Тайлор Э. Первобытная культура. М., 1991. С. 141.

ную мировую душу. Термин был предложен в 1900 г. английским ученым Р. Мареттом. Позднейшие этнографические исследова­ния малочисленных народов Крайнего Севера выявили, что ани-матизм как вера в одушевленность всей природы в практическом мышлении выражается, к примеру, в том, что всем предметам природы приписывается такая же жизнь, как у человека, что под­мечается сходство отдельных предметов с отдельными частями человеческого тела, что предметы наделяются как бы двойной природой, в связи с чем могут менять свою сущность, переходить друг в друга⁶.

На стадии аниматизма физическое и психическое как бы не разделяется. Всё и вся — это одновременно и реалии внешнего мира, и проявления единой одушевленности природы, пере­живаемые как движения собственной души. Л. Леви-Брюль на­зывал спонтанное переливание смыслов и состояний в этом едином психофизическом пространстве «сопричастностью» или «партидипацией». Переживание всеобщей сопричастности по­рождает ощущение того, что предметы способны передавать свои свойства другим предметам непосредственно, путем соприкосно­вения, уподобления и т.д. Так, индеец-гуичол, «который надевает на голову перья орла, имеет целью не только украсить себя, и это не главным образом. Он помышляет о том, чтобы при помощи этих перьев приобщиться к зоркости, прозорливости, силе и мудрости птицы. Сопричастие, лежащее в основе коллективного представления, заставляет его действовать таким образом»⁷.

Собственно, все виды магии и волшебства являются выраже­нием данного уровня мышления. Дж. Фрэзер, к примеру, разде­лял два типа магии: имитативную и контагиозную. В основе пер­вой — имитация и вообще принцип сходства. (Подобное произ­водит подобное, поэтому, поражая наскальный рисунок оленя во время обряда, можно обеспечить удачу на охоте.) Вторая — ста­вит во главу угла контакт и вообще принцип смежности. (У со­прикасающихся предметов значение и роль в жизни совпадают, поэтому не следует выбрасывать остриженные волосы: птицы вплетут их в гнезда, и заплетутся мысли.) При этом сам Дж. Фрэ­зер считал, что и магия подобия, и магия контакта были не аб­сурдом, а всего лишь «неправильным применением фундамен­тальных (исходных и истинных) законов мышления: а именно ас­социации идей по сходству и ассоциации идей по смежности в

«См.: Богораз-Тан В. Чукчи. Л., 1939. Ч. 2. С. 1-4. ⁷ Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. С. 244.

пространстве и времени». Но несколько позже психоаналитиче­ская практика Зигмунда Фрейда (1859—1939) показала, что не слу­чайно в сновидении воедино сгущается множество идей, а чувство, вызываемое одним предметом, неупорядоченно смещается на дру­гой, смежный, подчас не относящийся к делу. Это проявляют себя механизмы неосознаваемой работы психики, которые первооткры­ватель «бессознательного» так и назвал: «сгущение» и «смеще­ние»⁹. Еще лет десять спустя другой гигант психоанализа Карл-Гу­став Юнг (1875—1961) распознал в психике человека «архетипы коллективного бессознательного», которые не вырабатываются людьми лично, а приходят через неосознаваемый коллективный опыт или передаются генетически и служат источником общечело­веческой символики, в том числе мифов и сновидений¹⁰.

Архетип — это отнюдь не единичный наглядный образ, а своего рода типовая схема, по которой разрозненные впечатления сводятся к универсальному представлению, переживаются и оце­ниваются. Как считают некоторые психологи, архетип, будучи феноменом общечеловеческого коллективного бессознательного, един у всех людей «всех времен и народов» и самим человеком не осознается, а его структуру следует представлять как простейшую геометрическую фигуру — квадрат, круг, треугольник и т.д., кото­рая в массовом сознании ассоциируется с фундаментальными, магическими, в сущности, категориями: добро—зло, мир—война, приобщенность—одиночество и т.п.

Однако можно предположить, что архетип все-таки доступен воображению художника и его иногда удается запечатлеть. Таков ркдевр К. Малевича «Черный квадрат» (Государственная Третья­ковская галерея). Замысел, композиция, цветовое решение эле­ментарно просты, а зрители испытывают эстетическое потрясе­ние. Одни — потому что ничего не могут взять в толк; другие — цотому что ощущают объясненность своей собственной жизни; $ретьи — потому что на этом черном квадратном экране могут Прокручивать, как кино, бесконечные сюжеты и толкования. |Добро не побеждает зло, — размышлял в 1985 году экскурсовод УиКартины К. Малевича, — просто стало окончательно ясно, что 'Щщъ во зле — невозможно...» Наверное, будут еще и другие тол-1&рвания, когда придут иные времена. Ведь черный квадрат — не­проницаемая симметрия, исключающая динамическое развитие фигуры, абсолютная статика. Это даже не смерть, которая есть 1$е-таки переход, хотя бы в мир иной. Это мертвенность, окаме-

фрэзер Дж. Указ. соч. С. 54.

См.: Фрейд 3. Толкование сновидений. М., 1997.

> См.: Jung K.-G. Wandlungen und Simbole des Libido. W., 1912.

нелость жизни, невозможность развития и роста, бесперспектив­ность и бессмысленность. К. Малевичу он открылся в благопо­лучном 1913 г. в благополучной России, словно предречение гря­дущей мировой войны и революции, на пороге событий, психи­ческое интегрирование которых — функция данного архетипа.

Сам К.-Г. Юнг блестяще использовал категорию архетипа при анализе модерн-мифа о «летающих тарелках», который само­организовался в конце 50-х годов под влиянием массовых страхов ожидания гибельной атомной войны. Психолог, естественно, не собирался получить окончательный ответ относительно физиче­ского существования НЛО. Но в зримой форме «летающих таре­лок» он установил совпадение с «мандалой» (горизонтальный овал) — архетипом блага, примирения, общей удовлетворенности. Это дало возможность говорить об огромном значении для обще­ственного настроения всеобщей надежды, что люди во Вселенной не одни, что благополучное решение земных проблем придет из космоса, что братья по разуму добры и благожелательны... Меха­низм зарождения мифа как способа самоорганизации коллектив­ной психики тем самым был вскрыт¹¹. И тот факт, что позднее не без влияния массовой детективно-фантастической литературы и кино отношение к «пришельцам» и «терминаторам» у многих пе­ременилось, только уточняет психологическую картину, так как теперь уже мало кто видит «летающую тарелку», хотя не ослабе­вает поток сообщений о появлении НЛО самых причудливых

конфигураций.

Стоит ли в таком случае считать, что коллективная душа — только фигуральное выражение? К.-Г. Юнг выводил архетипы коллективного бессознательного, опираясь на данные современ­ной биологии: теорию энграмм (мозговых следов), новейшие представления о роли рецессивных генов... Однако главный инте­рес здесь представляет не материальность процессов, а состыко-ванность, если не идентичность, механизмов коллективного и личного бессознательного, а также сознания личности. С этой точки зрения «сгущение» и «смещение» можно представить как своего рода технологические операции, в режиме которых сраба­тывает архетип, приводя разрозненные впечатления к универса­льному представлению. Но, в сущности, те же самые принципы переработки данных используются в психике, когда мыслитель­ный процесс переходит в светлое поле сознания. «Сгущение» и «смещение» обнаруживаются, к примеру, в основе важнейших приемов художественного творчества — метафоре и метонимии.

п См.: Jung K.-G. Ein moderner Mythus. Von Dingen die am Himmel gesehen werden. Z.-Stuttg., 1958.

Так, в метафоре соединяются сходные предметы, явления, дейст­вия, чувства, чтобы создать единое представление, обладающее новым и целостным смыслом. («В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть». С. Есенин.) В метони­мии подчеркивается характерная деталь предмета, явления, собы­тия или сопутствующая подробность, благодаря чему раскрыва­ются особые оттенки чувства. («Взошли на крыльцо папироса "Дукат" и рядом с ней — козырек». В. Инбер.) Следы «сгущения» и «смещения» сохраняются и в «доказательстве по аналогии» и даже в «математической индукции». И потому особое значение приобретает вопрос, была ли имитативная магия, как посчитал Д. Фрэзер, «ошибочным ассоциированием идей по сходству», а кон­тагиозная магия — «ошибочным ассоциированием идей по смеж­ности», или дело было в чем-то ином. Здесь придется возвратить­ся к тому высказыванию Тайлора, в котором великий этнограф ясроме аниматизма выделял в мифологическом развитии еще и «тиранию слова над человеческим умом». Язык действительно об­ладает силой внушения и особенно самовнушения. Вопрос в том, каким образом «переживание всеобщего сопричастия» могло за­вершаться выраженными в слове, в сущности, однозначными вы­водами, рекомендациями, прогнозами?

.. Магическое мышление как «ассоциирование идей» и по сход­ству и по смежности может породить столь длинные цепочки ме­тафорических и метонимических переносов значений, что собст­венное содержание итоговых представлений утратит очевидную связь с предшествовавшими переходами и обретет совершенно самостоятельное значение, превратится в самодостаточный сим­вол. Почему, например, одним из символов Иисуса Христа явля­ется рыба? Почему, кроме того, рыба в разных культурах является символом богатства, плодородия? (У некоторых народов в соот­ветствии с принципом магической передачи свойств куски рыбы весной разбрасывают по полям для повышения урожайности.) Почему, наконец, считалось, что мир стоит на трех китах? Ответ, возможно, кроется в том, что в северных широтах рыба была основным предметом питания, а значит, источником жизни в те древние времена, когда и земледелие, и скотоводство еще не воз-,$икли, а рыбная ловля при большом количестве чистых рек была безопаснее, обильнее и проще, чем охота. Именно благодаря от-Йршению к чему-либо как жизнеобеспечивающему фактору сое­динились в едином ряду символотворчества рыба, обильность, Плодородие, деторождение (в сказках после съедения волшебной Рыбы рождается чудо-ребенок) и, наконец, Бог как источник: *изни. Некоторые промежуточные переходы значений могли Ьзаимоисключать друг друга (языческие приметы — христианские

V 51

представления), и тогда, надо полагать, какие-то этапы символот-ворчества вытеснялись из светлого поля сознания, как бы забы­вались, но продолжали энергетически подпитывать те образы, ко­торые вздымались над порогом осознания, и универсальный творческий механизм «Ага-переживания» подсказывал словесную формулу заклинания типа: «По щучьему велению, по моему хоте­нию...» Слово изначально обретало статус сакральной инстанции и действовало как команда, на которую нужно было реагировать незамедлительно. Это в целом соответствует принципу «обратной связи», которая может быть, как описывал «отец кибернетики» Норберт Винер (1894—1964), либо положительной (подкрепляю­щей успех), либо отрицательной (указывающей на ошибку), но всегда повышает эффективность сопротивления неблагоприятной среде. Однако базирующаяся на «сгущениях» и «смещениях» мысль с неизбеженостью должна была выражаться или, сказать точнее, используя меткое выражение Л.С. Выготского, должна была совершаться в непрямой, иносказательной, аллегорической форме. В древних заклинаниях не всегда прослеживается даже связь слов: «...встать по утру до зари, взять рогатину, которая в звере бывала, да которой скот на лето пущать, кругом трижды очерти, а сам на вонную сторону двора ходи, а говори: "Пусть тын железный круг моего скота колко в отпуске!"»¹² Но даже когда предписание становилось формально однозначным обоб­щением, как закон, типа: «Не вари козленка в молоке матери его»¹³, — смысл его оставался мистически непроницаем и навсег­да сохранял способность волновать воображение, как волнует во­ображение цитируемая заповедь, хотя позднейшие попытки ра­ционально объяснить ее составили уже целую парабогословскую литературу.

Четыре обязательных момента свойственны такому «тирани­ческому» речению, которое культуролог-структуралист К. Ле-ви-Строс (р. 1908) описал как конститутивную (смыслообразую-щую) единицу первобытного мышления и которое обозначил тер­мином «мифема»¹⁴.

Во-первых, мифемой предрекалось в полном смысле абсо­лютное, тотальное и вместе с тем конкретное возмездие. Только в случае соблюдения предписаний индивид сохранял право на пре­бывание в общине. А в случае нарушения и того более — под уг­розой оказывалась целиком вся община, потому что проступок

'2 Рукопись начала XVII в. Цит. по: Елеонская Е.Н. Сельскохозяйственная ма­гия. М„ 1938. С. 4. и Биб. Исх. 23.19. ¹⁴ Леви-Строс К. Структура мифов // Вопросы философии. 1970. Ns 7.

индивида как трагическая вина переходил на семью, род, племя... (Типологические символы — «Троянская война», «Изгнание из Рая».) На более ранних этапах развития цивилизации это было то, что называется «табу», то есть сакральное обозначение че­го-то, с одной стороны, «святого, священного, главного, наиваж­нейшего», с другой — «жуткого, опасного, запретного и даже не­чистого»... «Наше словосочетание "священный трепет", — под­черкивал 3. Фрейд, — совпадает со смыслом табу»¹⁵. Было бы не­верно видеть в табу только «темноту масс и своекорыстие жре­цов». Разрабатывая теорию социальной антропологии, А.Р. Радк-лифф-Браун (1884—1955) убедительно показал, как даже чисто иррациональные и внешне абсурдные табу практически работают на выживание общины. В позднематриархальном племени, к примеру, строжайше табуировалось общение главенствующих Женщин с мужьями своих дочерей. Теще и зятю нельзя было встречаться, разговаривать и даже видеть друг друга. Можно со смехом припомнить массу фольклорных и литературных (М. Светлов, М. Зощенко) острот про столь одиозных родствен­ничков, но исторически в этом абсурдном табу заключалась глав­ная социальная гарантия становления нового типа семьи. Так возникает вопрос об органичной связи табу с истоками морали и древнейшими кодексами законов, наконец, с базовыми психиче­скими механизмами, определяющими «силу слова». Получается, что явное или скрытое табуирование есть необходимый момент мифемы.

;>/Во-вторых, поступательное развитие мысли в мифеме деталь­но не отслеживалось. Обоснования и доказательства опускались, словно это была коллективная внутренняя речь. Мысль как бы у Выныривала из непроглядной бессмысленности, чтобы затем сно­ва нырнуть и снова всплыть в новом четком утверждении, и сно­ва нырнуть, чтобы снова всплыть. Каждый нырок знаменовал: Особого типа логический вывод, которым все в том же режиме. сгущения/смещения утверждалась причинно-следственная связь!;Между предметами и явлениями. Это так называемая тгрансдукция '.; Иви традукция (от лат. transductio, traductio — перемещение), ког-, Д& «какое-либо определение приписывается предмету в силу того, ЧТО это же самое определение принадлежит другому предмету»¹⁶. Так сложилось, что термин «трансдукция» применяют психологи;.(В, Штерн, Ж. Пиаже) для обозначения операции переноса 5, В обыденном мышлении, а термин «традукция» — философы и ^Логики (Л.В. Рутковский) применительно к формально-логиче-

¹⁵ См.: Фрейд 3. Тотем и табу. М., 1997.

¹⁶ Рутковский Л. Основные типы умозаключений. СПб., 1888. С. 13.

скому мышлению. И в том и в другом случае имеется в виду, что перенос свойств осуществляется на основе предполагаемого тожде­ства или сходства предметов и не является основанием для выведе­ния какого-либо общего закона (как в дедукции или индукции).

Трансдуктивный вывод не обладает свойством всеобщности и необходимости, он всегда относится к определенному предмету или явлению. Тем не менее при соблюдении некоторых условий это вполне правомерная логическая операция «от частного к ча­стному» или «от общего к общему». Русский логик Л. Рутковский (1859—1920) относил к числу традуктивных умозаключений, на­пример, математический вывод, согласно которому две величи­ны, равные порознь третьей, равны между собой. Можно было бы сказать, что правомерная трансдукция, выполненная при соблюдении всех логических условий, и есть традукция. Имея в виду прежде всего обыденное мышление, мы в дальнейшем ис­пользуем термин «трансдукция».

В трансдуктивном умозаключении вывод может идти от еди­ничного к единичному на основе субъективно переживаемого сходства и связи, и тогда два случайных события предстают как причина и следствие, а по одному факту судят обо всех последу­ющих. Это как пресловутый «метод тыка» при обращении с неиз­вестными приборами: либо — пан, либо... на твоем опыте научат­ся другие. Главное, что и то и другое будет самоочевидно. От ро­ковой, может быть, ошибки ограждает только коллективное бес­сознательное, которое срабатывает через интуицию или инстинкт самосохранения. Но если речь идет о привычных делах в повто­ряющихся обстоятельствах, трансдукция помогает для всего «най­ти» причину и людям кажется, что в мире нет ничего случайного. Это еще сгущение/смещение, но уже логика. Выдающийся советский фольклорист Е.М. Мелетинский называл это «естественной формой мышления» и «логическим мышлением на чувственном уровне»¹⁷. Но подчеркивая, что «логика мифического мышления кажется нам столь же взыскательной, как и логика, на которой основывается по­зитивное мышление, и в сущности мало от нее отличается», сам К. Леви-Строс приводит в доказательство цепочку метафор: «Уже давно технологи заметили, что топор из железа лучше топора из кам­ня, но не потому что один "сделан лучше", чем другой. Оба сделаны хорошо, но железо — не камень»¹⁸. Получается, что сведение к самоочевидности, провоцирующее трансдуктивное «Ага-пережива-ние», — тоже необходимый момент мифемы.

¹⁷ Мелетинский Е. Клод Леви-Строс и структурная типология мифа // Вопро­сы философии. 1970. № 7.

¹⁸ Леви-Строс К. Указ. соч.

-I В-третьих, то, что мифема предписывала делать, всегда было элементарно: «не варить», «не видеть», «явиться» и т.п. Элемен­тарно — не значит легко. Чтобы выполнить предписание, могло потребоваться подлинное мужество, настоящее самоотречение, фактически самопожертвование... Но что именно надо сделать и даже как — предельно ясно, просто, физически исполнимо и, что особенно важно, наблюдаемо: видно со стороны и, значит, под­контрольно для общины. Невозможно безнаказанно отказаться или уклониться от предписанного готового решения. Подобный «выбор без выбора» доныне сохраняется в армии: «Приказ дол­жен быть выполнен точно, в срок и с полным напряжением сил»¹⁹. Получается, что магическое мышление в принципе не только авторитарно, но и публично. Мысль могла «прийти» по-разному: как голос свыше в «двухпалатном сознании», как подсказка бессознательного через сновидение, как повеление вождя, даже как собственное умозаключение. Но в любом случае она сразу же «высказывалась» поведением на глазах у всех и вме­сте со всеми. Сращение мышления и поведения, обряда и реаль­ности в публичном действии — третий необходимый момент ма­гической коммуникации.

Четвертый необходимый момент — мистическая непроницае­мость смысла мифемы. Запрет или клятва сами по себе подава­лись как своего рода первопричина или, точнее, предпричина ве­щей и событий. Будто все вокруг (как и сам мир в целом) срабо­тано по обету. Но в таком случае и собственная активность инди­вида может показаться самодостаточной, так сказать, причинооб-разующей силой. И тогда личность становится духовно равнове­ликой общине. Может быть, табу вообще следует рассматривать как импульс психической деятельности, запускающий механизм развития личности и тем самым полагающий начало цивилиза­ции... Подтверждение такому выводу приходит с неожиданной стороны — от возрастной психологии, изучающей динамику ста­новления психики индивида.

Труды психологов-педагогов Г.С. Холла (1844—1924), П.П. Блонского (1884-1941), Л.С. Выготского (1896-1934), Ж. Пиаже (1896—1980), Э. Эриксона (1902—1994) описывают раз­витие ребенка как стадиальный процесс формирования интеллек­та. Причем каждая стадия внутренне неизменна, функционально незаменима и жизненно необходима. А все вместе они настолько соотносимы с историческими уровнями феноменологических свойств человека, словно каждый ребенок в своем индивидуаль­ном развитии кратко повторяет главные этапы развития челове-

19 Боевой устав пехоты. М., 1954. С. 3.

чества. Разработана даже специальная «теория рекапитуляции», согласно которой онтогенетическое (жизнь отдельной особи) раз­витие психики воспроизводит логику филогенеза (эволюция вида) человечества (Г.С. Холл), и совершается это спонтанно, по­скольку предопределено наследственностью (П.П. Блонский).

Отличительной особенностью психики ребенка является син­кретизм (греч. synkretismos — сращение, слияние), когда связь впечатлений заменяет связь вещей. На уровне мышления синкре­тизм проявляется как общее «телесное» понимание, где «все без различия сбито в кучу»²⁰. К примеру, ребенок называет словом «ата» бутылочку, из которой пьет молоко, через некоторое время само молоко, затем любую жидкость, наконец, утку, которую он увидел в пруду... Обобщая такого рода наблюдения, Л.С. Выгот­ский делает вывод: «Предметы сближаются в один ряд и подво­дятся под общее значение не из-за общих, присущих им и выде­ленных ребенком признаков, но из-за родства, устанавливаемого между ними во впечатлении ребенка»²¹.

Синкретизм означает, в сущности, размытость границ между внутренним и внешним, субъективным и объективным, психиче­ским и физическим. Ребенок колотит стул, о который споткнул­ся, чтобы «ему тоже больно было». Ребенок охотно соглашается, что капризничает не он сам, а «подергунчик», которого давно пора выгнать из комнаты, и, действительно, успокаивается после того, как мать выразительно хлопнет дверью. Это можно рассмат­ривать и как след древних эпох «аниматизма» и «двухпалатного сознания», и как исток «антропоморфизма» и «космизма» новей­ших философских концепций, но, главное, это означает, что остается живым и продолжает действовать единый психический механизм приспособления к реальности и эволюции без физиче­ских изменений организма. В мышлении детском и мышлении пралогическом обнаруживается общая основа. Синкретизм — это системное явление, охватывающее все стороны психической ак­тивности. Он проявляется не только на уровне восприятия (оду­шевление предметов и явлений), но и на уровне переживания (сопричастие), и на уровне рассуждений (трансдукция). Ж. Пиа­же выделял как характерную особенность детского мышления «потребность в обосновании во что бы то ни стало». «Идея слу­чая отсутствует в детском сознании, — писал он, — как если бы природа была произведением или, точнее, копией мысли, где ре-

го Пиаже Ж. Речь и мышление ребенка. М, 1994. С. 109-²¹ Выготский Л.С. Мышление и речь // Выготский Л.С. Собр. соч.: В 6 т. М., 1982-1984. Т. 2. С. 138.

бенок поминутно ищет причины или намерения»²². Детская уве­ренность, что все на свете кем-то сделано, делается или может быть сделано (в том числе собственными руками), определяется как «артифициализм» (от лат. arte — искуственный и facere — де­лать, изготавливать). По-видимому, аналогичным путем на уров­не магического мышления возникает идея тварности (сотворен-ности, изготовленное™) природы и фетишизируется творящая активность человека, которую вводят в нужное русло посредст­вом разного рода табу.

Синкретизм является первой ступенью развития мышления и, с одной стороны, становится основанием, исходной точкой раз­вертывания всех мыслительных функций, с другой — остается са­мостоятельной формой восприятия и осмысления реальности. Синкретическое восприятие и умозаключение сосуществуют од­новременно и параллельно с высшими формами обобщения и аб­страгирования, свойственными современному алгоритмизованно-му мышлению, и по-прежнему служит питательной средой интел­лектуального поиска. Если отказывают логические способы ре­шения жизненных проблем, человек автоматически обращается к исходным механизмам целостного, эмоционально насыщенного восприятия, сопричастию, метафоре и аналогии и возвращается обратно, окрыленный надеждой или догадкой, которую разраба­тывает с помощью утонченного интеллектуального инструмента­рия. Такая пульсация от примитивного к суперсложному, от це­лостного к дифференцированному, от диффузного к четко очер­ченному, от изначального к современному остается универсаль­ным принципом психической адаптации к реальности. В психо­логическом плане особо важно, что в синкрет сливается понима­ние причинности и преднамеренности, как в мифеме, столь ха­рактерной для логического мышления на чувственном уровне. Благодаря этому психическому механизму с легкостью, зачастую автоматически совершается переход от «естественной формы мышления» (Мелетинский) к научной. Или обратно.

Но пралогическое мышление продолжает существовать и само Йо себе, не ведая силлогизмов, выдавая подчас из очевидных по­сылок несообразные, но и неопровержимые ответы. Видный со­ветский нейропсихолог А.Р. Лурия (1902—1977) в ходе экспери­ментального исследования узбекских декхан предлагал вопрос, Четко воспроизводящий структуру силлогизма: «Хлопок растет там, где тепло и сухо. В Англии холодно и сыро. Растет ли там хлопок?» Опрашиваемые, жившие в мире традиционной культу­ры, ни разу не дали ожидаемого ответа. Чаще всего можно было

²² Пиаже Ж. Указ. соч. С. 146.

услышать: «Я там не был, не знаю». Самое большое, чего удава­лось добиться, это признание: «По вашим словам выходит, что хлопок там не растет, но я этого не видел»²³. По-видимому, вне зависимости от интеллектуальных технологий социума и индиви­дуальных способностей человек остается на том уровне мышле­ния, который необходим и достаточен для решения его конкрет­ных жизненных проблем. Интересное подтверждение этому нахо­дим в истории древних цивилизаций, где высокоразвитое счисле­ние тем не менее оставалось подчиненным практическим задачам и не поднималось до стадии абстрактных закономерностей и уни­версальных законов. Так, в Вавилоне отношение длины окружно­сти к диаметру принималось равным трем. Такая степень точно­сти была вполне достаточной для разделения обода колеса и оп­тимального расположения спиц. Но это было неизмеримо ниже математических возможностей вавилонян, у которых, к примеру, календарь был даже точнее современного.

Феномены синкретического мышления проявляются даже в гипотезах науки. Бесконечные дискуссии на тему: «Есть ли жизнь на Марсе?» — начались, когда астрономы заметили на поверхно­сти далекой планеты некую сеть практически прямых линий, по­тому что первая гипотеза, возникшая у ученых, соответствовала артифициалистской установке: «Должен быть кто-то, кто это сде­лал». Весь мир заговорил о «марсианских каналах». А впоследст­вии оказалось, что это был оптический эффект, создаваемый осо­бенностями телескопов того времени. И показательно, что тот же самый американский астроном П. Лоуэл (1855—1916), который был автором гипотезы об искусственных сооружениях на Марсе, позднее математически вычислил, что за Нептуном должна быть еще одна планета, рассчитал ее орбиту и организовал научный поиск. А 15 лет спустя на расчетной орбите, действительно, бы­ла открыта планета Плутон.

Парадокс в том, что в начале XXI в. человеку приходится на­деяться на чудо даже больше, чем в древности. Слишком многое в его жизни не поддается личному контролю, зависит от случая, внешних обстоятельств, чужих и не всегда дружелюбных людей. Он должен принимать решения, не обладая достаточной инфор­мацией, но рискуя многим. И даже если бы такая информация вдруг к нему пришла — скажем, он получил бы огромный свод данных обо всех, например, акционерных обществах, — все рав­но с таким объемом сведений ему бы не совладать. Вполне обра­зованный, по-современному ироничный человек бессознательно

²³ См.: Лурия А.Р. Об историческом развитии познавательных процессов. М., 1974. С. 108-121.

погружается в синкретизм с его размытостью психического и фи­зического, причинности и преднамеренности, личного опыта и коллективных представлений, жаждет чудесного озарения или ав­торитетного слова. В острых случаях психическое перенапряже­ние переходит в невроз. Характерный пример приводит психоте­рапевт-психоаналитик Карен Хорни (1885—1952). У своей паци­ентки она выявила мистическую убежденность в том, что боль­шое несчастье непременно вызывает помощь извне. Эта женщина сама усугубляла свои проблемы, бессознательно доводя до катаст­рофы любую трудность из желания приблизить неведомую по­мощь извне, мечты о которой снимали психическую напряжен­ность, замещая собственную рассудительность и активность²⁴. В принципе это всего лишь предельное выражение массовых состо­яний психики, когда открываются шлюзы коллективного бессоз­нательного и люди готовы искать ответа и опоры на стороне, прежде всего в массовой коммуникации, и голос молвы снова становится для человека голосом Бога. Феномен «толпы», столь ярко описанный философами и политиками XX в., наглядное тому подтверждение.

Полная иррациональность, легковерие и непостоянство толпы изумляли ученых, впервые обративших свое внимание на массы как коллективный субъект поведения. При дальнейшем рассмот­рении уточнялось, что «толпа» ведет себя так, как вел бы себя че­ловек, находящийся во власти синкретического мироощущения. «Они не умеют извлекать уроков из опыта, — пишет С. Москови-чи в работе с характерным названием "Толпы, женщины и безу­мие". — Живя в воображаемом мире, отуманенные образами и иллюзиями, сосредоточенными в бессознательном, толпы готовы проглатывать все, что им преподносится, и действовать в соответ­ствии с этим... Толпа не отличает сна от реальности, утопии от науки. Она не признает препятствий, которые мешают исполне­нию ее желаний. Она тем более не понимает слов, с которыми к ней обращаются, чтобы пробудить и заставить отказаться от того, чего она требует...»²⁵ Это весьма выразительное описание устра­нения границ между фантазией и реальностью, между физиче­ским и психическим в контактном общении массы людей. А при синкретическом/пралогическом восприятии и осмыслении мира сознание человека становится «двухпалатным». Отсюда почти сомнабулическое повиновение «толпы» слову харизматического

³⁴ См.: Хорни К. Невротическая личность нашего времени. Самоанализ. М., 1993.

²⁵ Московичи С. Толпы, женщины и безумие (Коллективное вещество: импуль­сивное и консервативное) // Психологическое обозрение. 1996. hk 2 (3). С. 54—55.

оратора — лидера, вожака, Учителя, кумира, словом, «героя», если применить терминологию социолога-народника Н.К. Ми­хайловского (1842—1904).

Толпа — это вырывающееся вовне брожение коллективного бессознательного. Поэтому сам человек в толпе себя не видит и не помнит. Однако тот, кто над (герой) или в стороне (иссле­дователь, наблюдатель), прочитывает закономерности, движущие порывами массы, и может направлять их в определенное русло. Феномен «герой—толпа», реализующий механизм «двухпалатно-сти сознания», предстает в этом свете как момент слияния кол­лективного бессознательного и массовой коммуникации. Это клю­чевой момент рассмотрения проблемы. Дело не только в том, что массовая коммуникация предваряет, провоцирует, сопровож­дает и закрепляет эпифеномены коллективного мышления, обще­ния и поведения. Еще важнее то, что все мифемы — от общин­ных и житейских до духовных и политических — не только обращаются в массовых средствах воздействия, но здесь же и порождаются. Массовая коммуникация всегда была и остается своего рода экраном, на котором проецируются образы реаль­ности, пропущенные через архетипы коллективного бессознатель­ного. Это необходимо людям для психической адаптации и со­хранения активности в неконтролируемых индивидом ситуациях при нестерпимом нарастании социального напряжения. Комму­никативное взаимодействие «герой—толпа» приобретает вид «газе­та—читатель» или «телевидение—зритель», но психическая основа процесса в принципе сохраняется. И поведение рассредоточенной, парцеллярной, как говорят социологи, аудитории современных средств массовой информации статистически исчислимо, прогно­зируемо, а в критические моменты аналогично феномену толпы. Не случайно хладнокровные политики так заботятся о том, чтобы максимально нагнетать пропаганду на пиках напряженности, когда люди готовы верить во что угодно. Характерно, что, подчеркивая роль пропаганды в период революционного подъема в России (февраль 1905), В.И. Ленин писал в статье «Новые задачи и но­вые силы»: «Новые ручьи ищут выхода немедленно и, не находя соц.-дем. русла, они будут устремляться в несоц.-демократи­ческое»²⁶.

В массовой коммуникации плещется коллективное бессозна­тельное. Хотя нельзя сказать: «Все — коллективное бессознатель­ное и ничего, кроме коллективного бессознательного». Но отсюда следует, что, включаясь в массовую коммуникацию как реципи­ент или как коммуникатор, человек устремляется в открытое

²⁶ Ленин В.И. Поли. собр. соч. Т. 9. С. 304.

поле коллективного бессознательного и непроизвольно переходит к той парадигме мышления и тем формам творчества-в-процес-се-коммуницирования, которых требуют интерпретация и порож­дение сообщений, адекватных изначальным структурам психики. Так что не только магическая парадигма порождает мифемы, но и мифемы стимулируют пралогическое мышление. Поэтому тек­сты мифологического, как принято называть, типа переполняют каналы массовой коммуникации. Они едва ли не главный мани-пулятивный материал прессы. Но и без них вряд ли возможна ка­кая-либо эффективность информационного воздействия. Это в принципе неустранимый элемент массовой коммуникации. Здесь отправная точка творчества-в-процессе-коммуницирования.

Мифологический текст ориентируется прежде всего на ирра­циональную сторону человеческой психики: когда ищут не ин­формации, а надежды; не фактов, а оценок; не логики, а исхода чувствам; не обоснованности, а панацеи от своих бед; не объек­тивности, а поддержки; и т.д. В этом случае сообщение воспри­нимается тоже иррационально: факты, цифры забываются, а остается только общее впечатление, эмоционально окрашенный образ и твердое убеждение: «Это хорошо, а это плохо!» Порожда­ется такой эффект в магической парадигме мышления со свойст­венной ей синкретичностью: целостностью и эмоциональностью восприятия, нерасчлененностью желаний и реальности и т.д.

Чтобы подготовить мифологический текст, журналисту прихо­дится самому погружаться в магическое мышление, смешивая реа­льность и символику; догадки, которые придают желаемый смысл событиям, и факты, которые, как известно, «сами по себе упрямая вещь»; логику науки и директивы идеологии. Происходит именно то, что К.-Г. Юнг называл слиянием с надличностными образова­ниями коллективного бессознательного. При этом несущественно, каково в данный момент актуальное содержание коллективного бессознательного. Лишь бы всплыло нечто абсолютное, что стало бы более значимым, нежели все индивидуальное. Это придает не-I цререкаемую убежденность в надличностной истине, как шаману, ** Надевшему маску тотема и мнящему себя богом. Ни грана сомне-| ния, ни секунды колебаний по принципу: «Кто не с нами, тот '. Против бога!». Не важно, сколько в этом искренней увлеченности, _д сколько наигранной экзальтации, а сколько профессионального i навыка. Одно плавно переходит в другое. Нередко все начинается | с, трезвого расчета или заказа, а потом переходит в патетику, а то и I в истерику. Как сказала однажды поэтесса Вера Инбер: «Настоя- I Щая литературная подлость никогда не бывает в чистом виде, а! Всегда пополам с искренним энтузиазмом». Справедливости ради следует сказать, что существуют авторы, которые не могут мыслить

и понимать мир иначе. Но искреннего энтузиазма в чистом виде тоже практически не бывает, а все пополам с химерами, завира­льными и корыстными, как настоящая литературная подлость. И тут все зависит от самого журналиста. Механизмы и архетипы коллективного бессознательного амбивален