Канада. Ассинибойя. Южный участок. 6-е июля 1899 г.

 

На дворе под стеной одного из сараев поставлен длинный стол, за которым сидят „старички", имеющие что-либо сообщить съезду. Тут же сидит С. Джон, В. Бонч-Бруевич. Напротив расставлены рядами скамьи, на которых теснится человек шестьдесят почетных старичков.

Уезжая в Европу, Д. Хилков передал дела мне, и я теперь пользовался этим съездом, чтобы поговорить с духоборами о заработках, нарезке земли, покупке и доставке провизии, скота и других делах. Мне же было предложено вести и протоколы съездок.

На первых скамьях грузно восседают колоссальные и неподвижные, как статуи Мемнона, фигуры елисаветпольских и карсских старичков. Одеты они в новые казакины, в хорошие русские сапоги, лица красные, несколько надутые, важные. Чем-то грубым, неподатливым, каким-то холодом душевным веет от них.

Между ними сидят в своих потертых и протертых остатках помыкавшиеся по белому свету кипрские и другие холодненские, с исхудалыми нервными лицами, с внимательными, хотя и спокойными глазами. А старички с Громовой горы (Сев. уч.) скромно уселись сзади стола на земле, облокотившись спинами о бревна сарая.

— И тут услышим, — спокойно говорит Н. Зибарев, усаживаясь рядом с Мелешей и широко улыбаясь ему.

Мелеша с усталым лицом сидит, съежившись комочком, подобрав под себя ноги, обутые в изорванные мокассины; смеющимися, несколько лукавыми глазами он разглядывает сидящих против него елисаветпольцев.

— А что же Вася Попов? Не пришел на съездку? — спрашивает кто-то из кипрских.

— Не, он уже отходил свое, кажись, — отвечает скороговоркой Мелеша.

— Да, дюже отяжелел старичок, — поясняет Зибарев: — неспособно ему такую даль трепаться. Тут ведь верст 60 буде — легкое ли дело? Вот тольки такой живчик легко доскачет сюды к вам, — говорит Н. Зибарев, любовно поглядывая на Мелешу.

— Легко! Что и говорить! — укоризненно качает головой Мелеша.

Съездка сначала приступает к обсуждению небольших дел. Нужно засыпать ямы, вырытые для выкапывания глины, обгородить колодцы, обсудить разные хозяйственные вопросы и т. д. Между прочим говорится о железных печах, которые были поставлены в сараях для общего пользования. Куда их деть? После небольшого совещания решают разделить их на села, так как они куплены из бонуса.

Обсуждая вопрос: „Чем мы должны кормиться", старички высказываются в том смысле, что необходимо дружнее взяться за заработки.

— Хотя это нам и неспособное дело, эти разные наемные работы, а все же покедова заем придет, нужно как никак кормиться. У нас вот ежели муки еще на месяц хватит, — говорит один из кипрских, — то и хорошо, а то и на месяц не хватит. А тогда откедова возьмешь ее, муку-то?

— Одначе я тебе скажу, — возражает ему мрачный старик, с угрюмым лицом, — мы с этих прорубов да колышков[40] никогда на ноги не станем... Наше дело землепашецкое: плуг да борона — это наша орудия. А покель скота и орудия нету, — ничего не будет...

— Это правильно гутарит старичок, — как есть правильно приходица...

— Это самое, — послышались голоса.

— А откуда их возьмешь скотину-то али там орудии? — спрашивает, обращаясь к собранно, приземистый старик с живыми, вопросительными глазами и тотчас же сам себе отвечает: — Я так думаю: одна надежда — заем, больше ничего.

— Одним словом, — положительно, с расстановкой, выговаривает один из сидящих за столом и покачивает утвердительно после каждого слова головой, — одним словом, хлопотать всем опчеством, чтобы поторопили заем, чтобы как не можно ускорить этую дело. А не то все чисто пропадем тут. Верно я говорю, али нет?

— Обязательно надоть поторопить, — чего тут и говорить.

— Вся сила в заимообразе.

Оживленно погутарив на эту тему, холодненские тут же постанавливают просить Мак-Криари, Арчера и русских друзей поторопиться с займом для них, так как положение дел не терпит отлагательства[41].

— Кабы, вот, ежели б написать дедушке[42], али квакарям... — слышится чей-то робкий, неуверенный голос.

— Чего написать-то? — поворачиваются к начавшему говорить духобору старички.

Перед ними захудалая потертая фигура, с серым изможденным лицом, с темными кругами под глазами. Несколько мгновений он не отвечает, переминаясь с ноги на ногу.

— Да насчет стеснения нашего, — слышится его жалобный, монотонный голос. — Може, как-нибудь жертва пришла бы или что.

Наступает неловкое молчание.

— Да хто е знае, как? — поглядывают нерешительно друг на друга старички.

Зибарев, морщась, мотает огорченно головой.

— Ць-а! Боже ты мой! — говорит он с болью в голосе. — Буде уже этой жертвы! Это один соблазн выходит, больше ничего. Говорите такое, что совестно даже слухать... Какую тебе еще нужно жертву! Мало нам люди помогнули?.. Нужно тебе скотину — возьми да выйди всем селением на просек али там на колышки: вот тебе и скотина и мука, все будет. Так нет, — каждый смотрит, как бы куды к формалю[43] наняться, чтобы как подальше от опчества, чтобы деньгу к себе в карман брать, чтобы никто не знал, скольки у него денег есть... Хоронится каждый один от другого. А что из этого хорошего выходит? — ничего хорошего, окромя худого. Гляди, и денег много, а толку никакого не будя. Так они и разойдутся на пустяк. А выйди всем селением, захватись покрепче, — вот тебе и обзаведения... Ты не горься[44], что жертва не пришла: все одно ее не настарчишь на наше общество, — разве можно ее стольки натаскать, чтобы наш мир прокормить, — ты сам подумай! От нея одна сварка, злоба, больше ничего не будя... Чем тут сидеть да жертву поджидать, приходили бы, кому нужно, к нам на Громовую гору, — у нас теперя есть работа; абы руки были, — живы будем!

— Это что и говорить: ежели бы всем селом взяться, — чего уж лучше!..

— Ну, тольки разве с нашим миром сладишь?..

— Прямо, кто куды смотрит: ослаб народ вовсе, дюже ослаб, всяя горя от этого.

— Дружности нету нисколько... — загалдели старики. Начинается в стотысячный раз бесконечный спор о том, что скот и фургоны, купленные из бонуса, разделены по селам неправильно.

— Нам вот что же дали? Пару быков да коня, — это на сто семнадцать-то душ. А что мы с конем с эстим будем делать, а? Скажи на милость! А в Спасском и душ меньше, и ездить им ближе, а туды пришлось две пары коней да хургон, не такой, как наш...

— Ну и к чему такое говорить! — защищаются спасские: — сами же знаете, какие пары. Наша четверка ваших быков не стоя. Один же конь никудышный совсем, калека, на него и хомута нету, — пасется только с другими конями для красы; говорил я, не брать его, а то только считаться будя, что у нас три коня, — так и вышло!.. А нешто на нем возить можно!.. Ну, скажи сам, можно?

— Да что вы гутарите зря: вы поглядите по записи, скольки ваши кони стоили и скольки наши быки с конем; куды ж это прировнять, — это совсем на рознь выходит.

— Так опять же и по записи не выходя. Ну, нехай наши дороже плочены, — так они ж скольки перетягали на всею общество и багажу и провианту, скольки на них, горемычных, перетягали, скольки их покалечили сменные кучера, покеда они до нас дошли... Сам знаешь... А ваши тольки, тольки как куплены...

Спор этот бесконечен. Припоминаются все цифры до последнего цента, делается раскладка этих денег на души, потом переводится это все на животных, фургоны, и в конце-концов все-таки нет ни одного села, которое было бы довольно тем, что ему пришлось по определению старичков.

— Самое лучшее дело — это кабы взять да порубать топором на ровные части и коней, и коров, и сбрую, и фургоны: от тогды бы дюже бравочко поделилиси... — добродушно посмеивается Мелеша.

Слушать со стороны эти вечные споры тяжело и утомительно, и не трудно, конечно, слыша их по целым дням, упрекнуть людей в зависти, в сварливости, в мелочности и т. п. Но стоит только ясно представить себе все те условия, в которых находились в то время духоборы, все то, что пришлось им пережить до этого момента, — и тогда вместо готового уже сорваться обвинения вы удивитесь, как люди так мало еще ссорятся и не передрались, не переругались окончательно между собою.

Возьмем для примера хотя бы село Любомировку (Сев. уч.), где на 115 человек нет ни одной лошади, одна корова и пара быков, из которых один заболел. А нужно и строиться, и таскать бревна из лесу, и пахать, и главное — возить провизию за 60 — 70 верст, а то и более.

Само собой понятно, любомировцы не остались без хлеба: им помогли другие села, разложив их мешки по своим подводам; но много ли могут они вообще помочь друг другу, если на все 13 сел с населением в 1403 ч. имеется всего 18 пар скотины, да и того меньше, так как часть из них всегда больна?

Если вникнуть поглубже в их положение, то, повторяю, можно только удивляться как мало роптали и ссорились эти люди.

———

Съездка все еще шумела, разбившись на несколько групп, когда начал говорить Василий Потапов о том, „что как все мы братья одни, то должны бы и есть одно".

Говорил он коротко, просто, без всякого пафоса, без „жалких слов", спокойным, чуть заметно вибрирующим голосом, стараясь не волноваться, так как духобору этого не полагается: это считается дурным тоном. Но за этим спокойствием, за почти безразличной интонацией, чувствовались и глубокая ненарушимая убежденность в правоте своей идеи, и страстное желание видеть ее осуществленной в жизни.

Он указывал на то, что разрозненность духоборов прежде всего мешает им стать на ноги, обзавестись необходимым инвентарем, стать настоящими „хозяевами".

Теперь время трудное, и нужно всем собраться с духом и, сплотившись в одно целое, бороться с нуждой, голодом, холодом.

Он предлагал всем холодненским, елисаветпольским и карсским, всем духоборам, живущим в Канаде, соединиться в одну общину, с одним кассиром для всех членов ее. Чтобы всякий заработанный грош приносили рабочие этому кассиру, а выборный совет старичков распоряжался бы деньгами для нужд всего общества. Провизия, купленная на заработанные деньги, хлеб, снятый со своих полей, — все это должно делиться поровну между всеми...

— Какие такие карсские духоборы или там елисаветпольские, или холодненские, к чему такой раздел? — говорил он. — А то еще поделились на села, и каждое село — кабыть другой народ или нация какая выходит. Что же, ежели голодный брат сидит в Спасовке, а ты из Михайловки, так тебе уже об нем нечего гориться и думушки мало? Нешто тольки об своих михайловских тебе забота, или как? А другие что же чужие, что ли? Все это: там михайловские, ефремовские, карсские или холодненские давно оставить надо, коли мы в сердце своем желаем истинными христианами быть... Как мы именуемся христианской общиной всемирного братства, так это и исполнить должны в точности. Некуды уже делиться дальше, будя уже ренства этого, сварки, смуты всякой. Забыли мы про завет наш и теперя, как овцы какие, путаемся без толку, скружились вовсе... Чтобы полюбовно жить нам в единой христианской общине, чтобы брат на брата никакого ренства не имел, — всем воопче чтобы жить, как истинным христианам надлежит...

 

 

 

Василий Потапов.

 

Глаза Потапова горят ярким светом, он забыл „хороший тон", на смуглых щеках выступил от волнения румянец...

Заходящее солнце своими ласкающими золотистыми лучами мягко обнимает его стройную, проникновенную фигуру и, пробираясь между длинных сиреневых, все вытягивающихся теней, в последний раз скользит по нем угасающим, горячим лучом.

— Что же, старички, как? Принимаете мое слово, али нет? Как скажете?.. — спрашивает он сидящих в молчании старичков.

Елисаветпольцы и карсские едва заметно неловко жмутся в своих тесных казакинах; во время речи Потапова они не раз переглядывались многозначительными взглядами.

Молчание становится тягостным.

— Это уж чего лучше было бы, ежели бы всей опчиной, — выговаривает, наконец, плотный елисаветполец, с жесткими, седеющими усами, с лоснящимся лицом. Серые глаза его осторожно перебираются с предмета на предмет, старательно обегая фигуру Потапова.

— Чтобы всем воопче, — прокряхтел его сосед.

— Первое дело — по-истинному, по христианскому закону, — раздаются нерешительные замечания. Фразы эти, как видно, с трудом вытягиваются из глотки и так и виснут неопределенно в воздухе.

Положение не из легких. Не соглашаться жить общественною жизнью, не соглашаться публично, говорить против общины вслух, при всей братии — дело совершенно невозможное. Это „неприлично" — в мужицком смысла этого слова, т.-е. не к лицу им.

К счастью для елисаветпольских и карсских, начинает говорить Н. Зибарев.

— Это ты, Вася, дюже хорошо надумал, лучше этого нечего бы и искать, — говорит он мечтательным голосом, тоном глубокого сочувствия. — Это уж верно... Ну тольки я думаю, сделать это трудно будя...

— Трудно-то, трудно, — соглашается Потапов.

— Главное, брат ты мой, дюже мы далеко раскинулись один от другого. Ты гляди-кось, где вы, а где, скажем, мы... Как тут общую кассу держать? Или, скажем, нужно какое дело обсудить всему опчеству. Когда это старички сбредутся на съездку? Вот мы пришли сюды, отмахали 50 — 60 верст, да назад нужно столько же. И трудно и несподручно... Это надо бы обдумать как не можно получше...

— Обдумать, обдумать, — загалдели, обрадовавшись, старички.

— Не такое это дело...

— Не способно — вот главная сила в чем...

— Посоветовать надоть...

Часть стариков поднимается, часть остается на скамьях; говорят все сразу, разбившись на несколько групп. В сущности, лишь очень немногие решают вопрос по существу. У большинства он уже давно, еще во время речи Потапова, был решен.

Заняты больше приисканием более или менее приличных форм для отказа.

Уже поздно, скоро наступит ночь, а старики все еще путаются, гутарят о трудном деле, и никто не высказывается определенно.

— Ну, что же? — начинает решительно, несколько вызывающе, Мелеша. — Надумали что, али нет, старички? Надоть бы кончать уже дело этое...

— Да, пора, пора: ночь на дворе...

— Тут, как по-нашему, — продолжает Мелеша, — и путать долго нечего. Одним словом, пущай каждое село сейчас вот скажет: присоглашается оно на опчество, значит на общественную жизнею, вот как Вася присоглашает нас всех в одну братию, али нет? Только чтобы без лукавства, — говорит он с серьезными глазами: — никто ведь не неволя и никто тебя за язык не тяне, чтобы не отказываться...

— А ты что же сам-то? Нешто можешь ты за всею свою селению согласие на такое дело дать? — спрашивает не без злобы сиплым голосом старый елисаветполец, с огромными черными бровями и хищным лицом. Стоя неподалеку от Мелеши, он косится на него пренебрежительно через плечо, несколько свысока рассматривая его худую фигуру в старом казакине, протертом насквозь на одном плече. Он, видимо, сильно недоволен на Мелешу за такую определенную постановку дела.

— А то как же! А зачем же меня народ выбирал? Чего ради я сюда таскался? Я за свою селению ручаюсь...

— Ну, одначе, нам таково неловко выходить. Мы без селения, значит, никак не можем сами согласия дать. Не уполномочены мы на это...

— А кабы сейчас гутарили бы, чтобы порознь всем жить, тогда как? Небось тогда знали бы, что сказать за свою селению, — насмешливо говорит Мелеша, оглядываясь за одобрением на старичков Северного участка. — Одним словом, — почти кричит он, внезапно вскакивая с земли, словно ужаленный, и подходя к столу, — я за свое селение согласен... Пиши! — говорит он с детской простотой: село Троицкая, с Громовой горы, старичок Емельян Коныгин... согласны, чтобы воопче...

Пока записывается его селение, он стоит боком к столу и следит за записью.

— А теперя нехай каждое селение скажет, как хотит...

Всем становится не по себе. Слышатся отдельные голоса:

— На это мы не полномочены.

— Это без совету с селенией никак нельзя...

— Другое что, а об этом надоть распытаться как следуя.

— Чтобы после лукавства какого не вышло...

Вслед за Мелешей к столу подошло еще несколько старичков с Северного участка, которые просили записать их села в общину. Орловские и тамбовские (холодненские с Южного уч.) также выразили свое согласие, хотя уже и не так решительно. В главной массе старичков все громче раздавались голоса о том, что старички этой съездки для решения такого вопроса недостаточно уполномочены своими селениями.

В конце концов большинство взяло верх. Елисаветпольцы и карсские напирали на недостаток полномочий, а некоторые из старичков Северного участка не соглашались на „единую общину" из-за дальнего расстояния, отделяющего их села от Южной колонии.

Таким образом окончательное решение этого вопроса было отложено до 25 июля. Кто-то из духоборов предложил подавать мнения не лично, а посредством письменных заявлений, чтобы дать большую свободу для выражения мнений.

К 25 июля каждое село представит посемейные списки, в которых каждая семья сделает надписи — „согласны" или „не согласны". Если же на бумажке не будет такой надписи, то это будет означать „не согласен".

Этим решением закончилась съездка 6 июля, и старички разбрелись по домам.

Несмотря на то, что не было ни одного голоса, говорившего против идей Потапова о соединении всех канадских духоборов в одну общину (кроме нескольких сел Громовой горы, мотивирующих свое несогласие дальностью расстояния), Василий Потапов и Мелеша, да и другие убежденные общинники после этого постановления старичков совершенно уже не верили в успех своего предприятия.

— Ну, теперя ничего не будет из этого, — говорил, безнадежно махая руками, Мелеша.

Василий Потапов грустно молчал.