ПУБЛИЦИСТИКА

Укрепление централизованного Русского государства протекает в обстановке напряженной и острой политической борьбы между родовитым боярством, которое постепенно устраняется от участия в управлении страной, и служилым дворянством, которое становится основной классовой опорой единодержавной власти московского царя. Эта борьба находит яркое отражение в публицистике. В «словах», посланиях, памфлетах идеологи различных групп отстаивают свои интересы, обличают своих противников.

В публицистических произведениях первой четверти XVI в.— «Послании о Мономаховом венце» Спиридона-Саввы, «Послании» старца псковского Елеазарова монастыря Филофея Василию III в 1523 г., «Сказании о князьях Владимирских» —окончательно формулируется политическая теория Русского государства. «Сказание о князьях Владимирских». В основе «Сказания» —попытка установить генеалогическую связь московских князей с основателем Римской империи — Августом-кесарем. Брат Августа Прус был послан римским императором на Вислу — «от него же пруси прозвашася» (исторически «пруссы» — название литовского племени, населявшего нижнее течение Вислы). Призванный новгородцами князь Рюрик происходит из рода Прусова. Следовательно, политические права на единодержавную власть московские великие князья унаследовали от своих «прародителей» — от самого Августа-кесаря.

Затем «Сказание» сообщало о даре греческого императора Константина Мономаха киевскому князю Владимиру Всеволодовичу (Мономаху) — царского венца, скипетра и державы. Этим венцом Владимир венчается и нарекается «царь великия Росия». «Оттоле и доныне тем царъским венцем венчаются великий князи владимерстии, его оке прислал греческий царь Константин Манамах, егда поставятся на великое княжение росийское». На самом деле Константин Мономах умер, когда Владимиру было всего два года.

Эта легенда, а ей в то время был придан характер исторической достоверности, служила важным политическим средством обоснования прав московских великих князей на царский титул и на самодержавную форму правления государством¹, содействовала укреплению внутриполитического авторитета этой власти и способствовала упрочению международного престижа Московского государства.

В 1523 г. старец псковского Елеазарова монастыря Филофей в своем послании к Василию III писал: «Блюди и внемли, благочестивый царю, яко вся христианская царства снидошася в твое едино, яко два Рима падоша, а третий стоит, а четвертому не быти, уже твое христианское царство инем не останется».

Так лаконично и точно была сформулирована политическая теория суверенности Русского государства: «Москва — третий Рим». Максим Грек (1480—1556). Большую роль в истории древнерусской литературы и общественной мысли сыграл Максим Грек. Он родился в городе Арты (Албания) и принадлежал к знатному роду Триволисов, близкого Палеологам. Во Флоренции он с восторгом внимал речам доминиканца Иеронима Савонаролы и с тех пор стал его почитателем. Савонарола помог Максиму Греку уяснить разницу между «старым» христианством и его односторонним истолкованием папством. Юные годы Грека прошли в странствиях по городам Италии: он живет в Ферраре, Падуе, Милане, а затем в Венеции, где входит в кружок знаменитого книгоиздателя Альдо Мануччи; становится монахом доминиканского монастыря св. Марка. Спустя некоторое время Максим Грек возвращается в православие и живет в Ватопедском монастыре на Афоне. В 1518 г. его рекомендуют посланцу Василия III.

В том же году он прибывает в Москву, где великий князь принимает ученого монаха с большой честью. По поручению Василия IIIМаксим Грек приступает к переводу и исправлению русского текста Толковой псалтыри. В качестве помощников ему дали «книжных людей» Д. Герасимова и Власия, хорошо знавших латынь. Максим Грек сначала переводил греческий текст на латинский, а его помощники — с латинского на русский. Вся работа заняла год и пять месяцев. Он применил новый филологический подход к переводу, обнаружил в русском тексте Толковой псалтыри много ошибок и смело вносил исправления. Эта смелость, критический подход к тексту вызвали недовольство «иосифлян». Однако перевод Толковой псалтыри был одобрен Василием III и митрополитом Варлаамом («нестяжателем»); за свою работу Максим Грек получил «великую мзду». Ему поручают перевод сводного толкования на Деяния апостолов и исправление Триоди и Часослова, а также Служебной Минеи.

Келья Максима Грека в Чудовом монастыре становится местом горячих споров, обсуждений, очевидно, не только религиозно-догматических вопросов, но и политических. Он не смог быть простым великокняжеским библиотекарем-переводчиком, а активно включился в общественную борьбу. Завязывается тесная дружба Максима Грека с Вассианом Патрикеевым, который и привлек его на сторону «нестяжателей».

Первые оригинальные произведения Максима Грека посвящены обличению черного духовенства и защите «нестяжания». «Повесть страшна и достопамятна о совершенном иноческом жительстве» говорит об упадке нравов среди русских монахов. В монастырях процветают пьянство, чревоугодие, сребролюбие, праздность, «лихоимство». Развращенным русским монахам Максим Грек противопоставляет католических монахов-картезианцев и личность религиозно-политического реформатора во Флоренции Иеронима Савонаролы. Однако Максим Грек не симпатизирует «латинской прелести». Цель его повести дидактическая: побудить русских православных монахов к строгому и неукоснительному соблюдению «устава» и стараться быть ни в коем случае не хуже монахов католических.

Защите «нестяжания» посвящен полемический философский трактат «Беседа Ума с Душой». Ум — аллегория высоких нравственных принципов монашества. Душа — воплощение пороков. Причина гибели Души, доказывает Максим Грек, «стяжания». Он, как и Савонарола, обличает роскошь и праздность жизни церковных иерархов. Эта жизнь создана «кровьюубогих», «лихвами и всякими делами неправедными».

В «Слове о покаянии» Максим Грек с большим сочувствием говорит о монастырском крестьянине, изнуряемом непосильным трудом, перекликаясь в этом отношении с Вассианом Патрикеевым.

Изображению тлетворного влияния вотчинного быта на нравственность монашества посвящено «Стезание Любостяжателя с нестяжателем». Максим Грек доказывает здесь необходимость добровольного отказа монастырей от своих вотчинных прав.

Активная защита «нестяжательства», обличение монашества были поставлены в вину Максиму Греку на церковном соборе 1525 г. Пришедший к власти в 1522 г. ревностный «иосифлянин» митрополит Даниил круто расправился с одним из идеологов «нестяжательства». Максим Грек был обвинен в ереси и — более того — в сношениях с турецким султаном и заточен в Иосифо-Волоколамский монастырь. Здесь в весьма тяжких условиях он пробыл 6 лет. Многочисленные просьбы Максима отпустить его на Афон остались без ответа. В 1531 г., когда был осужден Вассиан Патрикеев, Максима Грека перевели в Тверской Отрочий монастырь, откуда он был освобожден за пять лет до своей смерти по ходатайству игумена Троице-Сергиева монастыря Артемия. Умер Максим Грек в 1556 г.

Литературно-публицистическую деятельность Максим Грек не прекращал и в заточении. В «словах», «поучениях» он выступал с критикой религиозного формализма, злоупотреблений суда, суеверий, «звездо-сказания», «звездозрительных прелестей», выдвигал требование логического подхода к текстам «писания».

В своих сочинениях Максим Грек касался и политических вопросов. Таково его «Слово, пространне излагающе с жалостию нестроения и безчиния царей и властей последняго жития», написанное между 1534—1539 гг.

В аллегорическом образе одинокой неутешно плачущей вдовы Максим Грек изображает Русское государство. Облаченная в черные одежды, сидит она в пустыне, окруженная львами, медведями, волками и лисицами. После долгих и настойчивых просьб женщина называет путнику свое имя и рассказывает о причине печали. Ее зовут Василия-царство. В скорбь и уныние повергло ее недостойное правление, когда цари делаются мучителями, когда властолюбцы и сластолюбцы пытаются подчинить Василию-царство себе. Устами Василии Максим Грек беспощадно обличает сильных мира сего и тут же разъясняет смысл своей аллегории. Пустыня и дикие звери означают последний окаянный век, когда нет уже благочестивых правителей, а нынешние властелины заботятся только об увеличении своих пределов и ради этого устремляются на кровопролитие. Так Грек обличает правительственные «смуты» 30-х годов XVI в., когда, воспользовавшись малолетством Грозного, боярство расхищало государственное имущество и пыталось вернуть утраченные привилегии.

Однако значение «Слова» гораздо шире: Максим Грек ставит вопрос о необходимости разумного управления государством без кровопролитий, жестокости и лихоимства. Ведь там, «где вселится действительный страх господень, оттуда исчезает радость»,— пишет Максим Грек. Он считает царскую власть, так же как и дласть священства, божественным даром и развивает идею их тесного союза. Задача священства—духовное просвещение; задача царства—оборона государства, устроение мирной жизни. Царь должен править на основе правды и справедливости. Максим Грек выдвигает идею нравственной ответственности царя перед богом за судьбы своей страны и подданных. Опора царя — боярство и воинство, которых тот щедро награждает за службу. Так Максим Грек разрабатывает программу компромисса между двумя борющимися за власть группами господствующего класса. Этот компромисс и был осуществлен в период правления «избранной рады».

Все сочинения Максима Грека написаны в строгом соответствии с правилами риторического и грамматического искусства. Он развивает свои мысли в четкой логической последовательности, аргументируя каждое положение. Язык его сочинений книжный, он не допускает никаких словесных «вольностей» употребления просторечий, разговорной лексики.

Литературная манера Максима Грека оказала большое влияние на его учеников и последователей: Андрея Курбского, Зиновия Отенского.

Сочинения митрополита Даниила. Иной, отличной от Максима Грека литературной манеры придерживался ревностный идеолог «иосифлян», достойный ученик Волоцкого игумена —Даниил, занимавший митрополичий престол с 1522 по 1539 г. Активно поддерживая все начинания светской власти, он был непримирим к своим противникам, добиваясь их устранения.

Перу Даниила принадлежит шестнадцать «слов», посвященных вопросам религиозно-догматическим, обрядовым и бытовым.

В отличие от Максима Грека, Даниил не придерживался правил риторики. Для него характерно свободное обращение с языком. Он смело вводит в свои «слова» просторечную лексику, способствуя демократизации литературного языка и стиля.

Благодаря использованию разговорных интонаций Даниил достигает в «словах» яркости и образности изображения жизненных явлений. Таков, например, яркий образ развратника и модника, созданный Даниилом в двенадцатом «слове-наказании»: «Великий подвиг твориши, угождая блудницам: ризы изменявши, хожение уставлявши, сапогы велми червлены и малы зело, якоже и ногам твоим велику нужу терпети от тесноты сьгнетения их, сице блиставши, сице скачеши, еще рыгавши и рзаеши, уподоблялся жеребцу...Власы же твоа не точию бритвою и с плотию отъемлеши, но и щипцем ис корене исторзати и ищипати не стыдишися, женам позавидев, мужеское свое лице на женское претворявши».

Называя свои «слова» «наказаниями», Даниил подчеркивает их дидактическое назначение. Он адресует их непосредственно обличаемым.

Даниил обрушивается на всех, кто нарушает установленные нормы христианской морали, требуя неукоснительного их соблюдения. Его возмущает возникшее в обществе равнодушие к «священному писанию» и церковной службе (симптом примечательный!).

Вот как Даниил изображает поведение в церкви человека, индифферентного к церковной службе: «И егда срама ради внидеши в божественную церковь, и не веси, почто пришел ecu, позевал, и протязаяся и ногу на ногу поставлявши, и бедру выставлявши, и потрясавши, и кривляешися, яко похабный».

Религозная дидактика сочетается у Даниила с натуралистическим описанием пороков, он пытается создать собирательный образ пьяницы, развратника, обжоры, тунеядца, щеголя, лживого «пророка» и «учителя». Носителями пороков выступает знатная молодежь.

Сочинения Даниила — яркий документ нравов русского общества первой трети XVI в. Их свободная литературная манера предшествует «кусательному» стилю Грозного. Обличительный пафос, образность живого языка произведений Даниила способствовала их популярности в старообрядческой среде.

«Сказание о Магмете-Салтане» Ивана Пересветова. Выдающимся писателем-публицистом, идеологом служилого дворянства является Иван Пересветов. Приехав на Русь из Литвы в 1538 г., в разгар боярского «самовластия», он активно включился в политическую борьбу: в «обидах» и «волокитах» «истерял» всю свою «собинку». Неоднократно подавал Пересветов челобитные на имя юного великого князя, выступал с аллегорическими публицистическими повестями, доказывая необходимость единодержавной формы правления государством и устранения боярства. Прибегая к историческим параллелям, он изображал существенные недостатки политической жизни Москвы и давал практические советы к их устранению.

О пагубном влиянии на судьбы государства боярской формы правления говорил Пересветов в «Сказании о царе Константине». Положительную политическую программу — смелый проект государственных преобразований он изложил в публицистическом памфлете 1547 г. «Сказание о Магмете-Салтане».

Памфлет построен на прозрачной исторической аллегории: императору Константину противопоставляется Магмет₇Салтан. В описании правления царя Константина, вступившего на царство после смерти отца трех лет от роду, чем и воспользовались вельможи царевы, современники узнавали события недавнего прошлого: малолетство Грозного, борьба за власть бояр Вельских и Шуйских. Эти вельможи «до возрасту царева богатели от нечистого собрания», они порушили праведный суд, осуждали неповинных по «мздам», «богатели от слез и от крови роду человеческого». Бояре, которые «царя мудраго осетили вражбами своими и уловили лукавством своим и укротили воинство его», явились главной причиной гибели Царьграда. Именно вельможи, по мнению Пересветова, являются причиной оскудения и нестроения Русского государства.

Свой политический идеал Пересветов воплощает в грозном самодержавном мудром владыке Магмете-Салтане. Пересветов как бы преподает наглядный политический урок юному Ивану IV, только что венчавшемуся на царство и объявившему себя царем всея Руси.

Магмет-Салтан, опираясь на мудрость «греческих книг» и на свое воинство, т. е. служилое дворянство, непреклонно следует девизу: «Не мощно царю без грозы держати... Хотя мало цар оплошится и окротеет, ино царство его оскудеет и иному царю достанется». Личная охрана Салтана состоит из 40 000 янычар, «чтобы его недруг в его земли не явился и измены бы не учинил и в грех не впал». Магмет понимает, что только «войском он силен и славен», и Иван Пересветов ставит вопрос о необходимости создания регулярного войска с обязательным денежным вознаграждением за службу. Он подчеркивает, что Магмет-Салтан отмечает заслуги своих воинов — тех, кто горазд «против недруги играти смертною игрою... А ведома нет, какова отца они дети. Кто у меня верно служит и против недруга люто стоит, тот у меня и лутчей будет», — заявляет Магмет-Салтан.

Здесь четко выражена точка зрения служилого дворянина, который хочет быть награжден государем за верную службу, за свои личные заслуги, а не за заслуги рода. Именно за воинскую доблесть награждает Магмет воинов и даже того, кто «от меншаго колена, и он его на величество поднимает».

Пересветов считает, что управление войском лучше всего строить при помощи десятских, сотских и тысяцких, что позволит укрепить моральное состояние воинов и сделать их надежной опорой государя. Он предвосхищает в памфлете учреждение опричнины (ведь опричники — это своего рода преданные янычары, верные псы государевы).

Предлагает Пересветов провести ряд преобразований и во внутреннем управлении: в местном аппарате, суде, государственной казне. Он считает необходимым уничтожить систему «кормления», когда наместник (воевода) собирает налоги в свою пользу, и предлагает все налоги с городов, волостей, вотчин, поместий собирать в государеву казну, а сборщикам платить жалованье. Тем самым наместник превращается в государственного чиновника.

Управление в городах должно строиться по типу войскового, что позволит, по мнению Пересветова, вести борьбу с «лихими людьми».

Магмет-Салтан выступает у Пересветова поборником правды, справедливости. Он искореняет «неправду», лихоимство и взяточничество в судах при помощи крутых и жестких мер: судей-взяточников он приказывает «живых одрати», говоря: «Есть ли оне обростут телом опять, ино им вина отдается». А кожу их велит набить бумагой и прибить в суде с надписью: «Без таковые грозы правды в царстве не мочно ввести». Пересветов верит в возможность установления справедливого суда при помощи таких «радикальных мер». Столь же крутыми мерами добивается Магмет-Салтан искоренения в своем царстве воровства и разбоя: «А татю и разбойнику у царя у турецкого тюрьмы нет, на третий день его казнят смертною казнью для того, чтобы лиха не множилося».

Выступает Пересветов противником рабства, разумея под ним кабальное холопство: «В котором царстве люди порабощены, и в том царстве люди не храбры и к бою против недруга не смелы: порабощенный бо человек срама не боится, а чести себе не добывает, хотя силен или не силен, и речет так: однако если холоп, иного мне имени не прибудет».

Это положение публициста XVI в.—предыстория «Беседы о том, что есть сын отечества» А. Н. Радищева.

Как отмечает А. А. Зимин¹, в своих социальных религиозно-философских воззрениях Пересветов перерастает рамки дворянской ограниченности. В его сочинениях отсутствуют традиционные ссылки на авторитет «отцов церкви», богословская аргументация положений. Он резко критикует монашество, выступает против церковной иерархии. Его утверждения: «Бог не веру любит — правду», не бог, а человек управляет судьбами страны — звучали еретически.

Пересветову присуща гуманистическая вера в силу человеческого разума, в силу убеждения, в силу слова. Эта вера заставляет его писать челобитные царю, публицистические памфлеты. Создаваемый им идеал самодержавного правителя Магмета-Салтана также связан с этой гуманистической верой. «Сам... мудрый философ», Магмет присовокупляет к турецким книгам книги греческие, благодаря чему «ино великия мудрости прибыло у царя». «Таковому было быти християнскому царю, во всем правда имети и за веру християнскую крепко стояти»,—написал Магмет-Салтан «в тайне себе». В этих словах заключен идейный смысл «Сказания».

Пересветов относится к Магмету-Салтану апологетически, доказывает необходимость «грозной» самодержавной власти; только она одна способна установить «правые» порядки в стране и защитить ее от внешних врагов.

Пересветов не разъясняет смысла своей аллегории, как это делал Максим Грек. Аллегория у Пересветова носит светский, исторический характер. История, по его мнению, дает наглядный политический урок настоящему. Прием антитезы позволял ему четко раскрывать основную политическую мысль. Живая деловая разговорная речь (без риторического украшательства), обилие афоризмов делали эту мысль ясной и предельно выразительной.

Как отметил Д. С. Лихачев², в дворянской публицистике пафос преобразования общества сочетается с идеей ответственности государя перед своими подданными за их благосостояние. Этому действенному характеру дворянского мировоззрения лучше всего отвечали формы деловой письменности, которая начинает активно проникать в литературу, способствуя ее обогащению.

Публицистические памфлеты Ивана Пересветова явились той политической программой, которая частично была осуществлена Иваном Грозным.

Переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным. Политика Грозного, направленная на укрепление единодержавия, усиление роли служилого дворянства и ущемление интересов боярской знати, вызвала отпор со стороны последней. Эту борьбу ярко отразила переписка Андрея Курбского с Иваном Грозным.

Потомок князей ярославских, возводивший свой род к Владимиру Святославичу, Курбский в 1563 г. после неудачного сражения бежал в ливонский город Вольмар (Вольмиере), занятый войсками Сигизмун-да-Августа. Отсюда и послал он в 1564 г. свою первую «епистолию» (послание), адресованную Ивану Грозному. Послание было рассчитано на широкий круг читателей и ставило целью обличить единодержавную политику царя. В самом обращении к «Царю, отбога препрославленному, паче же во православии пресветлому явившуся, ныне же, грех ради наших, сопротив сим обретшемуся» звучал упрек: царь утратил облик идеального правителя.

Строго и размеренно звучит обвинительная речь Курбского, построенная по правилам риторики и грамматики: «Про что, царю, сильных во Израили побил ecu и воевод, от бога данных ти, различным смертем предал ecu?и победоносную, святую кровь их во церквах божиих, во владыческих торжествах, пролиял ecu и мученическими их кровьми праги церковные обагрил ecu? и на доброхотных твоих и душу за тя полагающих неслыханые мучения, и гонения, и смерти умыслил ecu...»

Курбский выступает в роли прокурора, предъявляющего обвинения царю от имени «погибших, избиенных неповинно, заточенных и прогнанных без правды» бояр, являющихся, по его мнению, опорой государства, составляющих его силу. Он пишет от «многия горести сердца своего».

Он обвиняет царя в злоупотреблении своей единодержавной властью. Курбский понимал, что полностью вернуть старые порядки невозможно, и не выдвигал требования децентрализации. Он стремился лишь к ослаблению единодержавной власти царя, считал необходимым разделение власти между царем и боярством. Наконец, Курбский исчисляет собственные напасти и беды, которые пришлось претерпеть ему от царя. Он перечисляет свои воинские заслуги перед отечеством, не оцененные по достоинству Грозным.

Опальный боярин заявляет, что царь не увидит его до дня страшного суда, а «писание сие, слезами измоченное» он велит вложить с собою в гроб, чтобы предъявить его грозному и справедливому небесному судии.

Послание, как гласит легенда, было вручено царю верным слугою Курбского Василием Шибановым на Красном крыльце. Разгневанный царь пронзил своим посохом ногу посланца и, опершись на посох, выслушал послание своего врага. Превозмогая боль, Шибанов не издал даже стона и, брошенный в застенок, умер под пытками, так и не дав никаких показаний.

Послание Курбского взволновало и уязвило сердце Иоанна. Его ответ ярко раскрьшает сложный и противоречивый характер незаурядной личности царя. Послание Грозного обнаруживает недюжинный ум, широкую образованность, начитанность и в то же время гордую и озлобленную, мятущуюся душу. Свой ответ он адресует не только Курбскому, но и «всему Российскому царству»: ибо, выступая против Курбского, царь выступал против всех «крестопреступников». Это и определило, с одной стороны, обличительный пафос послания Грозного, направленный против бояр-изменников, и с другой — пафос утверждения, обоснования и защиты самодержавной власти.

Грозный выступает как политик, государственный человек, и речь его вначале сдержанна и официальна. Ответ Курбскому он начинает с доказательства законности своей единодержавной власти, унаследованной им от славных предков: Владимира Святославича, Владимира Мономаха, Александра Невского, Дмитрия Донского, деда Ивана Васильевича и отца Василия. «Яко же родихомся во царствии, тако и возрастохом и воцарихомся божиим велением, и родителей своих благословением свое взяхом, а не чюжее восхитихом»,— с гордостью заявляет Иоанн, отводя обвинение Курбского в незаконном использовании своей власти. Ссылками на «писание», цитируя на память целые отрывки, Грозный доказывает, что власть царя освящена самим Богом, и всякий, кто его власти противится, противится Богу. Иосифлянские идеи божественного происхождения царской власти прочно усвоены царем, и, опираясь на них, он квалифицирует поступок Курбского как измену, отступничество, преступление перед своим государем, а следовательно, и Богом. «Нелепотную славу» приобрел, по мнению царя, Курбский, который «собацким изменным обычаем преступил крестное целование» и тем самым погубил свою душу. Царь ставит в пример изменнику-боярину самоотверженную преданность его холопа Василия Шибанова, принявшего мученическую смерть за своего господина. Такая преданность приводит Грозного в восхищение, и такой преданности он требует от всех подданных —своих холопов. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же есмя»,— заявляет он.

Грозного раздражают ядовитые упреки Курбского, суровый обличительный пафос его эпистолы, и тон царского послания становится запальчивым. Он обращается с ироническими вопросами к изменнику: «Что же, собака, и пишешь и болезнуеши, совершив такую злобу?Кчесому убо совет твои подобен будет, паче кала смердяй?»

Со злым недоумением Грозный пишет, что он не губил «сильных во Израили» и не знает, «кто есть сильнейший во Израили». Он не согласен с оценкой, данной боярству Курбским: не оно составляет силу и славу государства.

Чтобы сделать ответ более весомым, Грозный вводит ряд автобиографических моментов. Он вспоминает, как в годы младенчества были истреблены многие «доброхоты» отца его, как была расхищена боярами казна матери, отца и деда, отняты дворы и села у дядей, как воцарились князья Василий и Иван Шуйские, жестоко расправившиеся со своими противниками. «Нас оке, со единородным братом, святопочившим Георгием, питати начата яко иностранных или яко убожайшую чадь»,— с горечью вспоминает Иван. В его памяти воскресает картина безрадостного сиротского детства. «Нам бо во юности детства играюще, а князь Иван Василъевичь Шуйской седит на лавке, локтем опершися, о отца нашего о постелю ногу положив; к нам же не приклонялся не токмо яко родительски, но еже властелински, яко рабское же, ниже начало обре-теся». И, обращаясь к своему противнику, Иван с горечью вопрошает: «Како же исчести таковыя бедне страдания многая, яже в юности пострадах»?

Вспоминает Грозный и грандиозный московский пожар 1547 г., когда изменники-бояре, называющие себя мучениками, распустили слух, что город спалила чародейством своим Анна Глинская, и восставшие москвичи убили в церкви Юрия Глинского и были подстрекаемы даже не убийство самого царя.

Нет, делает вывод Грозный, бояре не доброхоты царевы, а бесчеловечные собаки-изменники, которые во всем «супротивная устраняют» своему государю. Поэтому, считает Грозный, нечего хвастаться «такожде и инех собак и изменников бранною храбростию». Парируя обвинение своего противника, Грозный прибегает к цитированию послания Курбского, иронически обыгрывая эти цитаты. Например. «Лице же свое пишешь не явити нам до дне страшнаго суда Божия. Кто оке убо восхощет таковаго ефопскаго лица видети?»

Так, не стесняясь в выражениях, прибегая к прямой издевке над врагом, Грозный изливает в послании свою душу. Он не считается с правилами риторики и пиитики. Его писательская манера обнаруживает тесную связь с «иосифлянской» литературной школой. Речь Грозного порывиста, взволнованна, она насыщена живыми конкретными бытовыми образами, пересыпана остротами и едкой иронией. Этот нарушавший канонические правила стиль послания Грозного стал объектом постоянных насмешек Курбского. В своем «кратком отве-щании» Курбский не старается опровергнуть противника. Он упорно твердит о правоте своих обвинений, предъявленных царю в первом послании, отвергает «нечистые и кусателъные» «глаголы царевы», считает себя человеком, «много оскорбленным и без правды изгнанным», и уповает на Божий суд.

Выученик «заволжских старцев», воспитанный в строгой книжной литературной традиции, Курбский не может принять стиля «широковещательного и многошумящего» послания Грозного. Он считает, что стиль этого послания не только не достоин царя, столь великого и во вселенной славимого, но и убогого, простого воина. Курбский упрекает Грозного в неумении цитировать: в послании царя «ото многих священных словес хватано, и те со многою яростию и лютостию... зело паче меры преизлишно и звягливо, целыми книгами и паремьями целыми, и посланъми».

Другой упрек, который бросает Курбский Грозному,— это смешение стилей книжного и разговорного: «Туто же о постелях, о телогреях, и иные бесчисленные, воистину, яко бы неистовых баб басни; и так варварско, яко не токмо ученым и искусньЬл мужем, но и простым и детем со удивленим и смехом...»

Укоряя царя, Курбский считает, что подобное послание стыдно посылать в чужую землю.

В неприятии Курбским литературной манеры Грозного сказалась разница в принципах подхода к слову, к жизни.

После ответа Курбского переписка прекращается на 13 лет и возобновляется Грозным в 1577 г., когда русские войска взяли ливонский город Вольмар, за стенами которого укрывался Курбский.

В послании, написанном в Вольмаре, Грозный перечисляет те напасти и невзгоды, которые пришлось ему вынести от бояр во время правления «избранной рады» (Адашев и Сильвестра). «Что мне от вас бед, всего того не исписати!» — восклицает он и с болью вопрошает. «А и с женою вы меня про что разлучили? А князя Володимира на царство чего для естя хотели посадити, а меня из детьми извести?» Горестные вопросы, исчисляющие преступления бояр, сменяются иронической издевкой над беглецом.

В ответе на это послание Курбский преимущественно оправдывал себя, уснащая свою защитительную речь цитатами из «священного писания».

Сильным ударом, который нанес Курбский своему врагу, был исторический памфлет «История о великом князе Московском» 1573 г. Здесь Курбский на первый план выдвигает моральную аргументацию: причина всех зол и бед — личные качества царя. Курбскому удалось надолго закрепить в истории взгляд на Ивана Грозного как представителя «издавна кровопийственногорода», который, начав столь блестяще свое царствование, во второй его период был одержим непомерной злобой и лютостью и обагрял свои руки в крови неповинных жертв¹.

Современный американский историк Эдвард Кинан датирует переписку Курбского с Грозным первой третью XVII в. и «создателем» ее считает князя Семена Ивановича Шаховского К XVII столетию он относит также и «Историю о великом князе Московском», созданную неизвестным автором, писавшим под именем Курбского.

Противоречивый, сложный болезненный характер Грозного, его незаурядное писательское дарование обнаруживается не только в его полемических посланиях к Курбскому, но и в ряде других писем.

Послание Грозного в Кирилло-Белозерский монастырь. Интересно послание Грозного игумену Кирилло-Белозерского монастыря Козьме (написано около 1573 г.) по поводу нарушения монастырского устава сосланными туда Грозным боярами Шереметевым, Хабаровым, Соба-киным.

Послание пронизано едкой иронией, перерастающей в сарказм, по отношению к опальным боярам, которые в монастыре «свои любострастные уставы ввели». Оживает яркая сатирическая картина монастырского быта: «А ныне у вас Шереметев сидит в келье что царь, а Хабаров к нему приходит, да иные черньцы, да едят, да пиют, что в миру, а Шереметев, невесть со свадбы, невесть с родин, розсылает по кельям постилы, коврижки и иные пряные составные овощи, а за монастырем двор, а на нем запасы годовые всякие...»

На основании этого Грозный делает широкое обобщение, что «ныне бояре по всем монастырем... своим любострастием» порушили строгий монашеский устав. А в монастыре не должно существовать социального неравенства: «Ино то ли путь спасения, что в чернъцех боярин боярства не сстрижет, а холоп холопства не избудет?»

Грозный обрушивается и на монахов, которые не в силах обуздать своевольных бояр. Ирония царя усиливается за счет самоуничижения, с которого Грозный начинает свое послание: «Увы мне грешному! горе мне окаянному! ох мне скверному!., мне, псу смердящему, кому учити, и чему наказати, и чем просветити?» И далее, чем больше Грозный говорит о своем уважении к Кириллову монастырю, тем язвительнее звучат его укоризны. Он стыдит братию за то, что они допускают нарушение устава боярами, и тем самым неизвестно, пишет царь, кто у кого постригся, бояре ли у монахов или монахи у бояр. «Не вы им учители и законоположители, а они вам». С сарказмом Грозный пишет: «Да, Шереметева устав добр, держите его, а Кирилов устав не добр, оставите его. Да сегодня тот боярин ту страсть введет, а иногды иной иную слабость введет, да помалу, помалу весь обиход монастырьской крепостной испразнится, и будут ecu обычаи мирские».

Заканчивает послание Грозный гневным раздражительным обращением, запрещающим монахам докучать ему подобными вопросами: «Ио Хабарове мне нечего писати: как себе хочет, так дурует... А вперед бы есте о Шереметеве и о иных таких безлепицах нам не докучали...» Как отмечает Д. С. Лихачев, «Послание в Кирилло-Белозерский монастырь» — это свободная импровизация, вначале ученая, а затем запальчивая, переходящая в обвинительную речь, написанная с горячей убежденностью в своей правоте¹.

Своеобразие личности Грозного, особенности его писательской манеры проявляются и в его взаимоотношениях с одним из приближенных к нему опричников Василием Грязным, которому царь направил свое послание в 1574 г.

Посланный царем на русско-крымскую границу воеводою, Василий Грязной попал к крымцам в плен. В своем письме царю (письмо не сохранилось) Грязнов изложил условия, на которых крымский хан соглашался отпустить «великого человека» русского государя: либо прислать большой выкуп, либо обменять на плененного русскими крымского полководца Дивея.

Обращаясь к «Васюшке», Грозный с иронией пишет, что Грязному не следовало «без путя середи крымских улусов заезжати», а уж если «заехано — ино было не по объездному спати». «Ты чаял, что в объезд приехал с собаками за зайцы — ажно крымцы самого тебя в торок ввязали. Али ты чаял, что таково ж в Крыму, как у меня стоячи за кушением шутити?» —иронизирует царь. Для царя опричник — не «великий человек», а «страдник», который был «у нас в приближении». За своего приближенного он согласен дать вьжупа не более 2 тысяч, а не 100 тысяч, как о том просит Грязной, ибо «опричъ государей таких окупов ни на ком не дают». Невысокого мнения царь о полководческом таланте опричника и противопоставляет ему крымца Дивея: «Тебе,— обращается Грозный к Грязному,— вышедши из полону, столько не привести татар, не поймать, сколько Дивей кристьян пленит». Царь упрекает опричника, что тот сулил хану выкуп и мену «не по себе». Послание Грозного написано в форме непринужденной беседы и свидетельствует отнюдь не о положительной оценке царем своих опричников.

Смятенность души сурового владыки, испытывающего порой угрызения совести, боящегося приближающейся смерти, отражает созданный им покаянный канон Ангелу Грозному¹.

«Муж чюднаго рассуждения, в науке книжного поучения доволен и многоречив зело»,—так характеризовали Грозного ближайшие потомки. Все его сочинения пронизывает глубокий, тонкий и насмешливый ум русского человека, выдающегося государственного деятеля и политика и в то же время тирана, правящего своим «самовластным хотением». Живая наблюдательность, неуемный темперамент, добродушие и жестокость, лукавая простодушная усмешк