Ценность семьи и рода в аристократическом мышлении 4 страницаСтремление к идеалу, к перерождению общества при помощи воспитания добродетелей, несоответствие реальности высоким нравственным идеям были сквозными темами литературы рыцарской эпохи. Уже в XIII в. многие нобили не желали проходить посвящение и вступать в ряды рыцарей (и на этом фоне развивалась театральная придворная культура, замещающая службу). Данные обстоятельства побуждали других рыцарей к действию – к созданию духовных рыцарских орденов и светских объединений, члены которых уделяли особое внимание религии и морали. Культура рыцарства действительно была образцом для подражания представителями других слоев общества[421], а те (особенно бюргерство) оказывали влияние на рыцарей, так в аристократическую среду в XIII в. стали проникать идеалы бережливости и трудолюбия.[422] Те, кто серьезно следовал всем рыцарским идеалам и, более того, избегал прелестей куртуазных игр, кто искренне считал, что лишь Бог дарует победу или поражение, отказывался от очевидных земных благ ради вечного спасения, могли показаться людям, живущим в постпросветительское время, суеверными и наивными. Но не следует упускать из виду, что воины XI-XIII века – и таких примеров много – действительно глубоко почитали слова рыцарских клятв, осмысляя события жизни духовно, а не только прагматически, и делали это без всякого видимого лицемерия.[423] Благородные христиане Средневековья считали себя и свои дела не больше, не меньше как частью Священной истории.[424] Литераторы, историки и дидактические авторы высокого Средневековья предписывали аристократу-воину следовать христианским добродетелям, к которым, в принципе, должен стремиться всякий человек. Фрейданк и Томасин фон Цеклер – немецкие авторы XIII в. – полагали, что благородство не зависит от происхождения, поэтому аристократическое сословие должно быть открыто для достойных людей из низов. Добродетельность и высокие моральные качества – единственное, по их мнению, что является признаком нобилитета, а не рождение, богатство, наследственные сокровища или благородные титулы, даруемые принцами. «Добродетели, – пишет Томасин, – должны предпочитаться богатству и благородному происхождению, потому что моральное благородство и есть единственное настоящее благородство».[425] Если человек поступает против благородства, имея высокое происхождение, он бесчестит свой ранг, и вдвойне заслуживает наказания, поскольку происхождение увеличивает его вину. Унаследованное богатство и честь не делают человека благородным, он сам должен быть таковым. Чести достигают, являя добродетели. Желание чести и страх бесчестия удерживает всю систему, рыцарское сообщество регулирует поведение своих членов, поддерживая тех, кто имеет честь, и отталкивая тех, кто ее недостоин. Честь есть выражение общественного признания, награда за следование обычаю. Тех, кто терял честь, могли подвергнуть грубому унижению, потеря чести была хуже, нежели смерть. Благородство – это качество, являющее себя лишь в отношениях между людьми. «Никто не знает, чего стоит человек, пока он не будет возвышен среди других. Когда он взойдет так высоко, как может, тогда он и покажет, является ли он preudom».[426]
2.5. Honor: значение чести в аристократическом мышлении
Средневековые представления о чести весьма поэтичны, поэтому уместно в их изучении опираться на художественную литературу того времени, дававшую образцы, на которые читатели желали равняться. Связь между моралью, личными качествами и почестью, воздаваемой человеку, не была изобретением христианской эпохи. Христианство ставило своей целью пробудить благородство, достоинство и добродетели в каждом человеке, независимо от его положения в обществе. Но и в XI-XIII в. категориями «чести» и «достоинства» по-прежнему оперировали короли и аристократы. В XI-XIII вв. «честь» предстает перед нами, в основном, понятием либо статусным, что сближает его с установками, существовавшими в языческие времена, либо сопряженным с этикой и личными качествами, необходимыми по статусу. Оскорбление чести, таким образом, оказывается неуважением к личности именно в контексте миропорядка и социальной иерархии. Честь (лат. honor, англ. honour, honor; фр. honor, onore, нем. onra, êre) – это достоинство, присущее человеку определенного положения и статуса. Но представление о том, что честью обладает всякий человек, можно было встретить не только у богословов, недаром некоторые аристократы ратовали за то, чтобы высшее сословие было открыто для достойных людей из низов. Хьюго фон Тримберт писал, что «крестьянин равен лордам во всем, кроме богатства».[427] Подобные идеи разделяли не все. Но, все-таки, в иерархии чести каждый свободный человек обладал честью большей, чем лично зависимый. Пленник считался лишенным чести. Поэтому и выкупавший пленника «возвращал ему честь».[428] Рыцарская честь включала в себя силу, красоту, богатство, обходительность, среди рыцарских добродетелей с честью связывались, прежде всего, щедрость и храбрость. Благополучие, удачливость и одаренность давали своему носителю особое положение в обществе и воспринимались как знаки благоволения свыше. Употребление слова honor для обозначения богатства в рассматриваемую эпоху было широко распространено. Потеря богатств воспринималась и обозначалась как позор, а shame (англ. «стыд», «позор») являлось синонимом poverty («бедность»), примеры чему можно встретить в романах Хартмана фон Ауэ. В его поэме «Gregorius» аббат отговаривает своего бедного друга от притязаний на рыцарское звание такими словами: «Если ты и приобретешь ранг рыцаря, ты окажешься пристыжен своей бедностью. И что принесет тебе рыцарство, если власть богатства тебе не доступна?»[429] Распространено было мнение, что бедный человек рыцарского звания и бедная благородная женщина не имеют чести – ни красота, ни обходительность заменить ее не могут. В связи с таким отношением к богатству и благополучию внешний облик аристократа имел решающее значение. Поэты безо всякой иронии вторили словам Эдды: «Обнаженный человек ничтожен»[430], считая красивую одежду и приятный внешний вид прямым указанием на прекрасные внутренние качества. В средневековом употреблении с помощью honor нередко обозначались те вещи и явления, из которых честь происходит. Словом honor называли землю, которую рыцарь получал от сеньора за службу. Земельный надел и связь, которая предполагается между сеньором и вассалом, являлись источником достоинства и статуса. В этом смысле, полагаясь «на честь» в речи и утверждениях, феодал не только обозначал свое положение, владения были гарантией его честности.[431] Феодал получал честь от своего сеньора и пользовался всеми ее благами. Но именно в виду того, что данная честь давалась за службу, содержание ее приобретало моральный оттенок, поскольку служба связывалась с добродетелями верности, смелости и щедрости. Богатство и знатность должны были быть также «дополнены» обширными и знатными родственными связями. Слава предков обязывала следовать их примеру, а родственники ближайших поколений защищали ее и поддерживали. Честь зависела от рода, заслуг, силы и влиятельности его членов. Впрочем, поэты не забывали и о дружбе, которая тоже была опорой чести. Во многих случаях привязанность чести к рангу означала, что оскорбление чести мог нанести только человек равный рангом – не ниже и не выше. Если противник или оскорбитель оказывался значительно выше положением, то отказ от претензий к нему восхвалялся как благородство.[432] Статусный характер чести действительно показывает, что иерархия и ценность круга, к которому принадлежал носитель чести, первенствовала в ценности перед его личными заслугами и качествами, но аристократ должен был доказывать свое право на честь поступками. Честь могла быть сообщена как бы даром, по праву рождения, ранга, обещаний (в случае вассальной клятвы), но при этом предполагалось соответствие ей на деле. Ожидалось, что рыцарь докажет, что истинно является обладателем чести (т.е. будет справедливым правителем, верным вассалом, доблестным воином и т.д.). Честь связывалась и с профессиональными качествами, встречается употребление honor в значении «профессионализм, высокое мастерство», в частности, в похвалах, воздаваемых поэтам.[433] Ранга, титула и связей было недостаточно. Честь необходимо было подтверждать службой, участием в войнах и походах, турнирах и охотах. Придворные поэты считали, что честь в принципе возможно приобрести только через службу при одном из дворов; честь означала первенство в доблести и куртуазности. В частности, немецкое êre употреблялось в значении «победа» (а в значении, отсылающем к добродетелям, практически не встречалось - в отличие от французского и английского вариантов).[434] Это вновь отсылает нас к дохристианскому и христианскому представлению о том, что благоволение высших сил выражается в победе и удаче. Победа в поединке означала правоту, честность и избранность и поэтому являлась подтверждением чести. Поражение было стыдом независимо от того, как сражался проигравший. Девиз «Лучше смерть, чем позор», повторявшийся многими авторами («Песнь о Нибелунгах», «Песнь о Роланде»; «Ивейн» Хартмана фон Ауэ, «Тристан» Готтфрида фон Страсбурга и др.) и историческими личностями, в данном случае указывал не на личную доблесть в бою, а только на то, одержал ли сражающийся победу или потерпел поражение. В «Песне о Роланде» говорится, что эмир, сражавшийся благородно и достойно, «погиб в великом бесчестии».[435] Поражение, к тому же, часто было связано с пленением и потерей свободы. Этическое измерение понятия чести основывалось также на употреблении слова honor в значении «слава», «общественное признание и восхваление какой-то заслуги». Заслугой здесь по большей мере оставались красота, вежливость и подвиги, в том числе подвиги, совершенные, чтобы подтвердить чью-то честь (дамы, короля, лорда), а к списку славных деяний уже могли быть прибавлены добродетели и душевное благородство. Готтфрид Страсбургский добавлял к перечню качеств, дающих честь, великодушие и веру.[436] Важная добродетель, которая была связана именно с честью – целомудрие. Единого понимания чести, конечно же, не существовало, каждый автор расставлял свои акценты. Исследователи и критики рыцарского кодекса чести и благородства могли попасть в затруднительное положение из-за разницы во взглядах, поскольку даже в рамках одного произведения могло быть высказано несколько противоречивых утверждений, как это происходит, например, в «Песни о Роланде». Торжественно-этическое близко соседствует с вопросами выгоды, духовное благородство с чисто светскими предписаниями.[437] В спор с теми, кто восхваляет богатство и силу, вступали поэты и рыцари, и особенно, конечно, церковные авторы, предлагавшие совсем другой идеал, основанный на добродетелях. Образ блестящего куртуазного рыцаря, расцветший в поэзии начиная с XII в., соседствовал с идеалом, близким к святости и вдохновленным св. Бернардом Клервосским, Раймондом Луллием, Хьюго фон Тримбертом и др. Интересно, что популярность образца добродетели не вытеснила образец богатства и славы, а сливалась с ним, порождая романтического идеального героя, наделенного всем: и земными благами, и исключительными моральными качествами, и боевым духом. Совершение подвигов, которые заслуживают честь, впрочем, тоже связано с моральными качествами. Подвиг даже ради славы сам по себе подтверждает доблесть. В тех же случаях, когда совершивший подвиг рыцарь обнаруживал свои отрицательные качества – алчность, жестокость, неверность – он лишался славы и доброго имени. «Если верить Гильому Мальмсберийскому (de Malmesbury), Вильгельм Завоеватель будто бы изгнал из своего воинства рыцаря, который принес отрубленную им голову Гарольда, короля англосаксов, который был ранен и, следовательно, не мог оказать сопротивления».[438] Характерной особенностью материалов Средних веков являлась скудость описания внутренних переживаний, касающихся благородства, чести, рыцарственности. Внутреннее личное понимание обязанностей и этикета средневековым человеком проследить непросто. Как отделить в памятниках внутреннее от внешнего – качества, которые предписывается проявлять в обществе, от качеств, воспринимаемых как черты конкретной личности и характера? В связи с этим приходится встречать утверждения исследователей о том, что предписания и требования принимались как внешняя форма, не вызывая глубоких переживаний. Ф.Джонс писал, что чувство личной честности и внутреннего голоса не имело широкого распространения до середины XVIII в.[439] Над средневековым аристократом и рыцарем тяготела обязанность поддерживать и приумножать честь своего рода. Поэтому независимо от того, каким являлся его внутренний мир, его поступки, поведение должны были соответствовать образцу. И, как указывает Ж. Флори, он должен делать всё, чтобы «казаться тем, кем он должен быть».[440] Это факт заставляет исследователей считать «внутреннее бытие» аристократа полностью несущественным. Робро между тем указывает, что в романах об Артуре XII и XIII в. французское honor употребляется в значении именно личного качества, побуждающего человека проявлять вежливость и учтивость по отношению к другим.[441] Если для XIX века, например, характерно считать, что внутренний мир человека – это всегда противоречия, длительные переживания и размышления о неразрешимых вопросах, то идеальной формой выражения внутренней жизни и стремлений средневекового человека оставалась форма эпико-героическая со свойственной ей прямотой и решительностью. Духовные наставления и повести о добре и добродетели тоже сосредотачивали основное внимание на решениях и целях человека, а не на его колебаниях и сомнениях, и это современному читателю может казаться менее человечным, реалистичным и искренним. Средневековые учителя нравственности – церковные и светские – особенно подчеркивали необходимость искренности в поведении, без которой внешняя обходительность превращается в лицемерие. Честь не представляла собой отдельной категории, качества, добродетели. Защита чести – это защита совокупности достоинств и заслуг личности, ее личного, родового и социального статуса, а также защита порядка общества, который поддерживается, в том числе, в общении двух и более личностей. «Если освободить понятие чести от аристократической спеси и склонности к насилию, то в нем остается нечто такое, что помогает человеку сохранять порядочность и распространять принцип взаимного доверия в общественных отношениях».[442] Идея чести встречается во многих культурах и, как правило, связывается именно с родовыми ценностями, воинской профессией, особым сословным положением и привилегиями. Западноевропейское представление о чести имеет параллели в воинских культурах Азии, Кавказа, Дальнего Востока. Honor («гонор») стал значимым элементом в самосознании польской шляхты, европейские концепции чести оказали влияние и на русскую дворянскую культуру.
2.6. Святость аристократов-мирян в контексте культуры: специфические черты
Изучая средневековый аристократизм, невозможно не затронуть тему святости, поскольку только в ее контексте можно действительно понять, чего же стоило благородство в мышлении людей той эпохи. Важна эта тема и в контексте Крестовых походов, так как она позволяет обосновать подлинные мотивы крестоносцев. Европейские общества, наставляемые в христианской вере в начале Средних веков, не утратили интереса к идеалу мифологического героя – победителя судьбы, творца истории. Воспринимая христианство в эпических образах, они сохраняли идейную связь со своей исконной символикой, образцами и мышлением, в то же время давая им новую жизнь, освящая и очищая их. Мифологический герой продолжал свою жизнь в образе романного и турнирного рыцаря, странствующего и побеждающего врагов ради любви или великой цели. Но христианская религия принесла с собой идеал, который затмил идеал героический и завладел умами и сердцами, став символом Средневековья. Каждая эпоха уделяла внимание различным акцентам святости. Мир святых весьма богат и вовсе не ограничивается монахами и отшельниками, поэтому можно найти множество примеров интересующего нас сочетания святости и аристократизма в деяниях благородных мирян. Вероятно, представление о том, что Церковь деспотично навязывала нечто средневековому обществу, происходит из ложного резкого разделения религиозного и светского. Между тем вера была фактором, объединяющим все стороны человеческой жизни. Поэтому описание рыцарского (аристократического) идеала как светского, а святости как религиозного в рамках Средних веков неправомерно. И тот, и другой идеалы, по средневековым представлениям, были подчинены ценностям, данным человеку свыше, которые он не властен изменить. Грубое, простое восприятие веры существовало во все времена, и во все времена общество различалось по уровню образованности, духовности, утонченности, способности к рассуждению. Аристократия практически не рассматривается как специфическая среда для проявления сверхъестественных добродетелей, хотя именно в душе людей воспитанных и образованных расцветают религиозные чувства, полные поэзии, интеллектуальных прозрений, глубоко личных отношений с Творцом. К ложной трактовке религиозного мышления человека Средних веков приводит та оценка, которую дают некоторые теории прогресса, ставящие средневековый тип религиозного мышления в зависимость от развития науки, общества и экономики. Он представляется переходным этапом культуры и сознания, в то время как в действительности с развитием общества никуда не уходит, иначе тот факт, что верные Церкви XI и XXI вв. единодушны в вопросах церковного Учительства, необъясним. Поэтому христианское мышление не должно считаться принадлежащим Средневековью, а лишь имеющим в этой культуре свое преломление, характеризующееся доминирующей позицией христианской религии. Для католического мышления в его наиболее глубоком варианте, присущим культурной, духовной и интеллектуальной элите, характерен не страх ада, а желание тесной близости с Богом в любви. Поэтому в понимании «греха» и «добродетели» существует множество индивидуальных нюансов. Будучи одной стороной в сердечных отношениях с Богом, человек боится не наказания, а разрыва этих отношений.[443] Невозможно говорить о том, что личностные, даже чувственные отношения человека и Бога развиваются лишь в эпоху гуманизма, поскольку призывы и свидетельства этому мы находим уже в посланиях апостолов и у ранних Отцов Церкви, например, у Августина[444], а также у Луллия, и на всем протяжении Средних веков. Церковь наставляет в том, что святость – это не удел уникальных личностей, а цель каждого человека, достичь которой доступно всем – и в этом острота и горячность всех проповедей во все времена.[445] Становление идеала святости вступило в противоречие с полуязыческим социально обусловленным взглядом на людей низкого звания как неспособных к добродетелям. Элита святых включала в себя людей всех сословий. Гордость знати столкнулась с необходимостью искать основания своей идентичности, поскольку Сам Христос жил жизнью плотника, простыми людьми были и Его первые ученики. «Трудно богатому войти в царство небесное» (Мф. 19:23). Аристократия должна была найти способ оправдать свое положение. Трактовать учение Христа как религию для бедных – слишком узко, и рыцарство нашло в христианстве то, что отвечало его порывам и ценностям. Христос – не только плотник, но и потомок царя Давида, истинный Царь и Господь, в Котором был найден и идеал правителя, судьи, наставника. Поэтому особую роль сыграл идеал жертвы и служения, а также идеал воинствования. Могущество аристократов стало главным инструментом их добродетели. Насколько бесчестным было сжигание крестьянских полей и угнетение бедняков, настолько подлинно аристократичным стало строительство больниц и дела милосердия по отношению к бедным и страдающим. Именно в идеале святости, как представляется, раскрывается как истинная социальная роль сильного – заботиться о слабом, так и роль слабого – создавать для сильных возможность проявить свои способности. Основания монастырей, распространение веры, дела милосердия – кто как не сильный может употребить свою власть таким образом? В то время как бедный человек проявляет смирение в том, что принимает тяготы и страдание, богатый и сильный делает это в том, что добровольно отвергает роскошь, имеющееся у него не считает своим, благодетельствует и изменяет к лучшему жизнь многих и многих людей. Примечательно, что среди святых мирян очень много королей и принцев. Выделим характерные черты, бывшие знаком святости аристократа для средневековых людей,[446] касаясь именно тех, кто жил в миру, сохраняя свой социальный статус и исполняя мирские обязанности, а не монахов, священников, епископов и отшельников, вышедших из аристократической среды. Первым основанием для канонизации была добрая слава и чудеса, произошедшие при жизни святого или после его смерти, по молитве к нему или на его могиле. Причиной доброй славы являлась превосходящая житейскую добродетельность и добрые дела, а именно: распространение и защита веры, милосердие к больным и бедным, строительство монастырей и храмов, монашество; скромность[447], смирение, склонность к молитве, противостояние или невосприимчивость дурным придворным нравам; значимые деяния в Крестовых походах; исполнение функции защитника[448]; мученичество; стойкость в болезнях и тяготах. Властитель должен был проявлять полную готовность принимать волю Провидения и следовать ей в своих решениях.[449] Характерной деталью являлись обеты целомудренного воздержания в браке и уход в монастырь после смерти супруга или в конце жизни. Служение бедным[450] – древнейшая традиция Церкви, и оно было яркой чертой аристократической святости, поскольку большинство святых были благодетелями бедных и больных и именно так обрели народное почитание. Вот некоторые примеры святых аристократов. Св. Елизавета (Изабелла) Португальская, прозванная «Миротворицей» (Peacemaker) (1271-1336), не поддалась дурному влиянию своего мужа, Дениса, короля Португалии, но благодаря молитве, необычайному сочетанию выдержки и мягкости, как считается, даже смогла к концу жизни изменить его нрав. Она заботилась о бедных, основывала монастыри и после смерти мужа ушла в один из них, став францисканским терциарием. Прозвище она получила за то, что остановила два сражения, выехав прямо на поля боя и умиротворяя враждующие стороны: первый раз противостояние своих мужа и сына, второй раз – своего сына и короля Кастилии. Св. Елизавета Венгерская[451] (1207-1231) и ее муж Людвиг, народно почитавшийся святым, были известны своим благочестием и стойкостью в противостоянии придворным интригам. Людвиг поддерживал супругу в делах милосердия – она раздавала одежду бедным и работала в больнице, которую сама распорядилась создать. Людвиг погиб в Крестовом походе от чумы через шесть лет после их свадьбы. Сама она умерла через 4 года после гибели Людвига, отказавшись от второго брака и живя в согласии с установлениями св. Франциска, принеся обеты, вступила в третий францисканский орден, особым своим служением выбрав заботу о больных. Свое состояние она раздала бедным. Заботой о бедных прославилась св. Кунигунда Венгерская (Кинга) (1224-1292), дочь венгерского короля Белы IV, жена польского князя Болеслава V. Она была племянницей святой Елизаветы Венгерской и сестрой святой Маргариты Венгерской и блаженной Иоланды Польской. Не только супруги, но и целые семьи, включая родственников разной степени дальности, прославлялись святыми, и традиции добродетели и определенного поведения устойчиво сохранялись в определенных родах. Особенно ярким и невероятным примером такой семьи можно, пожалуй, назвать семью св. Брихана (V в.), короля Брихейниога (Уэльс), по разным легендам имевшего от 24 до 60 детей от трех браков, из которых все или большая часть считались в Уэльсе святыми. Особо следует отметить князей, прославившихся не только добрыми делами, но и выдающимся политическим умом (надлежащим исполнением обязанностей правителя). Св. Теоделинда (570-628), лангобардская королева, бывшая замужем дважды, правившая при малолетнем сыне. Похожи примеры св. Ядвиги, княгини Силезии (1174-1243), активно участвовавшей в управлении страной, и св. Ингегерды-Ирины (ум. ок. 1050-1054), дочери Олава Шётконунга, супруги Ярослава Мудрого, которая даже руководила военными походами. Обе они стали монахинями после смерти мужей, а св. Ядвига со своим мужем Генрихом II принесли обеты целомудрия после рождения седьмого ребенка. Св. Стефан (Иштван I (ок. 975-1038)), первый король Венгрии, был известен, помимо своих политических дел, тем, что основал монастырь в Иерусалиме и устроил странноприимные дома для паломников в Риме, Константинополе и Равенне. Подобные примеры: Этельберт (ок. 552-616), первый король Кента, принявший христианство, распространитель веры, строитель храмов; Альфред Великий (849-899); Батильда, супруга Хлодвига II (ум. ок. 680), Хильдебург, супруга Робера из Иври (ум. 1115), Маргарита, супруга короля Шотландии Малкольма III (ум. 1069), Эмма, супруга баварского короля Людвига Немецкого (ок. 808-876), св. Матильда, супруга Генриха I Птицелова (895-968), королева Маргарита Шотландская (ок. 1045-1093), супруга Малькольма III. Особенно необычными являются примеры святых, проживших одинокую жизнь, поскольку для Средних веков подобный образ жизни необычен. Одинокую жизнь прожила св. Ирмгарда Кельнская (1000 - 1065 или 1082/1089), графиня Аспела. Она не вышла замуж, но и не ушла в монастырь, самостоятельно управляя владением своего отца после его смерти. Канонизация всегда является очень ярким свидетельством об отношении к тому или иному образу жизни, поскольку она всегда основывается на том или ином народном почитании. Может показаться, что нетипичная для эпохи самостоятельность графини Аспельской не должна была найти сочувствия у окружающих, однако если ее репутация и могла пострадать от чьих-то мнений, то не настолько, чтобы это воспрепятствовало почитанию и прославлению. Одинокими были сестры св. Гудула, св. Рейнельда и св. Фаральда (была отдана замуж насильно, но сохранила верность обету целомудрия, овдовев, не вступила в монастырь), дочери св. Амальберги, жены Витберга, герцога Лотарингии (VII-VIII в.). Их истории показывают, что и средневековые люди способны были принимать то, что выходило за рамки обычного, и что судьбы и идеи людей Средних веков не были однообразны, а также то, что с их точки зрения добрые дела искупают и тяжелейшую вину. Так, легенда о св. Эдгаре, сыне Эдмунда, англосаксонском короле (944-975) повествует о том, что он наложил на себя покаяние за любовную связь с монахиней (разные источники представляют историю по-разному: в одних связь существует по обоюдному согласию, в других Эдгар берет женщину силой). Как защитники веры канонизированы Сигиберт III, король Австразии (629 (630)–656), способствовавший борьбе с монофелитством, распространением веры прославился Этельберт, король Кента (ум. 616), чешский князь Вацлав (ок. 903-935), Олав II Харальдсон (995-1030), король Норвегии, Эрик IX Иедвардсон (ум. 1160), король Швеции, мученик, убитый во время богослужения, как и Кнуд IV (1040-1086), датский король, отец блаженного Карла Доброго Фландрского (1082/1086-1127). Последний известен своими усилиями в защите бедняков, купцов и монастырей и в поддержании обычая «Божьего мира». Генрих II, император Священной Римской Империи (972-1024), был канонизирован, как и его супруга Кунигунда Люксембургская (975-1040). Поздние жития представляли их брак девственным, хотя этому нет ясных подтверждений. Содействием миссии и религиозной политикой, благочестием прославился св. Готшалк (ок 1000-1066) князь бодричей, основатель Вендской державы. Часто акцентируется внимание на том, что миссионерство монархов – это способ решать политические вопросы. Но на наш взгляд, их действия указывают скорее на тесное слияние веры, идеалов с повседневной жизнью и практикой. Религиозные вопросы во все времена имели огромное политическое значение, неудивительно, что религиозные убеждения монарха отражаются на его положении, причем как негативно, так и позитивно. Благочестивой жизнью прославился сын св. Стефана, Эмерик (Имре (ок. 1000/1007-1031), канонизация которого (как и его отца) была иницииоравана Ласло I; Элзеар (1285-1323) и Дельфина (1284-1358), граф и графиня Сабрана, францисканские терциарии, хранившие девственность в браке. Мы должны упомянуть последнего англосаксонского короля Эдуарда Исповедника (ок. 1003-1066). Спорным может показаться то, что его стремление к аскетизму и девственности, религиозное рвение вступало в противоречие с обязанностями правителя – он не оставил наследника и к концу своего правления все меньше внимания уделял политическим делам. Для него христианский идеал находился в противоречии с его положением, при этом его представление о святости было для него важнее, чем повседневные обязанности. Пример св. Эдуарда, как нам представляется, имеет принципиальную важность для оценки действий средневековых людей, которым часто ставятся в упрек их рыцарские амбиции и религиозное рвение. Государственные и экономические дела действительно зачастую имели для них меньшее значение, и это необходимо учитывать. «Соперничество» идеалов и мирских обязанностей было характерной чертой не только Средних веков, но и европейской истории в принципе. Зарождение и расцвет политической философии, подробных и ясных учений о устройстве государства и обязанностях правителя привели к порицанию идеальных мифологических образцов – церковных и рыцарских - и возведению на пьедестал прагматических соображений, что, в конечном итоге, привело даже к изгнанию морали (как системы норм «эфемерных» и мешающих прагматике) из экономики и политики.
|
