Канада, Ассинибойя. Йорктон. 27-е июля 1899 г.

 

Духоборы переживают критический момент — время упадка, слабости физической и духовной.

На съездах приходится употреблять все усилия, чтобы убедить их в том, что, кроме заработков, не на что надеяться, что на последние остатки бонуса куплен хлеб и что дальше неоткуда покупать его, подводятся счета, считается имеющаяся в наличности мука, но все это не помогает.

— Да, — слышится в ответ, — дюже, дюже трудно, хто е знае, как будя дале...

Но чувствуется, что у них есть свои соображения, что они надеятся на что-то.

Иной раз кто-либо после съездки конфиденциально потреплет рукой по плечу и скажет что-нибудь в роде:

— Не бойсь, Л. А., не пропадем: напишешь ты, напишет Владимир, сестрица Вера[46] опять же, — и смотришь, не пропадем.

Когда станешь разуверять, не верят.

— Не дадите народу погибать!

Куда именно будем мы писать — это далеко не всякий духобор представлял себе, да это ему и не нужно было. „Кто-то", „где-то", „как-нибудь" да поможет.

Доходит это иногда до курьезов.

Сегодня в Йорктоне я увидел на площади перед станцией молодого еще парнишку лет 16-ти с парою огромных быков, которых он, как видно, только-что привел откуда-то издалека. Быки были в пыли, парень тоже. Между прочим, какой удивительной красоты был этот мальчишка! Рослый, статный, загорелый, точно отлитый из бронзы. Лицо его с невинными, мужественными глазами дышало свежестью, здоровьем, — это было в настоящем смысле слова дитя природы. Вместе с огромными, громоздкими быками, спокойно глядевшими перед собою красивыми влажными глазами, он привлекал внимание всех; и редко кто, взглянув на эту сильную, полную жизненного сока группу, не восхищался ею.

Вокруг парнишки собралось несколько пожилых духоборов. Со спокойным, несколько наивным видом он им рассказывал что-то. Старички, глядя на него, улыбались.

— А вот и Л. А. идет, — сказал один из них, — вот этот самый и есть, — указывали ему старички.

Паренек двинулся вместе с быками ко мне.

— Здравствуй, Л. А.! — начал он.

Я поздоровался.

— Да вот... меня наши старички послали сюды, чтобы к тебе... Я из N... (назвал он какое-то село, теперь не припомню какое), с озера Доброго Духа.

Там живут елисаветпольцы, которых я совсем не знаю. Это очень далеко. Я спросил, что ему надо.

— Да, вот, в нашей селении хлеб выходить стал, так меня и послали, чтобы я хлеба привез, — потому как нам отказались возить соседи. Раньше соседи возили, а теперя перестали, — ну, вот, меня и послали.

 

 

 

Квакер Elkinton в пути.

 

Ну, тольки у нас быки вот есть, — ткнул он кнутовищем в сторону быков, — а фургона нету, так говорят, чтобы я тебя беспременно нашел, чтобы ты фургон нам расстарался, — закончил он, глядя на меня серьезными простодушными глазами. Так он был хорош в своей твердой уверенности, что я должен непременно какими-то неизвестными путями „расстараться" фургон, что, несмотря на всю нескладицу, нельзя было не смеяться. Мне представилось, как теперь, там в селе, сидят пославшие его старички и поджидают хлеба, который привезет парнишка на „новом" блестящем фургоне с красными колесами.

Я попробовал было спросить его, откуда можно достать этот фургон. Может-быть, его односельчане работают где-нибудь, и я могу взять фургон в кредит под их работу?

Оказалось, что никаких рабочих нет. А вопросы мои привели малого в сильное смущение: он никак не ожидал их. Как ни жаль было его, но, конечно, никакого фургона я „расстараться" не мог. Получив отказ, бедняга страшно огорчился, растерялся как-то и с убитым видом погнал своих быков к стойлу. Очевидно, он никак не мог понять, почему ему не дали фургона, когда он им так необходим. Ведь не на чем хлеб возить!

На его счастье, как раз в это время в Йорктоне был какой-то квакер, приехавший посмотреть на духоборов. Он помог нескольким семьям и в разговоре со мной сказал, что у него есть еще немного денег, которые он хотел бы дать в помощь духоборам, и просил указать, что именно можно было бы сделать. Я рассказал ему эту историю, и квакер, посмеявшись душевной простоте парнишки и пославших его старичков, купил для них в ближайшем складе фургон.

Если бы вы видели, какое было лицо у парня, когда он запряг свою пару в этот новый лакированный зеленый фургон! Нагрузив его с верхом мешками с мукой, он торжественно уселся на высокие рессорные козлы и важно тронулся в далекий путь. Лицо его буквально сияло от восторга и заражало радостью всех собравшихся вокруг него.

Даже сам фургон, казалось, смеялся счастливым смехом, играя своим лаком в лучах заходящего солнца. При общих пожеланиях счастливого пути, быки медленно тронулись, фургон мягко покатился и, мелькая своими ярко-красными спицами, торжественно выехал из городка, увозя с собой самого счастливого человека, какого только мне когда-либо приходилось видеть.

———

Когда спросишь старичков, откуда они возьмут муку, когда выйдут последние запасы, они обыкновенно отвечали, что правительство будет им высылать ее в долг.

Пришлось сочинить басню о том, что если будто бы духоборы возьмут у правительства в долг хотя бы один мешок муки, то тогда и весь „бонус" будет считаться долгом.

Басня эта произвела некоторое давление на духоборов, но все же, пока они сами вполне ясно не поняли своего положения, покуда они не убедились, что все их спасение в заработке, дела шли очень плохо.

Конечно, я говорю в данном случае о массе духоборов, о большинстве. Отдельные личности, как, например, Зибарев, Потапов, Попов, Черненков и многие другие из выдающихся духоборов, прекрасно видели, что никакие „жертвы" и „милости", как называли духоборы пожертвования, не помогут, и делали все возможное, чтобы вывести толпу из того апатического состояния, в котором она находилась. Они буквально выбивались из сил, стараясь втолковать людям настоящее представление о том, как обстояли дела на самом деле. Но и они в это время мало имели успеха. Таких сильных людей, как, например, Зибарев, бывали случаи, толпа на съездках доводила до того, что тот плакал от бессилия и досады. Все выдающееся „старички" в один голос утверждали, что никогда еще не было среди духоборов такой слабости и распущенности, как теперь.

— Ослаб народ, дюже ослаб, — с горечью говорили они друг другу, покачивая головами.

К счастью, такая прострация, если можно так выразиться, продолжалась сравнительно недолго. И винить их за эту временную слабость особенно не приходится, если вспомнить, в каких невозможных материальных условиях им пришлось провести подряд несколько последних лет, если принять во внимание все потери, смерти, болезни, нищету, голод — наконец, и самое главное, — ту огромную трату нервной силы, то напряжение, в котором они провели последние года и которое, конечно, не могло пройти для них даром. Они „устали от подвигов", как вполне верно выразилась по этому поводу одна из фельдшериц.

Прибавьте к этому еще гнетущие условия существования, в которых они оказались в первое время после выселения на землю, условия, казавшиеся порой безнадежными, и вы увидите, что трудно было людям не пошатнуться при стечении таких печальных обстоятельств.

А условия жизни были действительно тяжелы. Вот, например, письмо одной из „сестриц", из которого можно видеть эти условия:

„Я обошла все подлежащие моему ведению села и заплакала: малокровие, истощение, признаки цынги и т. д.

Едят хлеб, один хлеб, какую-то квашеную траву, и теперь меню разнообразится клубникой.

Там, где община, работают удивительно дружно: бабы помоложе взволакивают на себе в гору мешки с глиной, старухи таскают воду и месят ногами глину; затем делают кирпичи. Девки таскают из лесу прутья, парни их рубят, и мужики из всего этого сора устраивают нечто, в чем полагается жить. Но я не знаю, можно ли, т.-е. удастся ли им перебыть холодную зиму в этих временных постройках.

На все село только пара лошадей, на которых бережно возят толстые бревна.

Есть ли надежда получить лекарства? У меня их теперь почти нет. Если я буду брать в одной из йорктонских аптек, то уплатит ли кто-нибудь, и будут ли давать? Конечно, все соображения тщательной экономии будут приняты в соображение.

Мое теперешнее местопребывание — селение Васильевка; Анна Рабец живет в Ефремовке, что возле Армашей.

Е. Маркова".

———

Худо ли, хорошо ли были сорганизованы села-общины кипрских и других холодненских Южного участка, а также и некоторых из карсских, все же жить там можно было, все же чувствовалось, что люди, как могут, помогают друг другу. А некоторые из этих общин по трогательной любви, царившей между их членами, по готовности откликнуться на чужие страдания, прямо-таки напоминали собой времена древних христиан.

Но среди елисаветпольских сел происходили иногда прямо безобразные вещи. На каждой съездке можно было услышать препирательства елисаветпольцев и жалобы бедняков на притеснения богатых. Вот, например, одна история, тянувшаяся очень долго, занимавшая не мало места на каждой сходке, покуда благодаря пожертвованиям квакеров бедняки, зависевшие от богачей-односельчан, не получили возможности освободиться из этого вавилонского пленения.

В елисаветпольском селе „Новотроицком" всего l80 человек. 90 из них богаты, 90 — бедны. Живя еще в Селькирке, где зимовали елисаветпольцы, бедняки задолжали своим односельчанам взятые на пропитание 48 д. 46 ц. После, уже переселившись на участок, они взяли у богатых на покупку лопат и вил еще 10 д. 53 ц. Итого долгу на бедняках было 58 д. 99 ц. Перейдя в села, бедняки заняли у богатых на покупку лошадей (першеронов) еще 448 д. 50 ц. Все эти деньги должники обещали отдать из большого займа, о котором я уже писал выше. Но когда кредиторы увидели, что дело с займом все затягивается и что он, может-быть, и вовсе не состоится, они, не желая долго ждать отдачи долга, забрали у бедняков этих трех купленных на их деньги лошадей.

Остальные 58 д. 99 ц. должники обязывались выплатить, как только будет заключен большой заем.

Вскоре после этого один англичанин (Э. Моод), желая помочь духоборам, прислал им взаймы некоторую сумму денег. Селу Новотроицкому из этих денег было выдано взаймы 250 д., на которые и было куплено 2 фургона и лошадь.

Тотчас же после покупки богачи заявили, что и фургоны эти и лошадей они забирают себе.

— Да ведь тут же наша половина есть в этих фургонах, — кричали бедняки. — Ведь 125 долларов из денег Моода приходится на нас, — как же вы можете забирать их?

На это богачи ответили, что они берут их половину в уплату долга.

— Да ведь долгу-то нашего всего на всего 58 долларов 99 центов, а вы забираете все 125 долларов. Ведь должно ж остаться еще 66 долларов с копейкой, вы нам тогды их-то хоть отдайте; и так не на чем теперя ни хлеба привезти, ни пахать, — ничего.

Но богатые ответили, что 66 д. 1 ц. они берут с них за временное пользование теми тремя лошадьми, которые были куплены еще весной на деньги богачей и потом были ими отобраны назад. Берут за то, что на лошадях этих бедняки привозили себе хлеб. И хотя бедняки возили на этих лошадях хлеб не только для себя, но и для богачей, — дело так и осталось.

На каждой съездке поднимали новотроицкие спор и разбирательство этого гадкого, отвратительного дела, и всегда безуспешно.

Да и кто, собственно, мог бы помочь им в этом деле? Съездки Южного участка по большей части состояли из таких же елисаветпольских старичков, а холодненские хотя и говорили не раз в пользу бедняков, но их слова не принимались во внимание.

Все эти дрязги, ссоры, вечные долежи нечетного числа скотины, вместо того, чтобы соединить весь скот и пахать вместе, а поделиться после урожаем, придавало съездкам неприятный характер. Кипрские на общих съездках Южного участка бывали не всегда, холодненские Южного участка — тоже, а Северный, как говорилось выше, окончательно отстал от Южной колонии, и съездки имели какой-то случайный вид, между членами их не чувствовалось органической связи. Жизнь кипрских и холодненских Южного участка, основанная на общинных началах, пошла независимо от елисаветпольских и карсских. Между кипрскими жил С. Джон, англичанин, сильно полюбивший их и много для них поработавший на Кипре. Он и теперь работал среди них, следовательно, мои услуги им были не нужны, а работать среди безнадежно нестройной толпы елисаветпольских и карсских было чрезвычайно трудно и непроизводительно. Между тем это отнимало массу времени, и мне было положительно невмоготу поспевать, куда требовали дела, на расстоянии 230 верст между Коуэном и Йорктоном, которые приходится делать верхом. А на Северном участке благодаря этому дела запаздывали.

Я совершенно отказался от участия в каких-либо делах Южного участка. Это можно было сделать со спокойной совестью тем более, что в Йорктон к этому времени приехал некто А. Бодянский, который и взялся помогать южанам.

Напоследок я предложил Южному участку прислать на земляные работы рабочих, которые найдут для себя работу на Северном участке на тех же условиях, как и северяне.

———

Проезжая мимо „сараев", где еще жило несколько карсских семейств, я заметил невдалеке от них небольшую остроконечную палатку.

Кто бы это мог жить здесь?

Когда я подъехал к палатке поближе, оттуда вышла толстая, добродушная духоборка.

Выставив вперед живот и положив на него одну руку, с чулком и воткнутыми в него спицами, она другой закрылась „щитком" от солнца.

— Здорово живешь, Л. А.! — поздоровалась она, улыбаясь самой широкой благодушной улыбкой всем лицом. Я поздоровался.

— Что ты здесь делаешь? — удивился я.

— Чулок вяжу, любошный, вот он, — ответила она и показала мне пестрый чулок с воткнутыми спицами.

— Да я не о том спрашиваю. Я спрашиваю, зачем ты здесь одна в поле сидишь?

— Ах ты, сердешный мой!.. это самое мое горе и есть, — говорила она вдруг слезливым голосом. — Я и то, как себя увидала, обрадовалась: думала, ты меня перевезешь в Орловку. Ты погляди-кось, у меня немного багажу-то, — говорила она, поднимая полу палатки. Там стояли во всю платку два огромных, обитых железом сундука и какая-то корзина.

— Да что же твои не перевезут тебя? — удивился я.

— Да как же! Христос ее знае... Никому не хочется меня на подводу сажать к себе, потому боле — идут нагруженные, а главное дело, едут ежели орловские, они говорят: твой муж-то ефремовский, пусть тебя ефремовские и везут; у нас и своих много. А муж-от в Якуте — ну, я, конечно, хочу к сродственникам в Орловку, а они к ефремовским посылают... — плачется баба, а лицо все так же благодушно улыбается, как будто она что-нибудь самое приятное рассказывает. — Ну, просидела я тута долгенько; как-то едут ефремовские, я и думаю: сем, поеду в Ефремовку, а оттуда ближе, може, тогды скорее доберусь как и до Орловки; а они поглядели на меня да и не взяли: ты, говорят, орловская, пущай тебя орловские и везут... Вот так и сижу тута, соколик, — ни тее, ни тее не берут... А намеднись и порожняя подвода шла, да не взяли: ты, говорят, ефремовская; что ж им тяжело свою бабу довезти, что ли... Спасибо, тут караханские поблизу, с ними я харчуюсь, а сплю тута, тоже девка ихняя приходит ночевать... Страшно ведь одной-то в степу... Ты бы, любошный, довез бы меня, а то доколе я тута сидеть все буду. Довези, сделай милость, — поклонилась она мне наотмашь и просяще посмотрела в глаза кротким, незлобивым взглядом. — Дюже обрыдло одной-то...

При всем моем желании помочь ей я не мог, так как моя узенькая легкая бричка, приспособленная для быстрой езды, не могла бы вместить даже и одного из ее толстых, таких же добродушных, как она сама, сундуков.

Так она и осталась в палатки вязать чулки, сидя на своем добре и поджидать орловских и ефремовских подвод.

 

 

ЖИЗНЬ НА СЕВЕРНОМ

УЧАСТКЕ.

 

 

Сбор клубники на Северном участке.