Воззрения на основания достоинства и чести

 

В данном разделе будут рассмотрены представления о достоинстве (ценности) личности в его связи происхождением, положением в мироздании и социуме, соблюдением этических норм и этикета, богатством и землевладением, праздностью и праздничностью, славой.

Достоинство – констатация того, человек не просто существует, а его существование имеет значение, заслуживает уважения. Достоинство и честь всегда на чем-то основаны[141] – и для христианина, и для язычника. С христианской точки зрения уважения и любви заслуживает всякий человек, но настоящей личностью необходимо стать, достоинство нужно проявить, заслужить или приобрести через принадлежность.[142] Достоинство начинается со свободы и, как уже было показано на примере латинского liber, – и «свобода», и «благородство», и «достоинство» могут составлять поле значений одного слова.

Воззрения на достоинство и смысл чести также опирались на представления о месте человека в мироздании – соединяющее небо и землю, положение между богами (Богом, духовными силами, божествами) и материальным миром. Признание достоинства – это указание на то, что данный конкретный человек есть подлинно человек, что он не подобен животному (недостойному человеческого). Низость воспринималась как возвращение к животному состоянию, а особенный героизм или выдающиеся добродетели – как соприкосновение с божественным или превращение в божество. Впрочем, подобное восприятие не было однозначным: звериная ярость воина, уподобление его медведю или волку, восхвалялась в некоторых эпических произведениях[143], а сами звери уподоблялись богам. С точки зрения обыденной этики (порой сочетающейся с недоверием к героям), человек вполне наделен своим достоинством, когда занимает именно свое среднее место в мироздании – ни выше, ни ниже.

Достоинство для средневекового человека требовало соблюдения норм, отличающих человека от животного. Так, Ратрамн из Корби в письме св. Римберту (будущему гамбург-бременскому епископу) о людях с песьими головами представляет как показатель чувства «достоинства» наличие социального чувства стыда и понимание необходимости ношения одежды.[144] Богословие образа и подобия Божия сделало еще более четкой границу между животным и человеком, но и дохристианские общества Европы связывали достоинство с соблюдением минимальных правил поведения, подобающего человеку – ношением одежды, соблюдением сексуальных ограничений, способность быть умеренным в еде и питье и т.д.

Оскорбления, связанные с сексуальной сферой, с намеками на непристойность, относились к наиболее тяжким.[145] В германских и кельтских обществах честь свободной женщины защищали ее родственники-мужчины, и оскорбление ее чести считалось позором семьи. В «Саге о Гисли» за честь женщины бьется ее муж, а затем – его брат.[146] Мужчина, посягнувший на достойную свободную женщину, рисковал утратить свой статус, честь и жизнь.[147] Ограничение сексуальных связей до и вне брака между свободными людьми (развлечение мужчин с рабынями воспринимались иначе) не было производным одного только христианского учения.

Иерархическое сознание средневековых людей предполагало, что люди не равны, каждый член общества мог претендовать на тот или иной уровень почтения к себе лично ввиду специфики своего положения. Достоинства и недостатки (в личных качествах и в социальном положении) не оставались чем-то личным. Богословские средневековые представления о достоинстве подтверждали этот взгляд: роли, дары и статусы членов общества различны и должны дополнять друг друга, как различны и достоинства, в зависимости от положения, рода занятий, заслуг, рождения.[148]

Достоинство требовало демонстрации и утверждения в правовых или культурных отношениях. Добродетель не добродетель, если она не проявлена в делах, достоинство не достоинство, если оно не продемонстрировано. С духовной точки зрения этот подход не вполне верен: внутреннее богатство человека не всегда определяется внешним и часто может противоречить публичному облику.[149] Но для аристократии необходимость демонстрации достоинства оставалась принципиально важной на протяжении всего Средневековья, и эта демонстрация исполняла роль важного культурного знака и структурирующего общество элемента.[150] Из этой необходимости родились нормы аристократического поведения и, как их разновидность, театрализованная куртуазная культура, в которой все значимое – от душевных качеств, необходимых аристократу, до его достатка – демонстрировалось в ярких знаках.

Мир средневековой аристократической нравственности не был единым: моральные принципы, исповедуемые католиком, альбигойцем, тайным или явным язычником, совершенно различны. Один утверждал, что добродетель без соответствующих дел мертва, другой – что моральность поступков не играет никакой роли. Кто-то был погружен в аскетическое делание, кто-то жил в роскоши. Но все аристократы существовали в особой системе культурных знаков, демонстрирующих их особое положение и достоинство.

Средневековое право утверждало различие достоинств в специальных нормах – в частности, в праве вергельда (цены личности). При этом даже раннее право защищает достоинство всякого свободного человека: Тацит писал: «Королей [германцы] выбирают по знатности, а военачальников – по доблести. [При этом] у королей нет неограниченной или произвольной власти, и вожди главенствуют скорее [тем, что являются] примером, чем на основании права приказывать, тем, что они смелы, выделяются [в бою], сражаются впереди строя и этим возбуждают удивление. Однако казнить, заключать в оковы и подвергать телесному наказанию не позволяется никому, кроме жрецов, да и то не в виде наказания и по приказу вождя, но как бы по повелению бога, который, как они верят, присутствует среди сражающихся».[151]

К числу прав, разделяющих общество на сословия, относились также привилегии – важный элемент самопределения благородных людей, имевший и положительные, и отрицательные стороны. Коренным положительным значением привилегий была заслуга: исполнение должности, выполнение обязанности по управлению, несение военной службы, оказание услуг высокопоставленным лицам или Церкви и т.д. Вместе с тем имело место и присвоение особых прав и привилегий силой, среди которых было немало вызывющих отвращение и современников и потомков. Чрезмерная привилегированность знати могла рождать социальную несправедливость и нестабильность.

Привилегии не должны пониматься лишь как освобождение, социальный безвозмездный дар; они не только освобождали человека, но и были знаком обязанности. Все аристократические привилегии обязывали аристократа им соответствовать, неисполнение определенных условий лишало и привилегий, и общественного положения.

Организация богатого быта и дела щедрости были наиболее яркими для Средневековья способами демонстрации свободы, положения и достоинства, унаследованными от ранних эпох. Обширные земельные владения и достаток во все времена – прежде всего, залог выживания, устойчивости мироздания отдельной семьи, безопасности и долголетия рода. Обычаи дарения и гостеприимства были священными во многих европейских и неевропейских культурах. Материальное благополучие стало важнейшим знаком престижа и влияния и приобрело такое личностное и общекультурное значение, что состоятельность человека и знаки, иллюстрировавшие его материальное благополучие, напрямую были связаны с понятием чести. Достаток давал возможности, б о льшую свободу, а следовательно – власть и уважение.

Щедрость, проявляемая в устроении празднеств и раздаче богатств, была для германцев едва ли не главной добродетелью влиятельного человека или правителя. Эпитет «кольцедаритель» и подобные ему по смыслу эпитеты наиболее часто употреблялись в отношении достойного вождя, поскольку распределение захваченных на войне богатств и устроение пиршеств для дружины было важнейшей его обязанностью и основной возможностью проявить свои справедливость и мудрость по отношению к ближайшим соратникам.[152] Символические дары, преподносимые вышестоящим королем (вождем) нижестоящему по рангу могли иметь более существенное политическое значение, чем дань, ему выплачиваемая, как свидетельствует об этом ирландская «Книга Прав» XII в.[153]

Снорри Стурлусон в «Младшей Эдде» называет наиболее уважаемых бондов «раздающими богатства» (veitanda fjar),[154] что также указывает на ценность щедрости. Таким образом, дела щедрости играли огромную роль как для земельной знати, так и для «пра-рыцарей» в лице беземельных воинов и их вождей (чье положение с точки зрения знатных землевладельцев было не однозначно благородным, поскольку безземельных презирали).[155]

Достоинство проявлялось и в том, чтобы давать, и в том, чтобы принимать, поскольку дар может послужить как чести, так и бесчестию принимающего. Потеря богатства приравнивалась к потере достоинства,[156] что неудивительно, поскольку лишившись состояния, человек терял связи и влияние и мог попасть в зависимое от других положение (т.е. к утрате свободы). Тот, кто не принадлежал к числу влиятельных и богатых, оказывался в ущемленном положении, особенно в случае конфликтов и судебных тяжб.[157]

Для военной аристократии принципиально важным было приобретение имущества в войне путем захватов, таким образом, оно указывало на военную удачливость и доблесть, а распределение богатств было основой отношений между воинами и вождем. Щедрость должны были демонстрировать и те, кто нажил состояние трудом. Если хозяин владения по какой-то причине не мог проявлять щедрость так, как считает соответственным своему положению, он считал это бесчестием.[158] Не только в английском «honour», но и, например в древнеирландском «ordan» соединены значения «честь», «власть» и «имение (наследство)».[159] Именно дарение, наследование и завоевание на протяжении Средних веков оставались самыми благородными способами приобретения или передачи имущества.

Связь земельных владений с благородством и достоинством личности, а также существенное значение принадлежности к месту особенно ярко прослеживается в ранних скандинавских государствах: слово «óðal», которым обозначалась наследственная собственность, указывало и на благородство; личные и имущественные права образовывали нерасторжимое единство и равно считались неотъемлемыми качествами члена общества. Возвращая нас к основам понимания свободы, А. Гуревич указывает: «Одальман был свободнорожденным человеком, и слово “одаль” (odаl) имело общее происхождение со словом ethel (edel), обозначавшим благородное, знатное происхождение человека, принадлежность его к свободному роду. Качества лиц переносились на землю, и она тоже считалась благородной, свободной. Термин “аллод”, обозначавший свободное земельное владение у франков и других германских племен континента Европы, по-видимому, был родственным термину “одаль” и разделял с ним указанные черты».[160]

У древних ирландцев встречается множество указаний на веру в мистическое единство между человеком и его землей, в котором проявлялось его достоинство и соответствие его личных качеств занимаемому положению. У ирландцев слово, обозначающее правителя, главу клана, flaith (букв. «господин» или «лицо облеченное властью»), соотносится с корнями, обозначающими «землю» (с валл. gwlad («страна», «земля»), средневерхненемецким gewalt «сила»). Согласно трактовке А. и Б. Рисов, именно правитель мистически связан с землей, именно он, а не фактический владелец – первый ее хозяин (flaith не имел личных прав на землю). Для обозначения свободных людей используются понятия bo-aire и cele. Первое обозначает свободного общинника и владельца скота, а также благородного человека, который обладает особым правовым статусом. Второе – клиента, служащего господину flaith. [161] Знатность в Ирландии хотя и предполагала ношение оружия, но не была связана с постоянным участием в войнах и военных походах.

Особенностью ирландской иерархической системы было то, что «люди искусства» (aes dana) – поэты, сказители – составляли особую общественную прослойку, обладавшую равным статусом с родовой знатью и после того, как перестали нести жреческие и иные священные функции.[162] «Оллам (оllаm), занимавший наивысшее положение в образованном сословии, приравнивался по своему правовому статусу к королю или епископу».[163] В некоторых древнейших текстах короли разных ступеней также называются высшими поэтическими рангами.[164] Поэты в Ирландии отличались от знати не по статусу, а по предназначению, поскольку роль аристократии в обществе не ограничивалась, конечно же, лишь возвышенным положением или максимальной свободой.[165]

Материальными знаками достоинства были не только земля или богатство как таковое, но и отдельные предметы. Как правило, вещи, имеющие большое социальное значение, наделялись и сакральным содержанием, благословлялись, на них наносились защитные знаки. Одежда и украшения должны были соответствовать положению владельца и обстоятельствам. «В нарядах наилучших, какие только есть. Богатырям скупиться не позволяла честь. Одет народ богато там, где Брюнхильда правит, и нас за платье бедное молва потом ославит».[166] Оружие имело столь большое значение, что одухотворялось, мечам давались имена; считалось, что прославленное оружие имело собственную волю.[167] Статусным имуществом были рабы, а также животные; в зависимости от культуры и обстоятельств, это могли быть кони или быки.[168]

Вместе с тем богатство (а особенно чрезмерное) не должно было быть самоцелью. «Скупой рыцарь», человек, без меры жадный до сокровищ, вызывал презрение. «Если глупцу достается в удел любовь иль богатство, не добудет ума он, но чванство умножит и спесью прославится».[169]

Достаточно распространено было противопоставление богатства и славы, где последней отдавалась большая честь.[170] «Гибнут стада, родня умирает, и смертен ты сам; но знаю одно, что вечно бессмертно: умершего слава»[171] («Domr um dauoan hvern» буквально значит: «Суд (суждение) о каждом из умерших»[172]).

«Судя по афоризмам, заключенным в “Речах Высокого”, и по исландским родовым сагам, идеал бонда сводился к безбедному существованию. Стремление к роскоши, присущее знати, не характерно для простых свободных. Но и для тех и для других богатство, создано ли оно собственным трудом или захвачено в битвах, не представляет самоцели. Оно не получает высокой оценки в рамках мировоззрения, господствовавшего в этом обществе. В строфах “Речей Высокого”, по-видимому, резюмирующих взгляды дофеодальной эпохи, подчеркивается эфемерность богатства и несущественность, незначительность его по сравнению с высшими ценностями, стоящими в центре внимания общественной морали. Богатство преходяще: “Лучше живым быть, нежели мертвым; живой – наживает; для богатого пламя, я видел, пылало, но ждала его смерть”. <…> Противопоставление славы богатству в высшей степени характерно для мировоззрения людей варварского общества. В плане этого противопоставления богатство может цениться лишь постольку, поскольку оно способствует достижению славы и общественного уважения. Но, как мы видели выше, для этого надобно не накапливать богатства, а расточать, раздаривать, расходовать на пиры, короче говоря, превращать в знак личной доблести».[173]

Представитель знати, и тем более рыцарь, мог быть беднее городского буржуа, но последний все-таки чувствовал себя перед ним ущемленным и несколько униженным (даже если это итальянский буржуа, изгоняющий аристократа из своего города), поскольку значительного имущества недостаточно для того, чтобы войти в круг аристократов, недостаточно герба и родословной. Потому что для этого необходимо полное восприятие образа мысли, стремлений, слов и дел, которые стоят за родовыми амбициями и гербами. Необходимо было, чтобы самим поведением человек демонстрировал высочайшее достоинство.

Богатство искушает, часто приводит к злоупотреблениям и нарушению этических законов. Вместе с тем, роль богатого человека оставалась существенной – это роль сильного, покровительствующего слабым, отца, заботящегося о детях, правителя, имеющего широкие возможности исполнения своей богоданной роли для поддержания благополучия семьи и общества. И поэтому уважение, оказываемое хозяину владений и сокровищ, было во многих случаях обосновано.

В контексте рассуждения о свободе в данном исследовании праздность уже рассматривалась как аристократическая привилегия. Праздничность и причастность к военным делам и управлению стали частью чувства достоинства средневекового аристократа X-XIII вв. С одной стороны, праздничность – это образ райской жизни, идеального бытия. С другой стороны, праздничность – это нечто, находящееся над обыденным, противостоящее обыденному (простому, пошлому), где обыденное – это жизнь на уровне необходимости уделять все внимание удовлетворению основных (низких) потребностей. Аристократическая вне-обыденность предполагала также виды занятий, считавшихся особенными, требовавших проявления выдающихся качеств, и таким образом указывавших на то, что исполнитель их – личность, человек особенный.

Однако свободой, достатком и праздничностью аристократическое достоинство не ограничивалось. Среди людей, имеющих высокий статус, и в раннее Средневековье важную роль играли другие ценности – нравственность, учтивость, образованность, и прежде всего, проявление основного качества достойного человека – мужества. Даже в скандинавских сагах подчеркивалась воспитанность вождя или героя, особо восхвалялись мудрость и знания.[174]

Для простого человека стремление к знатности – это, чаще всего, стремление к богатству, сытости, свободе от изнурительного труда. Но в Средние века тот, кто поднимался по социальной лестнице, сталкивался не только с необходимостью приобретать хорошие манеры,[175] связи и знания, но также с идеалами и моральными предписаниями.

Для аристократизма были важны были не только искренние порывы добродетели, но и театрализованные, «поставленные», предписанные статусом действия, демонстрирующие их. Подобная демонстрация служила не только укреплению положения аристократии в социуме, но и утверждению, закреплению самой этической системы, ее передаче во всех социальных слоях и от поколения к поколению.

Этические и эстетические требования, в конечном итоге, сложились в устойчивые нормы, которые иногда называют «рыцарским кодексом чести», – они также стали формой демонстрации достоинства. В действительности единого комплекса норм не было. Одновременно существовали, например, идеал сдержанности (демонстрирующие власть человеческого духа над телом и над обществом) и идеалы страстности: ярости в бою, нежности в ухаживании (отражающие ценность искренности и соответствие духа стремлениям). Система, утверждающая внешнюю правду отношений между людьми, была призвана поддерживать правду внутреннюю. Традиции, связанные с этикетом и образом жизни, тоже стали со временем символами достоинства, делом чести. Она была консервативным стражем наследия предков, истин веры, аристократической культуры и этики; делала традицию личным достоянием аристократа, оценивающего ее сохранение выше собственной жизни. Честь стала камнем преткновения и одним из основных движущих мотивов поведения различных героев задолго до первых рыцарей. Все древнейшие европейские саги и хроники повествуют нам об этом качестве.

Острота, с какой воспринимались вопросы личной и родовой чести, растет вместе с положением человека. Видимо, это главная причина, по какой зачинщиками родовых и межродовых конфликтов в исландских сагах становились знатные люди.[176] Более высокое положение в обществе не только давало большие возможности, но и требовало более серьезного отношения к своим поступкам и ко всем ситуациям, которые затрагивали честь.[177] Посягательством на личную честь преимущественно были нарушения имущественных прав, оскорбления или нанесение физического вреда человеку или его ближним.

Лучшей наградой достойному человеку считалась слава. Как сказано в процитированных выше «Речах Высокого», люди умирают, богатства исчезают, а слава, суждение других – живет. Память поколений откликается на подлинные, не показные достоинства и заслуги. Задачей знатного человека было не только завоевать доброе имя и не очернить честь рода, но победить время и, в каком-то смысле, пространство, очаровав или поразив современников и потомков.[178]

Суждение окружающих о личных качествах человека играло огромную роль. Так, в исландских повествованиях о распрях и межродовых конфликтах одним из доминирующих мотивов действий героев является именно желание не давать повода кривым толкам: обвинениям в трусости и отсутствии чести. Особенно ярким примером является «Прядь о Торстейне Побитом Палкой», подробно рассматривавшаяся А. Гуревичем, герои которой желали мирного разрешения разногласий, но вступили в конфликт, подстрекаемые разговорами об их нерешительности и трусости. Их финальный поединок А. Гуревич сравнивает с рыцарским турниром: «Современному читателю может показаться, что перед ним сцена боя доблестных рыцарей — невольников куртуазного этикета, а не исландских бондов или необузданных викингов. <…> Понятие “игра” (leikr), как кажется, очень точно передает двусмысленность происходящего: противники сражаются всерьез, их мечи затупились от ударов, деревянные щиты разбиты в щепки, и вместе с тем ни Бьярни, ни Торстейн не жаждут кровопролития, — этот “турнир” призван восстановить их достоинство и уважение в глазах тех, кто был осведомлен об их распре».[179]

Завершая данное рассуждение, можно вновь вернуться к утверждению, что иметь достоинство означает, прежде всего, быть кем-то, быть значимой точкой мироздания. О. Зубец пишет, что положение мещанина – это «ничто» по сравнению с «что» аристократа: «Не праздность, а трудолюбие и профессионализм, не гордость, а скромность, не щедрость, а бережливость, не подаренное или завоеванное, а заработанное, не эстетизированное, а антиэстетическое (по поводу чего так переживали критики мещанства в ХIХ веке), не дарение, а благотворительность, благодеяние, устремленность к богатству и т.д. — это ценностные откровения Ничто».[180] Аристократ – это личность, вершина общества, творец закона и истории.

Вопреки всем рассуждениям о ценности каждого человека, для многих – но не для всех – аристократов мир людей (в полном смысле этого слова) ограничивался кругом знати и рыцарства, и все добрые деяния оказывались уместными только в этом кругу: щедрость, уважение, сдержанность. Все, кто находился за его пределами, лишенные достоинства подлинной человечности, не были для них объектами благородных действий.