айстетон в игре искусства, подводится к истине своего появления. Подвешенный на краю присутствия и отсутствия, непогрешимый деспот души открывает ей свою несостоятельность. Проводя пороговую черту, искусство отделяется от симптома. Глаз, живописующий в отблесках коптящих факелов на стене Ласко, отторгает цвета у дневного света, где они даются непосредственно. Он изгоняет их и призывает вернуться — преображенными. Этот жест преломления намечает кромку. Не рамку (рама в истории живописи появляется довольно поздно), а стиль, ибо она населяет и подписывает целиком все произведение, во всем его пространстве-времени. Стиль не отделяет душу от ее порабощенного чувственным существования, он сеет сомнения в его, этого чувственного, очевидности. Он противопоставляет чувственное самому себе и тем самым противопоставляет душе, согласной на явленности, уже успокоившейся, душу, пробуждающуюся к появлению, содрогающуюся.
Итак, понятно, что эти соображения всем обязаны произведениям искусства и почти ничем — разнообразным «эстетическим» дисциплинам. Урок в том, что в эстетике присутствует нечто анэстетиче-ское, нам в первую очередь преподают искусства. И если авангардные произведения в этом отношении несколько предпочтительны, то, я уже говорил об этом, потому, что реализуют неотъемлемо присущий художественному жесту нигилизм более явным — по крайней мере, для нас — образом, чем остальные. Их объектом является сам стиль. Надо ли отмечать, что требуемая стилем аскеза
