая, хозяйственная Коробочка? Кусок фланели на шее. Распоротый салоп, «имеющий потом обратиться в платье», но так и оставшийся навсегда распоротым. Храпящие и шипящие часы. Перины, из которых разлетается пух во все углы. Древняя колымага с ситцевыми подушками, похожая на арбуз... И как венец всему — чепец хозяйки, надетый на чучело! Деталь, материализующая эпитет, данный Чичиковым: «дубинноголовая». Пройдемся по другим помещичьим хозяйствам. Турецкий кинжал у Ноздрева, на котором «по ошибке» было вырезано: «Мастер Савелий Сибиряков». Шарманка, в которой мазурка обрывается посередине, переходит в «Мальбрук в поход поехал», а Мальбрук неожиданно въезжает в вальс. И слепая сука, которой хвастается Ноздрев; и пустые стойла, в которых, по его уверению, когда-то были хорошие лошади; и водяная мельница без порхлицы, и потому бездействующая. Уж что может быть никчемнее, чем зола из трубки? Но у Манилова горки выбитой золы были расставлены «не без старания, очень красивыми рядками. Заметно было, что это иногда доставляло хозяину препровождение времени». И, очевидно, довольно приятное. Примечательно это любование дрязгом, привязанность к дрязгу.
Иван Иванович бережет даже семена от съеденных дынь. Они собираются в особую бумажку. Съеденная дыня — немаловажное событие, достойное увековечения. На бумажке с семенами выводится надпись: «Сия дыня съедена такого-то числа». А если при этом бывает какой-нибудь гость, то «участвовал такой-то». Коробочка не может расстаться с распоротым салопом: «бережлива старушка, и салопу суждено пролежать долго в распоротом виде, а потом достаться по духовному завещанию племяннице внучатной сестры вместе со всяким другим хламом». Вот вышла у Ивана Никифоровича баба проветрить залежалое платье: «Старый мундир с изношенными обшлагами протянул на воздух рукава... за ним высунулся дворянский с гербовыми пуговицами, с отъеденным воротником; белые казимировые панталоны с пятнами, которые когда-то натягивались на ноги Ивана Никифоровича и которые можно теперь натянуть разве на его пальцы... Потом синий казацкий бешмет, который шил себе Иван Никифорович назад тому лет двадцать». И, наконец, шпага, «походившая на шпиц». Ветошь, хлам, дрянь... Но из-за нежелания Ивана Никифоровича распрощаться со старым ружьем мигом развалилась дружба двух соседей, которой умилялся весь Миргород. И вместо дружбы (выморочной, разумеется) возникла злобная вражда. Долголетняя, непримиримая тяжба. Приверженность к дрязгу породила конфликт. Погоня за дрязгом превращается в страсть. У Плюшкина она доходит до мании. Каждый день он ходит по улицам своей деревеньки, заглядывает под мостики, под перекладины и все, что ни попадается ему: сгнившая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, — все тащит к себе. После него «незачем было мести улицу: случилось проезжавшему офицеру потерять шпору, шпора эта мигом отправилась в известную кучу, если баба, как-нибудь зазевавшись у колодца, позабывала ведро, он утаскивал и ведро». Казалось бы, между Плюшкиным и благопристойным Чичиковым ничего общего? Но вот увидел он на стене театральную афишу и сорвал ее. Для чего? А ради своей заветнейшей шкатулки, где сложены в порядке давно отслужившие, ровно ни на что не потребные похо-
ронные, театральные и иные билеты. И сорванную афишу он аккуратно прочтет у себя в номере, вплоть до цен на билеты и указания, что афиша напечатана в типографии губернского правления. Перевернет даже на другую сторону узнать, нет ли и там чего-нибудь. Но, не найдя ничего, «свернул опрятно и положил в свой ларчик, куда имел обыкновение складывать все, что ни попадалось». И анонимному письму некоей дамы с сентиментальным объяснением в любви уготовлена та же участь. Оно «было свернуто и уложено в шкатулку, в соседстве с какою-то афишею и пригласительным свадебным билетом, семь лет сохранявшимся в том же положении и на том же месте». Откуда у сверхпрактичного, делового Чичикова это бессмысленное плюшкинство? Дело в том, что и он прирос к дрязгу («опрятному», в отличие от Плюшкина). Так же, как губернатор, вышивающий по тюлю. И каким почтением окружено пустяковое занятие губернатора! «Очень обходительный и приятный человек, — отзывается о нем Чичиков, — и какой искусник! я даже никак не мог предполагать этого. Как хорошо вышивает разные домашние узоры. Он мне показывал своей работы кошелек: редкая дама может так искусно вышить». «Препочтеннейший и прелюбезнейший человек», — вторит Манилов. «И как он вошел в свою должность, — заключает Чичиков, — как понимает ее! Нужно желать побольше таких людей». Дребедень становится признаком государственного ума. Превосходно схвачена увлеченность дрязгом. Можно сказать даже: пафос дрязга. «Сестре ее прислали материйку: это такое очарованье, которого просто нельзя выразить словами; вообразите себе: полосочки узенькие, узенькие, какие только может представить воображение человеческое, фон голубой и через полоску все глазки и лапки, глазки и лапки, глазки и лапки... Словом, бесподобно! Можно сказать решительно, что ничего еще не было подобного на свете», — восторгается просто приятная дама. Восторги, порожденные дрязгом, неисчерпаемы. «— Да, поздравляю вас: оборок более не носят. — Как не носят? — Наместо их фестончики.
— Ax, это не хорошо, фестончики! — Фестончики, все фестончики: пелеринка из фестончиков, на рукавах фестончики, эполетцы из фестончиков, внизу фестончики, везде фестончики». Действительно, везде фестончики. Сами души, в фестончиках. В полосках, глазках и лапках, глазках и лапках... Гоголь исследовал дрязг, как мудрец и прозорливец. Он понял, как могущественно воздействие дрязга в собственническом обществе. Как формируются под его воздействием характеры, весь склад человека, устремления его, «задор» его, как выражается Гоголь («у всякого есть свой задор»). И как мелочен, «дрязгообразен» этот задор. У одного он обратился на борзых собак, другой — мастер лихо пообедать; еще один «спит и грезит о том, как бы проститься на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым»; кое-кто «одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке»; есть и такой, рука которого «так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков». Скованный цензурой, Гоголь находит лазейку, чтобы дрязгом охарактеризовать и царящие порядки: хамское отношение к низшим, пресмыкательство перед вышестоящими, скудость интересов. И лихоимство, проникшее во все поры самодержавного строя. В судебном присутствии «укладывали в мешок нанесенных просителями кур, яиц, краюх хлеба, пирогов, крышей и прочего дрязгу». А совершение купчих крепостей на мертвые души, приобретенные Чичиковым, обходится уже не краюхами хлеба, курами, яйцами и пирогами, а дрязгом подороже. Для покупателя и продавцов этого товара, для чиновничьего бомонда выставлены у почтмейстера белуга, осетр, семга, икра паюсная, икра свежепросольная, севрюжка, сыры, копченые языки и балыки. Но потратились на угощенье не почтмейстер, не Чичиков, не помещики и чиновники, а купцы. Стоило только кликнуть квартального, всего два слова шепнуть ему на ухо, как «со стороны рыбного ряда» появились все деликатесы. И этот повседневный наглый грабеж узаконен и привычен. Рассказывается об этом как бы шутя и мимоходом, но преследуется все та же цель.
Что ж бы вы думали такое там было?... а? золото? Вот то-то, что не золото: сор, дрязг, стыдно сказать, что такое. «Заколдованное место»
Гоголя всегда влекло к высокому стилевому строю, к поэтической речи. «Как упоителен, как роскошен летний вечер в Малороссии» — так начинаются «Вечера на хуторе близ Диканьки». «Знаете ли вы украинскую ночь?», «Чуден Днепр при тихой погоде», патетические страницы «Тараса Бульбы», «Русь-тройка» — торжественное начало в гоголевском творчестве неоспоримо. И кажется даже загадочным, что Гоголь упорно преодолевал природную склонность своего дарования и, ведомый гениальной интуицией, спустился в низкую материальную сферу. И открыл непознанное еще море — или, вернее, застоявшееся болото — ничтожных, пошлых мелочей, околесицы, чепухи, огромное царство дрязга. Когда-то Мережковский написал книгу «Гоголь и черт». Книга была талантливая, с оригинальным поворотом и неожиданным прицелом. «Как черта выставить дураком?» — такова, утверждал он, главная мысль творчества Гоголя. В доказательство Мережковский ссылается на письмо Гоголя к Шевыреву: «Уже с давних пор только и хлопочу о том, чтоб после моего сочинения насмеялся вволю человек над чертом». Для Гоголя, доказывает Мережковский, черт одновременно мистическая сущность и реальное существо. Смех Гоголя — борьба человека с чертом. Однако прицел книги не то чтобы не точный, а попросту фиктивный. Конечно, сюжет состязания с чертом проходит сквозь ряд вещей Гоголя. Черта дурачат в «Ночи перед Рождеством», «Пропавшей грамоте». Сражаются с чертом, колдуном, ведьмой в «Майской ночи», «Вечере накануне Ивана Купала», «Страшной мести». В «Вие» Хома Брут сначала берет верх над панночкой-оборотнем, затем становится жертвой Вия. Мережковский обильно цитирует эти повести. Но ведь все это сказочные сюжеты. Произведения раннего, только пробовавшего свои силы, а не зрелого Гоголя. Письмо Шевыреву — выражение позднего, творчески бесплодного периода, когда Гоголь испугался всей ужасной правды, открывшейся ему в крепостническо-
чиновничьей России. Испугался и возмечтал, что, если он представит эти же устои в идеализированном виде, социально-государственный порядок и впрямь будет действовать идеально, на благо всей Руси. А когда фальшивые образы добродетельных помещиков, откупщика-миллионера, генерал-губернатора загубили художественность второго тома «Мертвых душ», отчаявшийся Гоголь начал искать спасения в мистицизме. Вместо реальных бедствий померещился инфернальный «черт». В лучших вещах Гоголя черт и не фигурирует: есть реальные взяточники, хапуги, страшные «значительные лица», всамделишные помещики, живущие на чужом горбу. Мережковский пытается сделать передержку: черт, дескать, «воплощение вечной и бессмертной пошлости». Не зря пошлые персонажи часто его поминают. Но к чему же псевдоним? Зачем он нужен? А поминание черта — обычнейшее речение. Встречается оно довольно часто и у других писателей. Гоголь выставлял наружу и клеймил «пошлость пошлого человека», не прибегая ни к каким мистическим переодеваниям. А если уж искать у Гоголя «инобытия» пошлости, то это, пожалуй, и есть вездесущий дрязг. С гораздо большим основанием можно было бы совершить экскурс: «Гоголь и дрязг». Напомним опять гоголевское творческое кредо, изложенное в «Авторской исповеди»: «Это полное воплощение в плоть, это полное округленье характера совершалось у меня только тогда, когда я заберу в уме своем весь этот прозаический существенный дрязг жизни...» Существенный дрязг жизни... Проникнув духовным оком в окружающее, Гоголь открыл, что в жизни, которую он наблюдал, дрязг существен. Вещественный дрязг — это людской дрязг. И физический дрязг — не что иное как душевный дрязг. Обнаружение дрязга, высовывающегося повсеместно, но незамечаемого по своей привычности и обыденности, — один из лейтмотивов зрелого гоголевского творчества. Дрязг вылезал отовсюду, налетал, кружился вихрем. «По самому носу дернул его целый ряд... обшлагов, рукавов, концов лент, душистых шемизеток и платьев».. Дрязг материальный и дрязг умственный. Говорили «о многих приятных и полезных вещах, как-то: о погоде, о собаках, о пшенице, о чепчиках, о жеребцах». Шла ли
речь о лошадином заводе — Чичиков говорил и о лошадином заводе; «говорили ли о хороших собаках, и здесь он сообщал очень дельные замечания... было ли рассуждение о бильярдной игре — и в бильярдной игре не давал он промаха; говорили ли о добродетели — и о добродетели рассуждал он очень хорошо, даже со слезами на глазах; об выделке горячего вина — и в горячем вине знал он прок». Бильярдная игра, добродетель, жеребцы — все в одном ряду универсального дрязга. Заходит иногда речь о политике — уж совершеннейший вздор. Гость «с значительным видом и таинственным выражением лица выводил свои догадки и рассказывал, что француз тайно согласился с англичанином выпустить опять на Россию Бонапарта». Так толкуют захолустные украинские помещики и чиновники губернского города. Англичане, дескать, выпустили Наполеона с острова Елены, «и вот он теперь и пробирается в Россию, будто бы Чичиков, а в самом деле вовсе не Чичиков». Чушь, вздор, ахинея... Какой-то «пророк», пришедший «неизвестно откуда, в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой», бормочет о том же: Наполеон — антихрист, держат его на цепи, за шестью стенами и семью морями, но «после разорвет цепь и овладеет всем миром».
Но если так редки, однообразны и скудны разговоры на общественные темы, зато обильна и бесконечна речь о кушаньях, блюдах, угощении. И здесь всякий раз чувствуется характер героя, У бесхозяйственного Манилова: «Вы извините, если у нас нет такого обеда, какой на паркетах и в столицах: у нас просто, по русскому обычаю, щи, но от чистого сердца!» Небогато, но с сентиментальной нотой. По-другому у Собакевича: увесисто и тяжеловесно, как сам хозяин.
|
