Муравьи 3 страница

— Тебе сильно досталось?

— Они меня шлепали. Таскали за волосы. И… плевали на меня. Все. Это случилось после того, как ноги подо мной подогнулись и я упала на эстраду. Я заплакала еще сильнее и закрыла руками лицо, но чувствовала, как они плюют. Слюна теплая, ты знаешь?

— Знаю.

— Они обзывали меня учительской подлизой, задавакой, маленькой мисс «говно-не-пахнет». А потом, когда я подумала, что они закончили, Корри Мейсинтош сказала: «Давай снимем с нее штаны!» В тот день я пришла в школу в слаксах, которые мама выписала по каталогу. Я их очень любила. Именно в таких слаксах девушки ходили в Принстоне. Так я, во всяком случае, тогда думала. Я сопротивлялась, как могла, но, разумеется, они победили. Четверо держали меня, тогда как Лайла и Корри стаскивали слаксы. Потом Синди Коллинз начала смеяться: «У нее на трусиках гребаный Винни-Пух!» Сказала правду. Причем компанию ему составляли Иа и Ру. Тут они все засмеялись, и… Барби… я начала сжиматься… сжиматься… сжиматься. Сжималась, пока пол эстрады не превратился в огромную пустыню, а я — в насекомое посреди нее. Умирающее посреди нее.

— Другими словами, как муравей под увеличительным стеклом.

— Ох, нет! Нет, Барби! Тогда было холодно, а не жарко. Я замерзала. По ногам бежали мурашки. Корри сказала: «Давайте снимем с нее и трусы!» — но на такое они пойти все-таки не решились. Ограничились тем, что Лайла забросила мои слаксы на крышу эстрады. После этого они ушли. Лайла уходила последней. «Наябедничаешь на этот раз, — предупредила она, — я возьму нож моего брата и отрежу твой сучий нос».

— Что произошло потом? — спросил Барби. И да, его рука определенно лежала на полукружии ее груди.

— Потом на эстраде осталась маленькая испуганная девочка, гадающая, как же ей добраться до дома, не показав половине города свои детские трусики. Я чувствовала себя самой маленькой, самой несчастной девочкой на всем белом свете. Наконец решила, что дождусь темноты. Мои родители начали бы беспокоиться, возможно, позвонили бы в полицию, но меня это не волновало. Я собиралась дождаться темноты, а уж потом проскользнуть к дому по боковым улочкам, прячась за деревьями при приближении прохожих. Наверное, я задремала, потому что внезапно увидела стоящую надо мной Кайлу Бевинс. Она вместе с остальными шлепала меня, дергала за волосы, плевала на меня. Держала, когда Лайла и Корри стягивали с меня слаксы, а когда они увидели, что одна штанина свисает с крыши, Кайла встала на парапет и забросила ее наверх, чтобы я не смогла дотянуться до нее. Я умоляла ее больше не бить меня. Уже полностью потеряла гордость и достоинство. Я умоляла ее не стягивать с меня трусики. Потом начала молить помочь мне. Она просто стояла и слушала, как будто я была для нее пустым местом. Я и была пустым местом. Тогда я это знала. Наверное, с годами об этом забыла, но теперь вспомнила, и не без помощи Купола. Наконец я замолчала и просто лежала, всхлипывая. Она еще какое-то время смотрела на меня, а потом сняла свитер. Старый, мешковатый, коричневый, чуть ли не до колен. Девочка она была крупная, и свитер носила большой. Она бросила свитер на меня и сказала: «Носи его дома, он будет выглядеть как платье». Это все, что она тогда сказала. И хотя я проучилась с ней в школе еще восемь лет — до самого выпускного в старшей школе Милла, — мы никогда больше не разговаривали. Но иногда, в моих снах, я все еще слышу, как она произносит: Носи его дома, он будет выглядеть как платье. И вижу ее лицо. В нем нет ненависти, но нет и жалости. Она сделала это не из жалости, не для того, чтобы заткнуть мне рот. Я не знаю, почему она это сделала. Я не знаю, почему она вообще вернулась. А ты?

— Нет, — ответил он и поцеловал ее в губы. Коротко, но тепло, влажно и просто потрясающе.

— Зачем ты это сделал?

— Потому что, судя по твоему виду, тебе это нужно, и я знаю, что нужно мне. Что произошло потом, Джулия?

— Я надела свитер и пошла домой… что еще? И мои родители уже ждали меня. — Она гордо вскинула подбородок. — Я не рассказала им, что произошло, а они ничего выяснить не смогли. Примерно неделю, возвращаясь из школы, я видела свои штаны, лежащие на конической крыше эстрады. Всякий раз испытывала стыд и боль — словно острый нож втыкался в мое сердце. Потом они исчезли. Боль не ушла, но после этого мне полегчало. Из острой боль превратилась в тупую. Я не выдала девочек, хотя отец бушевал и строго наказал меня — до июня я могла ходить только в школу и обратно. Я даже не поехала на экскурсию в портлендский Музей искусств, о которой я мечтала весь год. Отец сказал мне, что я поеду на экскурсию и он снимет все ограничения лишь после того, как я назову имена детей, которые «плохо обращались» со мной. Так он это назвал. Я их не выдала, и не потому, что умение держать язык за зубами — детская версия апостольского символа веры.

— Ты это сделала, потому что глубоко внутри чувствовала, что заслужила случившееся с тобой.

— Заслужила — неправильное слово. Я думала, что расплатилась за мое прежнее поведение. А это не одно и то же. Моя жизнь после того случая изменилась. Я продолжала получать хорошие оценки, но перестала так часто поднимать руку. То есть учиться не бросила, но в классе уже не тянула одеяло на себя. Я могла бы произнести выпускную речь в старшей школе, но во втором семестре последнего учебного года чуть притормозила. Ровно настолько, чтобы пропустить вперед Карлин Пламмер. Я не хотела ни произносить речь, ни привлекать к себе повышенное внимание. У меня даже появились подруги, с лучшими я познакомилась на пятачке для курения за зданием старшей школы. А самой большой переменой стало мое решение пойти в Университет Мэна, а не в Принстон. И меня туда действительно приняли. Мой отец рвал и метал, говорил, что его дочь никогда не пойдет в деревенский колледж, но я твердо стояла на своем. — Джулия улыбнулась. — Достаточно твердо. Но компромисс — тайный компонент любви, а я любила моего папочку. Поэтому летом после выпускного вечера в последний момент подала документы в Бейтс — это называется «заявление, вызванное особыми обстоятельствами», — и меня приняли. Отец заставил меня заплатить последний взнос с моего собственного банковского счета, что я сделала с радостью, поскольку в семье наконец-то воцарился мир после шестнадцатимесячной пограничной войны между страной Контролирующие родители и меньшим по размерам, но гордым и хорошо укрепленным княжеством Определившаяся дочь. Я выбрала факультет журналистики, и это окончательно закрыло брешь, которая существовала между родителями и мной с того дня на эстраде. Они так и не узнали, отчего она возникла. Я в Милле не из-за того дня — мое будущее в «Демократе» предопределилось со дня моего рождения, — но я такая, как есть, по большей части благодаря тому дню. — Она вновь посмотрела на него, ее глаза блестели от слез и воинственности. — Я тем не менее не муравей. Я не муравей.

Он снова поцеловал ее. Она крепко его обняла и, как могла, ответила на поцелуй. А когда его рука вытащила блузку из слаксов и скользнула по животу, чтобы обхватить грудь, сунула ему в рот язык. Когда они разорвали поцелуй, дышала Джулия часто-часто.

— Хочешь? — спросил Барби.

— Да. А ты?

Он взял ее руку и приложил к джинсам, чтобы она оценила размер его желания.

Минутой позже Барби завис над ней, опираясь на локти. Джулия взяла его и направила.

— Только осторожнее, полковник Барбара. Я уже и подзабыла, как это обычно делается.

— Тут та же ситуация, что с ездой на велосипеде.

Как выяснилось, Барби не ошибся.

 

 

Когда все закончилось, ее голова лежала на его руке, и она смотрела на розовые звезды.

— О чем думаешь? — спросила Джулия.

Он вздохнул.

— О снах. Видениях. Как ни назови. У тебя есть мобильник?

— Всегда. И он отлично держит заряд, хотя я и не знаю, надолго ли его хватит. Кому собираешься позвонить? Предполагаю, Коксу.

— Предполагаешь правильно. Его номер есть в телефонной книге?

— Да. — Джулия потянулась к лежащим на траве штанам, сняла с ремня мобильник. Нашла в телефонной книге строку «КОКС», нажала кнопку вызова, протянула мобильник Барби, который заговорил сразу. Вероятно, Кокс принял вызов на первом гудке.

— Привет, полковник. Это Барби. Я на свободе. Готов рискнуть и сообщить вам о нашем местонахождении. Это Блэк-Ридж. Старый яблоневый сад Маккоя. Он, естественно, у вас отмечен. И вы, конечно, имеете фотоснимки города со спутника?

Он выслушал Кокса, потом спросил его: видна ли на снимках световая подкова, окружающая Блэк-Ридж и заканчивающаяся на границе с Ти-Эр-90? Кокс ответил отрицательно, а потом попросил Барби поделиться информацией.

— Не сейчас, потому что мне требуется ваша помощь, Джим, и чем быстрее, тем лучше. Для этого понадобится пара «чинуков».[176]

Он объяснил, что ему нужно. Кокс выслушал, потом задал вопрос.

— Сейчас не могу сказать что-либо путное, — ответил Барби. — Но поверьте мне: здесь творится нечто страшное, и я уверен, худшее еще впереди. Может, до Хэллоуина ничего и не произойдет, если нам повезет. Но если честно, я в это не верю.

 

 

Когда Барби говорил с полковником Джеймсом Коксом, Энди Сандерс сидел, привалившись спиной к боковой стене складского здания за ХНВ, глядя на необычные звезды. Он парил, как воздушный змей, чувствовал себя счастливым и бодрым. И однако под верхним бурлящим слоем расположилась грусть, которая успокаивала, умиротворяла, напоминая мощную подземную реку. Никогда раньше в его прозаичной, приземленной, заполненной работой жизни не находилось места предчувствию. А теперь нашлось. Он точно знал, что это его последняя ночь на земле. И когда придут горькие люди, ему и Шефу Буши придется уйти. И в этом, надо отметить, он не видел ничего плохого.

— Я все равно проживаю премию, — произнес Энди вслух. — С того самого момента, как едва не принял таблетки.

— Что такое, Сандерс? — Шеф шел по тропинке от радиостудии, светя фонариком под босые ноги. Пижама с лягушками по-прежнему едва держалась на узких бедрах, но в его облике появилась новая деталь: большой белый крест. Он висел на полоске кожи, завязанной узлом на шее. На плечо Шеф накинул лямку «Божьего воина». Под прикладом, привязанные к нему другими полосками кожи, покачивались две гранаты. Во второй руке он держал гаражный пульт.

— Ничего, Шеф. Разговаривал сам с собой. Похоже, я единственный, кто слушает меня в эти дни.

— Чушь, Сандерс. Абсолютная и полнейшая чушь. Бог слушает. Он ставит «жучки» в души точно так же, как ФБР — в телефоны. Я тоже слушаю.

Красота сказанного и утешение, которое несли эти слова, наполнили благодарностью душу Энди. Он предложил Шефу трубку:

— Курни. Это тебя взбодрит.

Шеф хрипло хохотнул, глубоко затянулся, надолго задержал дым в легких, потом выкашлял его.

— Чудо! — воскликнул он. — Божья сила! Возобновляемая сила!

— Ты все понимаешь правильно, — согласился Энди. Так всегда говорила Доди, и от мысли о ней у Сандерса вновь разбилось сердце. Он рассеянно вытер глаза. — Где ты взял крест?

Шеф указал фонариком на радиостудию:

— В кабинете Коггинса. Он держал его в столе. Верхний ящик был заперт, но я его взломал. Ты знаешь, что я там нашел? Никогда не видел таких странных картинок для дрочки.

— Дети? — спросил Энди. Его бы это не удивило. Когда дьявол забирает проповедника, тот должен пасть очень уж низко. Настолько низко, что может надеть на голову цилиндр и проползти под гремучей змеей.

— Хуже, Сандерс. — Шеф понизил голос: — Азиатки.

Шеф поднял АК-47 Сандерса, который лежал поперек бедер Энди. Направил луч на приклад, где Энди, воспользовавшись маркерами, аккуратно вывел слово «Клодетт».

— Моя жена, — пояснил Энди. — Первая жертва Купола.

Шеф схватил его за плечо.

— Ты хороший человек, раз помнишь ее. Я рад, что Господь свел нас вместе.

— Я тоже. — Энди вернул себе трубку. — Я тоже, Шеф.

— Ты знаешь, что должно завтра случиться, да?

Энди крепко сжал приклад автомата. Другого ответа не требовалось.

— Они практически наверняка будут в бронежилетах, поэтому, если нам придется воевать, целься в голову. И никаких отдельных выстрелов, поливай их очередями. И если будет казаться, что они берут верх… ты знаешь, что за этим последует, да?

— Да.

— Мы вместе до самого конца, Сандерс? — Шеф поднял гаражный пульт и направил на него луч фонаря.

— До конца, — согласился Энди. И коснулся гаражного пульта дулом автомата.

 

 

Олли Динсмор проснулся от плохого сна, зная — что-то не так. Лежал в кровати, глядя на слабый и какой-то грязный первый свет дня, пробирающийся в окно, пытаясь убедить себя, что это всего лишь сон, жуткий кошмар, практически полностью забывшийся. Он помнил только огонь и крики.

Не крики. Дикие вопли.

Дешевый будильник тикал на столике у кровати. Олли схватил его. Без четверти шесть, и никаких звуков, указывающих, что отец на кухне. Более того, никакого запаха кофе. Отец всегда вставал и одевался самое позднее к четверти шестого («Коровы не могут ждать» — Олден Динсмор жил прежде всего по этой заповеди), а в половине шестого уже наливал себе только что сваренный кофе.

Но не в это утро.

Олли встал и натянул джинсы, которые носил и вчера.

— Папа?

Никакого ответа. Ничего, кроме тиканья часов и далекого мычания одной чем-то недовольной коровы. Мальчика охватил ужас. Он убеждал себя, что для этого нет причины, что его семья — в полном составе и такая счастливая всего лишь неделей раньше — пережила уже все трагедии, которые послал им Господь, во всяком случае, на какое-то время. Убеждал, но сам себе не верил.

— Папуля?

Генератор за домом по-прежнему работал, и он увидел зеленые дисплеи плиты и микроволновки, когда вышел на кухню, но «Мистер Кофе» стоял темный и пустой. Никого не нашел он и в гостиной. Его отец смотрел телевизор, когда Олли пошел спать, и тот по-прежнему работал, пусть и без звука. Какой-то мужчина с мрачной физиономией демонстрировал новые улучшенные тканевые салфетки для мытья и полировки автомобиля.

— Вы каждый месяц тратите сорок баксов на бумажные полотенца и выбрасываете деньги на ветер, — объяснял мужчина с мрачным лицом, говоря из другого мира, где такие мелочи могли иметь значение.

Он кормит коров, ничего больше.

Но почему отец не выключил телевизор, чтобы экономить электричество? У них был большой контейнер, но и в нем газ рано или поздно закончится.

— Папа?

Вновь ему не ответили. Олли подошел к окну, посмотрел на амбар. Никого. С нарастающей тревогой вернулся к спальне родителей, собрался постучать, но увидел, что необходимости в этом нет. Дверь он нашел открытой. Увидел неприбранную (отец привык прибираться только в коровнике), но пустую двуспальную кровать. Уже начал поворачиваться, но тут заметил изменение, которое напугало его. Свадебный портрет Олдена и Шелли висел на стене, насколько Олли себя помнил. Теперь он исчез, оставив на обоях более светлый квадрат.

Бояться тут нечего.

Но он сам себе не верил.

Олли двинулся дальше по коридору, к еще одной двери, которую последний год никогда не закрывали, а теперь он видел, что дверь закрыта. И между ней и дверной коробкой торчало что-то желтое. Записка. Даже до того, как Олли подошел достаточно близко, чтобы разобрать слова, он узнал отцовский почерк. Естественно, узнал — эти большие корявые буквы они с Рори видели очень уж часто, когда возвращались из школы. И записки всегда заканчивались одинаково.

Подметите амбар, потом идите гулять. Прополите помидоры и фасоль, потом идите гулять. Занесите в дом высохшее белье и ничего не уроните на землю. Потом идите гулять.

Игры закончились, в страхе подумал Олли.

Но тут в голову пришла обнадеживающая мысль: может, ему все это снится? И почему нет? После смерти его брата от рикошета пули и самоубийства матери разве не может ему присниться, что он остался один в пустом доме?

Снова замычала корова, но и это мычание казалось звуком из сна.

В комнате за закрытой дверью, из которой торчала записка, жил дедушка Том. Страдая от застойной сердечной недостаточности, он не мог обслуживать себя, а потому перебрался к ним. Какое-то время дед еще спускался вниз, чтобы сесть за стол вместе с семьей, но под конец уже не вставал с постели, сначала с пластиковой штуковиной, прицепленной к его носу — она называлась канделябра или что-то в этом роде, — потом с маской на все лицо. Рори однажды сказал, что выглядит он, как самый старый в мире астронавт, за что схлопотал оплеуху от матери.

В самом конце его жизни все по очереди меняли ему кислородные баллоны, а как-то ночью мама нашла его мертвым на полу, словно дед пытался встать с кровати и умер от перенапряжения. Она позвала Олдена, который прибежал, посмотрел, приложил ухо к груди старика, а потом выключил кислород. Шелли Динсмор начала плакать. С тех пор в эту комнату никто и не заходил.

«Извини, — прочитал он в записке. — Иди в город, Олли. Морганы, или Дентоны, или преподобная Либби приютят тебя».

Олли долго смотрел на записку, потом повернул ручку двери рукой, которая ему не принадлежала, надеясь, что особого беспорядка не будет.

В этом его надежды оправдались. Отец лежал на дедушкиной кровати, сложив руки на груди. С аккуратно расчесанными волосами, словно собирался в город. Он держал свадебную фотографию. Один из старых зеленых кислородных баллонов дедушки стоял в углу. Олден повесил на клапан бейсболку «Ред сокс» с надписью «ЧЕМПИОНЫ».

Олли тряхнул отца за плечо. До него долетел запах перегара, и на несколько секунд надежда (такая упрямая, что иногда вызывала ненависть) ожила в его сердце. Может, он всего лишь напился?

— Папа?! Папочка?! Просыпайся!

Но на щеке Олли не почувствовал дыхания, а теперь видел, что глаза отца закрыты не полностью: между веками видны узкие белые серпики. Долетел до ноздрей и запах, который его мать называла «туалетным».

Отец расчесал волосы, но, когда лежал, умирая, обмочился, как и его покончившая с собой жена. Олли задался вопросом: остановило бы это отца, если б он знал, что так будет?

Олли попятился от кровати. Как же ему хотелось, чтобы все это было дурным сном. И действительно, очень уж напоминало дурной сон, только на пробуждение от него рассчитывать не приходилось. Желудок скрутило, волна желчи взметнулась к горлу. Он побежал в ванную, где его встретил незнакомец с выпученными глазами. Олли едва не закричал, прежде чем понял, что смотрит на свое отражение в зеркале над раковиной.

Упал на колени около унитаза, схватился за сральные поручни деда, как он и Рори их называли, и его вырвало. Когда в желудке ничего не осталось, он спустил воду (спасибо генератору и хорошему, глубокому колодцу, Олли мог спустить воду), накрыл сиденье крышкой, сел на нее, дрожа всем телом. Рядом, в раковине, лежали два пузырька для таблеток дедушки Тома и бутылка «Джека Дэниелса». Все пустые. Олли взял один пузырек. Прочитал на этикетке: «ПЕРКОСЕТ». Второй брать не стал.

— Теперь я один, — выдохнул он.

«Морганы, или Дентоны, или преподобная Либби приютят тебя».

Но он не хотел, чтобы его приютили. И слово это ему совсем не нравилось. Иногда Олли ненавидел ферму, но любовь к ней всегда пересиливала. Он бы не смог жить без фермы. Без фермы, и коров, и поленницы. Они были его частью, а он — их. Олли это знал, как знал, что Рори уедет, что его ждет яркая и успешная карьера сначала в колледже, а потом в каком-нибудь большом далеком городе, где он ходил бы в театры, в художественные галереи и все такое. Его младшему брату хватало ума, чтобы чего-то достигнуть в большом мире. О себе Олли думал иначе: полагал, что ему хватит ума, чтобы вовремя расплачиваться с банковскими займами и не накапливать долгов на кредитной карточке, но не более того.

Он решил выйти из дома и покормить коров. Собрался задать двойную порцию кормовой смеси, если они станут есть. Возможно, одну или двух придется даже подоить. Если так, он мог попить молока прямо из вымени, как делал ребенком.

А после этого Олли собирался уйти как можно дальше по большому полю и бросать камни в Купол, пока не начали бы собираться люди, чтобы повидаться со своими родственниками. «Серьезное дело», — сказал бы его отец. Но Олли никого не хотелось видеть, за исключением разве что рядового Эймса из Южной Каролины. Он знал, что тетя Лу и дядя Скутер могут приехать — они жили в Нью-Глостере, — но что он мог им сказать, если б они приехали? «Привет дядя-тетя, все мертвы, кроме меня, спасибо, что навестили»?

Нет, как только начнут появляться люди по ту сторону Купола, он пойдет на холм, где похоронена мать, и выроет новую могилу. На это уйдет время, понадобятся силы, и, возможно, он даже сможет уснуть, когда ляжет в постель.

Кислородная маска дедушки Тома висела на крючке в ванной. Мать тщательно вымыла ее и повесила там; кто знает, для чего? И, глядя на маску, Олли наконец-то осознал случившееся. Реальность обрушилась на него, как пианино — на мраморный пол. Подросток закрыл лицо руками и завыл, сидя на крышке унитаза, раскачиваясь взад-вперед.

 

 

Линда Эверетт набила две большие парусиновые сумки консервами, уже собралась отнести к двери кухни, но все-таки решила оставить в кладовой, пока они с Терсом подготовят детей к отъезду. И когда увидела идущего по подъездной дорожке Тибодо, порадовалась, что сумки не на виду. Молодой парень и так ужасно ее пугал, но поводов бояться его только прибавилось бы, если б он увидел сумки, набитые консервированными супами, фасолью и тунцом.

Куда-то уезжаете, миссис Эверетт? Давайте об этом поговорим.

Беда заключалась в том, что из всех новых копов, которых набрал Рэндолф, умным был только Тибодо.

Ну почему Ренни не послал Сирлса?

Потому что Мелвин Сирлс туп как дерево. Элементарно, мой дорогой Ватсон.

Она посмотрела через кухонное окно во двор и увидела, что Терстон раскачивает Джанни и Элис на качелях. Одри лежала рядом, положив морду на одну лапу. Джуди и Эйден сидели в песочнице. Джуди обняла Эйдена одной рукой и вроде бы утешала его. Линда могла ее за это только похвалить. Она надеялась, что ей удастся удовлетворить любопытство мистера Картера Тибодо и выпроводить его за дверь до того, как пятеро человек, находящихся сейчас во дворе, узнают о его приходе. В колледже Линда играла Стеллу в пьесе «Трамвай “Желание”», но собиралась выйти на сцену и в это утро. Правда, хотела получить только одну хорошую рецензию, но она гарантировала свободу и ей, и тем, кто сейчас находился во дворе.

Линда поспешила через гостиную, изобразив на лице озабоченность, присущую, по ее разумению, моменту, прежде чем открыть дверь. Картер стоял на коврике. Уже поднял руку, чтобы постучать. Ей приходилось смотреть на него снизу вверх. При ее пяти футах и девяти дюймах Картер возвышался над ней более чем на пол фута.

— Это ж надо, — он улыбнулся, — еще нет и половины восьмого, а она уже при полном параде.

Впрочем, улыбаться ему не очень-то хотелось: утро выдалось неудачным. Преподобная уехала, газетная сука смылась вместе с двумя ее репортерами. Куда-то подевалась и Роуз Твитчел. Ресторан открылся, и Уилер стоял у плиты, но понятия не имел, где хозяйка. Картер ему поверил. Энс Уилер напоминал пса, забывшего, где он зарыл любимую косточку. Судя по отвратительным запахам, идущим с кухни, с готовкой он явно был не в ладах. Картер обошел ресторан сзади, чтобы проверить, на месте ли автофургон. Не увидел его. И не удивился.

После ресторана он отправился к универмагу. Постучал в парадную дверь, потом в заднюю, около которой забывчивый продавец оставил рулоны кровельного материала, словно для того, чтобы их умыкнул какой-нибудь воришка. Да только, если подумать, кому может понадобиться кровельный материал в городе, где не идет дождь?

Картер не сомневался: в доме Эвереттов его встретит запертая дверь. Пошел лишь для того, чтобы доложить боссу, что все его указания в точности выполнены, но услышал доносящиеся со двора детские голоса, когда свернул на подъездную дорожку. Опять же на ней стоял минивэн. Несомненно, Линды: на приборном щитке лежала съемная мигалка. Босс велел не усердствовать при допросе, но, раз уж Линда Эверетт оказалась единственной, кого он нашел, Картер подумал, что есть смысл надавить на нее по полной программе. Понравится ей это или нет — определенно не понравится, — Эверетт предстояло отвечать за всех, кого ему не удалось найти. Но прежде чем он успел открыть рот, заговорила она. Не просто заговорила, но взяла за руку, буквально втянула в дом.

— Вы его нашли? Пожалуйста, Картер, с Расти все в порядке? Если нет… — Линда отпустила его руку. — Если нет, говори тише, дети во дворе, и я не хочу, чтобы они еще больше расстроились.

Картер прошел мимо нее на кухню и выглянул в окно над раковиной:

— А что делает здесь этот хипповый доктор?

— Он привел детей, за которыми присматривает. Вчера вечером Каро взяла их на собрание, и… ты знаешь, что с ней случилось.

Меньше всего Картер ожидал услышать такую болтовню. Может, она действительно ничего не знала. А может, пыталась сбить его с толку. Нанести… как это называется… упреждающий удар. Вполне возможно, ума ей хватало. Это сразу бросалось в глаза. Еще и красотка, для телки ее возраста.

— Вы его нашли? Барбара… — Голос дрогнул так естественно. — Барбара не причинил ему вреда? Не оставил где-нибудь изувеченным? Ты можешь сказать мне правду.

Он повернулся к ней, чуть улыбаясь в блеклом свете, падающем через окно.

— Ты первая.

— Что?

— Я сказал, ты первая. Ты скажи мне правду.

— Я знаю только одно: в тюрьме его больше нет. — Ее плечи поникли. — И ты, выходит, не знаешь, где он. Я вижу, что не знаешь. А если Барбара его убьет? Или уже у…

Картер схватил Линду, развернул спиной к себе, словно собирался закрутить в деревенском танце, и стал заламывать ей руку, пока не начал трещать ее плечевой сустав. И проделал все это невероятно быстро: она и охнуть не успела.

Он знает! Он знает и собирается причинить мне боль! Будет мучить меня, пока я не…

Дыхание Картера обожгло ей ухо. Его щетина колола Линде щеку. Всю ее затрясло от отвращения.

— Не пудри мне мозги, мамашка. — Чуть громче шепота. — Вы с Уэттингтон всегда стояли плечом к плечу, сиська к сиське. И ты говоришь мне, что не знала о ее намерениях — вытащить из тюрьмы твоего мужа? Это ты мне говоришь?

Он еще выше задрал руку, и Линде пришлось закусить губу, чтобы подавить крик. Дети находились совсем рядом. Джанни просила Терса раскачать их сильнее. Если бы они услышали донесшийся из дома крик…

— Если б она сказала мне, я бы сказала Рэндолфу. — Линда хватала ртом воздух. — Ты думаешь, я рискну жизнью Расти, если он ни в чем не виновен?

— Он виновен. Угрожал не давать лекарство боссу, если тот не уйдет в отставку. Это же гребаный шантаж. Я сам все слышал. — Он заломил руку сильнее. С губ Линды сорвался стон. — Есть что сказать на эту тему, мамашка?

— Я не видела Расти и не говорила с ним, так что откуда мне знать? Но в городе никто не разбирается лучше его в медицине. Ренни никогда не расстреляет Расти. Барбару, возможно, но не Расти. Я это знаю, и ты наверняка знаешь. А теперь отпусти меня.

И Картер едва не отпустил. Действительно, она все говорила правильно. Потом ему в голову пришла идея получше, и он повел Линду к раковине.

— Наклоняйся, мамашка.

— Нет!

Он вновь дернул за руку. Она почувствовала, как головка плечевой кости выходит из суставной впадины.

— Наклоняйся. Словно хочешь вымыть свои красивые светлые волосы.

— Линда! — позвал Терстон. — Как ты там?

Господи Иисусе, пусть только не спрашивает про консервы. Пожалуйста.

И тут же в голову пришла другая мысль: где вещи детей? Каждая девочка собрала по небольшой сумке. Вдруг они в гостиной?

— Скажи ему, что все у тебя хорошо, — прошептал Картер. — Мы же не хотим впутывать сюда хиппи. Или детей. Не хотим?

Господи, нет. Но где их сумки?

— Отлично! — откликнулась Линда.

— Почти закончила? — задал Терс следующий вопрос.

Ох, Терс, заткнись!

— Мне нужно еще пять минут.

Терстон вроде бы хотел задать еще вопрос, но передумал и вернулся к качелям — раскачивать девочек.

— Хорошая работа. — Теперь он прижимался к ней, и у него встал. Она чувствовала его напрягшийся член своим обтянутым джинсами задом. Большущий, как разводной ключ. Потом Тибодо отстранился. — Почти закончила — что?

Линда чуть не сказала «готовить завтрак», но увидела в раковине грязную посуду. На мгновение в голове царила пустота, и она даже пожелала, чтобы он вновь приставил к ней свой член. Потому что если мужчин занимает их маленькая головка, большая голова переходит в фазу покоя.

Но Картер вновь дернул ее руку:

— Говори, мамашка. Доставь папочке удовольствие.

— Булочки, — выдохнула она. — Я пообещала сделать булочки. Дети попросили!

— Булочки без электричества, — хмыкнул он. — Лучшая шутка недели.

— Те, что не надо печь! Загляни в кладовую, сукин сын! — Если бы заглянул, то нашел бы на полке пакет смеси для булочек из овсяной муки, не требующих выпечки. Но разумеется, если б Картер посмотрел вниз, то увидел бы две запакованные сумки. А если бы пригляделся, обнаружил бы, что полки кладовой наполовину пусты.

— Ты не знаешь, где он? — Его член вновь прижался к ней. Но рука так болела, что она едва это чувствовала. — Ты уверена?