IV .Распространение христианства в латинских провинциях

1. Рим был столицей мира, Рим издавал приказы, повелевавшие терпеть или подавлять христиан; не удивительно, что с очень ранних времен все основные силы христианства стремились к этому средоточию власти и величия.

Терпимость римлян к любой религии побежденных народов выше всяких возражений; не будь духа веротерпимости, не будь всех тех условий^ которые существовали в тогдашнем римском государственном строе, христианство не могло бы распространяться повсеместно и столь стремительно. Христианство возникло вдалеке от Рима, в народе, который всеми-

^13* С радостью и участием произносим мы имя третьего классического историка Англии— Гиббона с его «History of the decline and fall of the Roman empire»: он соревнуется с Юмом и Робертсоном⁵¹ и, пожалуй, превосходит второго из них. Его сочинение — это шедевр, лишенный, однако, той увлекательности, какая присуща историческим сочинениям Юма; но, вероятно, это недостаток, присущий самому материалу. Шум, который поднят в Англии из-за того, что этот подлинно философским труд будто бы враждебен христианству,— большая несправедливость; Гиббон очень мягко судит о христианстве, как и обо всем, о чем пишет.

503

презирался, суеверия которого вошли уже в поговорку⁵²; в Риме правили алые, слабые и безумные императоры, так что единой воли, обзора состояния целого уже весьма недоставало государству. Долгое время христиан называли иудеями, а иудеев в Риме, как и во всех провинциях, было очень много. Вероятно, ненависть самих иудеев к христианам и была причиной, почему изгнанные из общины христиане бросались в глаза римлянам, а кроме того, римляне привыкли рассуждать так, что отщепенцы, люди, отпавшие от религии отцов,— это или атеисты, или, коль скоро они сходятся на тайные сборища, египтяне, что, подобно другим посвя-лденным в мистерии, запятнали себя суеверием и гнусностями. Поэтому на христиан смотрели как на отребья общества, и именно на них удобно было спихнуть свою вину поджигателю Нерону⁵³, а сострадание, которого удостоились невинно и жестоко потерпевшие христиане, было, насколько можно представить, лишь состраданием к несправедливо мучимому рабу. Вообще же учение христиан римлян не касалось, и они предоставляли ему расти и развиваться, как и всему, что произрастало на просторах империи.

Когда же принципы культа и веры христиан выступили явственнее, римлян, привыкших только к государственной религии, неприятно поразило, что эти несчастные осмеливаются поносить римских богов, называя их адскими духами и демонами, а императорскую службу объявляют школой дьявола. Их неприятно поразило, что христиане отказывали в почитании статуям императора, что ведь, в первую очередь, было честью для них самих, для христиан,, и что они стремились избегать исполнения своего долга и старались не служить отечеству. Естественно, христиан стали считать врагами отечества, людьми, достойными презрения и ненависти. В зависимости от того, как были настроены к ним императоры, возмущали их или успокаивали новые слухи, отдавались приказы, или направленные против христиан, или в их защиту, приказы, которым наместники провинций более или менее следовали, согласно со своим мнением и в зависимости от поведения христиан. Но их никогда не преследовали так, «ак в позднейшие времена истории преследовали саксов, альбигойцев, валь-денсов, гугенотов, пруссов и ливов, ибо вести религиозные войны было не в правилах римлян. Итак, первые три столетия христианства, вместе со всеми теми гонениями, сколько насчитывают их в эти века, были временем, когда торжествовали мученики христианской веры.

Нет ничего более благородного, как оставаться верным своим убеждениям и подтверждать их вплоть до последнего своего дыхания целомудрием нравов и честностью характера; проявляя целомудрие и твердость, будучи людьми добрыми и рассудительными, христиане тоже обрели больше сторонников, чем всеми россказнями о чудесах и исцелениях. Многие гонители христиан поражались их мужеству, даже и не понимая, для чего подвергают они себя опасности преследования. Помимо того, лишь той цели достигает человек, которой жаждет всем сердцем, и потому едва ли можно уничтожить то, на чем стоят люди, готовые отдать жизнь за свои убеждения. Их рвение служит примером, а пример, если и не внушает разумения, то согревает душу. И конечно, этой твердостью фундамента

504

церковь всецело обязана стойкости людей, исповедовавших веру,— выстроенное на этом фундаменте здание могло быть необычайно расширено и? пережило притом тысячелетия; будь принципы податливы, нравы мягки, и все с самого начала разлилось бы, как вода по столу.

Однако в отдельных случаях многое зависит от того, во имя чего борется и умирает человек. Если во имя внутренних убеждений, во им> союза истины и верности, когда награда не ограничивается лишь этой жизнью, если ради того, чтобы свидетельствовать о крайне важных событиях, пережитых им самим, если истина их доверена ему и без него умрет,— прекрасно! тогда мученик умирает как герой, и в боли и страданиях убеждения его служат ему утешением, и небо открыто ему. Так могли умирать живые свидетели первых событий христианства, если они вынуждены были скрепить своей кровью истинность происходившего. Отречься значило для них отказаться от истории, которую видели они своими глазами, а ведь когда нужно, то честный человек жертвует собою и ради истории. Но такие мученики и исповедники могли быть лишь в истории самого первоначального христианства, и отнюдь не в огромном числе, но о том, как оставили они этот мир и как они жили, о том мы не знаем» ничего или же знаем очень мало.

Иное дело свидетели, которые спустя столетия и на удалении сотек-миль свидетельствовали о том, что было известно им по слухам, из преданий или из письменных сообщений,— об истории христианства; их нельзя считать свидетелями изначальных событий, потому что они скрепляли своей кровью лишь чужие свидетельства или, лучше сказать, веру свою л них. Но поскольку в таком положении находились вообще все христиане, обращенные в веру за пределами Иудеи, то нужно удивляться тому, какой вес придавался мученичеству даже в наиболее отдаленных латинских провинциях, а тем самым традиции, о которой они были лишь наслышаны, не в состоянии что-либо проверить по существу. Ведь даже и тогда, когда в конце первого столетия записанные на Востоке сочинения пришли в эти более далекие области империи, не всякий мог понимать их на языке оригинала и вынужден был довольствоваться свидетельством своего учителя, переводившего оригинал. Но насколько реже западные учителя вообще ссылаются на Писание,— ведь и восточные учителя, даже на соборах, решали не столько на основании Писания, сколько на основании мнений прежних отцов церкви! Итак, традиция и вера, за которую умирали люди, вскоре сделались самым сильным, самым распространенным аргументом христианства; чем беднее была община, чем удаленнее и невежественнее, тем более буквально должна была приниматься ею эта традиция, свидетельство церкви, слова епископа и наставника, мученическое исповедание-веры.

Однако коль скоро христианство возникло, едва ли можно думать о-каком-либо ином способе его распространения; ведь христианство строилось на истории, а история не может обойтись без рассказа, предания», веры. Рассказ переходит из уст в уста, наконец его записывают, история становится твердой, занесенной на бумагу традицией, лишь теперь многие-

505

могут поверять ее, сопоставлять разные традиции и т. д. Но к этому времени живые свидетели, как правило, уже умерли, и бывает очень кстати, если легенда рассказывает, что они кровью своей подтвердили свое свидетельство, пошедшую от них традицию,— этим вера людей успокаивается.

Итак, теряя твердую надежду на будущее, первые христианские алтари воздвигали над могилами. У могил собирались верующие, могилы, расположенные в катакомбах, и служили алтарями, над ними причащались, исповедовали веру и обещали быть верными, подобно погребенным в могилах. Над могилами возводили первые церкви, под алтарями хоронили мучеников, и, наконец, уже одна косточка мученика могла освятить алтарь. Что прежде было изначальностью, возникновением, закреплением союза исповедующих христианство людей, стало теперь ритуалом, формулой. И крестили,—а при крещении произносилась формула исповедания,—тоже на могилах исповедников, и только позднее над могилами построили баптистерии или же под баптистериями хоронили верующих, в знак того, что они умерли, исповедуя свою веру. Одно вытекало из другого, и почти все в церковных обрядах Запада вышло из этого исповедания веры и богослужения на могилах^14*.

Но конечно же, в этом союзе верности и послушания, заключенным над могилами, было много трогательного. Если, как пишет Плиний⁵⁵, Кристиане собирались до наступления утра, чтобы воспеть хвалу Христу, словно богу, чтобы связать себя таинством, словно клятвой во имя нерушимой чистоты нравов и исполнения морального долга, то тихая могила их брата служила им красноречивым символом постоянства в самой смерти, столпом веры в воскресение, в чем предшествовал им господь и учитель их, тоже претерпевший мученическую смерть. Земная жизнь не могла не казаться им преходящей, смерть, в которой следовали они по стопам учителя,— славной и приятной, жизнь грядущая — надежнее нынешней; подобные убеждения и на самом деле составляют самую суть древнейших христианских сочинений. Между тем нередко случалось, что такие мысли и обряды не ко времени пробуждали в сердцах любовь к мученичеству,— пресытившись преходящей бренной жизнью, христианин с бесполезным рвением вожделел крещения кровью и огнем, увенчания героическим венцом Христовым. Получилось так, что останкам захороненных христиан со временем стали оказывать почти божеские почести, ими пользовались для исцеления, снятия греха, для совершения разных чудес. И уж тогда, конечно, сложилось так, что это воинство христианских героев в скором времени покрыло собою все небо христианской церкви, и если тела помещали в неф и здесь поклонялись им, то души согнали с их мест всех прочих благодетелей человечества,— тогда и началась новая христианская мифология. Что за мифология? Та самая, которую мы видим на алтарях, о которой читаем в легендах.

14* См. относящиеся к теме сочинения Чампинн, Аринго, Бингэма⁵⁴ и др. Сказанное явит в ярком свете история, почерпнутая из первоисточников и изложенная в тесной связи с историей церкви.

506

2. Поскольку все в христианской вере покоилось на исповедании, исповедание — на символе веры, а символ — на традиции, то для того чтобы-сохранить во всем порядок и строй, необходимо было или владеть чудесным даром, или же установить строгую церковную дисциплину. Когда она была установлена, то авторитет епископов значительно возрос, а для поддержания единства веры, то есть связи между всем множеством общин„ возникла нужда в соборах и синодах. Если на этих соборах и синодах не могли прийти к единому мнению или же если решения их встречали* возражения в других областях, прибегали к помощи* наиболее уважаемых епископов, которые выступали в роли третейских судей, и тогда уж неизбежно было постепенно выдвинуться одному главному среди всех апостолических аристократов. И кто же был им? Кто мог им стать? Епископ Иерусалимский был слишком беден и жил далеко, Иерусалим претерпел бедствия, округ его был стеснен другими апостолическими епископатами; на своей Голгофе восседал он как бы вне круга мирового-господства. Выдвинулись вперед епископы Антиохийский, Александрийский, Римский, наконец и Константинопольский, и ситуация сложилась-так, что римский епископ взял верх над самыми рьяными своими конкурентами, в том числе и над константинопольским епископом. А именно, этот последний слишком близок был к трону императоров, и они по-своему усмотрению могли возвышать и унижать его, а потому он и не мог стать не чем иным, как блестящим придворным епископом восточных императоров. Напротив того, с тех пор как императоры покинули Рим и переселились на восточную границу Европы, тысячи обстоятельств соединились, для того чтобы отдать этому городу, древней столице мира, пальму первенства и в церковных делах. Народы столетиями привыкли почитать самое слово «Рим», а жители Рима усвоили, что на этих семи холмах поселился сам дух мирового господства. В Риме, если судить по церковным спискам, столько мучеников свидетельствовало о вере, здесь-мученический венец приняли величайшие апостолы, Петр и Павел. Уже в ранние времена в этой древней апостольской церкви возникла легенда об-епископском призвании Петра, а неопровержимое свидетельство его преемников вскоре сумели подтвердить. Коль скоро Петру вручены были ключи царства небесного, а на его вере, словно на камне, воздвигнуто было-нерушимое здание церкви⁵⁶,— сколь естественно было Риму занять место Антиохии или Иерусалима. Рим и стали рассматривать как материнскую церковь христианства, теперь уже господствующей религии. Уже в ранние времена римский епископ удостаивался почестей больших, нежели самые ученые и влиятельные епископы, и сидел он выше их, даже на соборах; в спорных вопросах обращались к нему как к третейскому судье, и если-долгое время обращались просто за советом, свободно решая, к кому обратиться, то со временем такие обращения стали официальным запросом, а наставления римского епископа рассматривались как окончательные решения. Рим был расположен в самом средоточии Римской империи,, так что и на запад, и на юг, и на север лежали широкие пространства, было где развернуться со своими советами и установлениями,— тем бо-

507

лее, что императорский трон находился достаточно далеко, чтобы не очень-то прижимать римского епископа. Прекрасные провинции римской империи — Италия с ее островами, Африка, Испания, Галлия и часть Германии, где рано укрепилось христианство,— все это было под рукой у римского епископа, словно сад, нуждавшийся в его совете и помощи; дальше к северу шли земли варваров, и их суровые области тоже следовало превратить в плодородные земли христианства. Соперничества тут почти не было, а дел было больше, и выиграть можно было тоже больше, чем в восточных провинциях, буквально усеянных епископатами,— кроме того, «провинции эти были жаждущими полями, приведенными в упадок как ссорами, военными действиями, спекуляциями, так и роскошеством и тиранией императоров, и набегами арабов-магометан и других, еще более диких народов. Варварское добросердечие европейцев больше пригодилось римскому епископу, чем неверность куда более утонченных греков или мечтательность азиатов. Если на Востоке христианство кипело и по временам казалось какой-то лихорадкой, охватившей людской разум, то на Западе, в более умеренных зонах, оно поостыло, благодаря распоряжениям и рецептам римского епископа,— не будь их, христианство и здесь, по-видимому, опустилось бы до немощного и бессильного состояния, какие заметили мы, после всех неистовых усилий, на Востоке.

Несомненно, римский епископ сделал много полезного для христианского мира; он остался верен славе своего города и не только завоевал целый мир, обращая язычников в христианскую веру, но и управлял им при помощи своих законов, нравов, обрядов дольше, энергичнее, решительнее, чем древний Рим своим миром. На ученость римский престол никогда не претендовал; это он предоставлял другим — епископу Александрийскому, Миланскому или даже Гиппонскому, вообще всем, кто хотел быть учетным, но вот что он сделал — он сумел и все самые ученые престолы подчинить своей власти и правил не по-философски, а опираясь на государственную мудрость, традицию, церковное право и обряды; так поступал он, и иначе не мог, потому что и сам он держался лишь обрядами и традицией. Из Рима вышли многочисленные церемонии западной церк-жи — и празднества, и звания священнослужителей, и обряды таинств, молитвы и заупокойные службы, алтари, лампады, свечи, посты, культ богоматери, безбрачие священников и монахов, призывание святых, поклонение образам, процессии, колокола, канонизация святых, пресуществление, поклонение гостии и т. д.; все эти обычаи или возникли по разным поводам уже в давнее время, или объясняются фанатическими представлениями Востока, но отчасти они были прямо подсказаны западными, даже просто местными римскими условиями и лишь постепенно были включены в основной ритуал церкви^15*. И таким оружием был завоеван теперь мир; ключи эти открывали все — и царство небесное, и царство земное. Перед

15* Я не думаю, чтобы можно было написать вполне точную историю этих ритуалов без знания всех местных особенностей Рима, характера римского народа и т. д.; нередко копаются в земле, пытаясь найти то, что лежит на поверхности.

508

ними склонились народы, не боявшиеся мечей; римские обычаи подходил» им больше, чем восточные тонкости. Конечно, церковные законы составляли и ужасную противоположность древнеримскому государственному искусству; но, в конце концов, они сводились к тому, что тяжкий скипетр императоров превращался в кроткий посох пастырей, а варварские обычаи языческих наций — в более кроткое право христиан. Римский верховный пастырь, в таких великих трудах добившийся владычества во всей церкви, поневоле должен был заботиться о Западе — и притом заботиться несравненно больше, чем то вообще было бы возможно для любого из собратий его на Западе и Востоке; если распространять христианство само по себе уже есть заслуга, то у римского епископа — заслуги величайшие. Благодаря его посольствам и миссиям христианскими государствами стали Англия, большая часть Германии, северные королевства, Польша, Венгрия, и если Европа не была — быть может, навсегда — поглощена гуннами, сарацинами, татарами, турками, монголами, то и в этом есть доля его заслуг. Если бы все династии императоров и королей, княжеские, графские и рыцарские роды выступили и предъявили бы нам свои заслуги, благодаря которым стали они во главе народов, то великий лама римский с его тиарой, носимый на плечах столь мирными священиками, мог бы благословить их святым крестом и сказать: «Без меня вы не стали бы тем, чем стали». И спасение памятников старины — тоже его труд, и Рим заслуживает участи навеки остаться тихим храмом спасенных сокровищ.

3. На Западе, как и на Востоке, церковь тоже складывалась по Местному принципу. И на Западе был латинский Египет — христианская Африка, и здесь, как и в Египте восточном, возникло много африканских учений. Резкость, с которой Тертуллиан рассуждал об оправдании, Киприан о покаянии падших, Августин о благодати и свободной воле, перелилась в систему церкви, и хотя римский епископ, отдавая свои распоряжения, обычно придерживался умеренности, то все же ему недоставала то авторитета, то учености, чтобы направлять корабль церкви по целому океану вероучения. Так, Августин и Иероним слишком резко спорили с Пелагием, человеком ученым и благочестивым; Августин полемизировал с манихеями, но сам был манихеем, только более утонченным,— и вот то,, что у этого необычайно умного человека было пламенем спора, огнем фантазии, то, как бурное пламя, перешло в церковную систему. Но спите спокойно, о великие защитники того, что называли вы единством церкви. Тяжелый труд ваш завершен, и, быть может, уже слишком сильно и слишком долго влияли вы на целый ряд эпох христианства.

В завершение упомяну один только монашеский орден, первый, какой появился на Западе,— орден бенедиктинцев; несмотря на все попытки пересадить восточную монашескую жизнь на почву Запада, европейский климат, к счастью, всегда оказывал им слишком сильное сопротивление, пока, наконец, под благосклонными взглядами Рима, не появился в Монте Кассиио⁵⁷ этот орден, правила которого были сильно смягчены. Монахи ели лучше и одевались теплее, чем собратья их на жарком, предающемся по-

стам Востоке; при этом правила ордена, составленные не клириком и не для клириков, вменяли в обязанность монахов трудиться, а благодаря этому орден принес большую пользу не одному пустынному и невозделанному уголку Европы. Как много земель во всех странах принадлежит бенедиктинским монахам, и часть этих земель впервые обработали бенедиктинцы. И в письменности, во всех ее жанрах, бенедиктинцы совершили все доступное монашескому усердию; ученые мужи написали целые библиотеки, а целые конгрегации положили своим долгом издавать и комментировать многочисленные сочинения, относящиеся прежде всего к Средним векам.— и заброшенные места литературы они тоже хотят расчистить и превратить в плодородные земли. Не будь ордена святого Бенедикта, и, быть может, большая часть сочинений древности была бы безвозвратно утеряна; и если перечислять святых аббатов, епископов, кардиналов и пап, которые вышли из этого ордена, то их число, вместе с перечнем совершенных ими трудов, уже составит целую библиотеку. Один Григорий Великий, бенедиктинский монах, сделал больше, чем могли бы сделать десять светских государей и духовных владык; и сохранением древней церковной музыки, которая такое впечатление оказывала на души людей, мы тоже обязаны этому ордену.

Дальше мы не пойдем. Чтобы говорить о влиянии христианства на варварские народы, нам прежде всего нужно обратить свой взор на самих варваров, посмотреть, как орды их вступают на территорию Римской империи, как основывают они тут свои царства, которые потом обычно утверждает Рим,— посмотреть, что вообще вытекает отсюда для истории человечества.